– Я проверю твои сумки, чтобы ты ничего лишнего не унесла, – процедила Нина Васильевна, и тон у нее был такой, будто она гвозди в крышку гроба заколачивает.
Екатерина, как вкопанная, застыла прямо на пороге. В груди ухнуло, словно на качелях резко вниз качнулась. Обида – вот она, колючая, как еж, подкатила к горлу, душит. Она обернулась, стараясь натянуть на лицо подобие улыбки, хотя внутри все клокотало, как старый чайник на плите.
– Нина Васильевна, да вы что такое говорите? – попыталась она отшутиться, но голос предательски дрогнул, как осенний лист на ветру. – Ну какая я вам воровка?
Свекровь, как статуя из кремня, высокая, кость да кожа, но осанка – прямее некуда. Волосок к волоску, прическа – будто вчера из салона, и взгляд – серый, холодный, аж мороз по коже. Стоит посреди прихожей, как цербер какой, владения свои стережет. А владения эти, Катя уже давно просекла, она ни с кем делить не собирается. Ни с невесткой, ни с кем. Даже если эта невестка – жена ее единственного кровинушки, Димочки.
– Шутки шутками, а проверить надо, – отрезала Нина Васильевна, губы – тонкая ниточка, ни тени улыбки. – Всякое в жизни бывает. Люди сейчас – как волки голодные.
Катя почувствовала, как ком в горле растет, давит. Унижение – горькое, как полынь, жгло щеки, хотелось развернуться и убежать, куда глаза глядят. Три года – три года она замужем за Димой, за ее Димочкой, как Нина Васильевна его в детстве звала. Живет в их квартире, как мышка серая, старается угодить, и хозяйка она, вроде, неплохая, и невестка – молчит да кивает. А ей, после трех лет, вот такое недоверие, будто она с большой дороги, а не жена сына. Чего она украсть-то может? Старые занавески, что Нина Васильевна на помойку собиралась? Книжку с рецептами, засаленную до дыр? Или, может, семейное серебро, которое она в глаза не видела?
– Нина Васильевна, я к маме еду, на пару деньков, – стараясь говорить ровно, как по струнке, произнесла Катя. – Вещи – самое необходимое, ну, знаете, зубная щетка, ночнушка… никаких ваших… фамильных драгоценностей, как вы, наверное, думаете.
– Вот именно, что моих, – как клещами вцепилась свекровь, шаг навстречу сделала, ближе подошла, в глазах – ни капли тепла. – В этой квартире все мое, Катенька. Мое, кровное. И я, как хозяйка, имею полное право знать, что из моего дома уносят. Понимаешь?
Катя, молча, как деревянная, поставила на пол свои две несчастные сумки. Сердце – колотится, как птица в клетке, в груди – все сжалось, в комок скрутилось от обиды, от бессилия. Руки задрожали, пока молнию на первой сумке расстегивала. Распахнула, будто душу нараспашку, – смотрите, мол, берите, если что приглянется. А там – что? Пара джинсов, старенький свитер, чтоб не замерзнуть, футболка, косметика – так, помада да тушь, да книжка – маме вечер почитать, чтоб не скучно было. Ничего такого, за что удавиться можно. Ничего, что Нина Васильевна сокровищем бы посчитала.
Свекровь, как ястреб на добычу, нагнулась над сумкой. И давай там копаться, перебирать, будто клады ищет. Свитер помяла, косметичку вытряхнула, книжку открыла, страницы перелистала, будто там шифр какой спрятан. Катя стояла, как столб, молчала, зубы стиснула, чтоб не закричать, чтоб не сорваться. Унижение – вот оно, липкое, мерзкое, как паутина, обволакивает, не дает дышать.
Первую сумку перетрясла – за вторую взялась. Там – тапочки домашние, чтоб маме уютнее было, ночная рубашка – стыд-то какой, вдруг и ее разглядывать начнет, зарядка для телефона – а вдруг шпионская, и пакет с печеньем – к чаю маме гостинец. И в этот пакет тоже залезла, каждую печеньку перещупала, будто там бриллианты, а не овсяное крошево.
– Ну что, убедились? – спрашивает Катя, когда Нина Васильевна, наконец, от сумок отпрянула. Голос – уже не ровный, а с трещинкой, с металлом. В глазах – слезы, вот-вот брызнут.
Свекровь выпрямилась, как кол проглотила, окинула Катю взглядом – сверху вниз, как на пустое место, и буркнула, будто одолжение сделала:
– Можешь идти.
Ни тебе "извини", ни "прости, погорячилась". Ни капли раскаяния. Просто "можешь идти", как будто Катя – не жена ее сына, а так, приживалка, которой милостыню подали – дверь, мол, открыта, катись отсюда.
Катя, молча, застегнула сумки, подхватила их, тяжелые, будто свинцом налитые, и вышла из квартиры, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась. Слезы – прорвало плотину, хлынули ручьем, горячие, злые, по щекам, на воротник куртки. В подъезде – темно, как в погребе, холодно, как в морге, и на душе – так же, пусто и мерзко. Стояла несколько минут, в темноту таращилась, пыталась успокоиться, мысли в кучу собрать. Ну почему она так к ней? Что она ей сделала? И сколько еще это терпеть? Сколько еще унижения выдержит ее душа?
В такси, пока до мамы ехала, перед глазами – вся жизнь замужняя, как в кино прокрутилась. С самого начала – как кошка с собакой. Нина Васильевна, видать, сразу решила – невестка ей не указ. Сын, мол, достоин был царевны, а досталась – простушка. И давай пилить, гнобить, критиковать – все не так, все не эдак. Готовишь – невкусно, убираешь – пыль не там лежит, одеваешься – как пугало огородное, разговариваешь – будто кашу во рту держишь. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Только и слышишь – "А вот я бы…", "А вот у нас в семье…", "А вот моя мама…". И каждый раз, когда Катя пыталась хоть что-то по-своему сделать, тут же – как коршун – свекровь со своими "ценными" советами, со своими вечными указаниями.
Дима… Дима – меж двух огней. Любит и мать, и жену, разорваться не может. Старается как-то сгладить углы, успокоить обеих. Кате – одно, матери – другое. "Мама, – говорит, – она у меня такая, ты не обижайся. Характер, мол, у нее – гранит. Она же не со зла, просто… ну, такая вот". А Кате – как не обижаться? Каждый раз – как оплеванная. Каждый раз – как чужая, как лишняя в их доме. Нежеланная гостья, которую терпят, пока сын рядом.
Приехала к маме, дверь открыла – и в слезы. На плечо мамино – и реветь, реветь, реветь. Мама, Анна Сергеевна, – душа-человек, мягкая, добрая, мудрая, как старая книга. Выслушала, все слезы утерла, пожалела, как маленькую. Не стала свекровь ругать, грязью поливать – нет, не в ее это правилах. Просто обняла, прижала к себе, как в детстве.
– Доченька, – говорит, – я тебя понимаю. Свекрови… Ох, они разные бывают, что и говорить. Но ты не убивайся так. Главное – Дима тебя любит. А с мамой его… ты держись подальше. Дистанцию соблюдай. Не бери в голову ее слова. Это ее тараканы, пусть с ними и разбирается. А ты – не грусти, ты у меня красавица, умница, всего добьешься.
Слова мамины – как бальзам на душу. Полегчало немного, хоть камень с сердца не свалился, но хоть трещинка в нем появилась. Посидели с мамой за чаем, с вареньем малиновым, как в детстве. Поговорили обо всем, о том, о сем, о соседях, о погоде, о болячках. Вечером Дима позвонил. Голос – виноватый, тихий. Спросил – как доехала, как мама. Катя ответила сухо, коротко, чтоб голос не дрогнул, чтоб не выдать, что на душе – буря.
– Кать, что случилось? – сразу Дима насторожился. – Ты какая-то… не такая. Чужая какая-то.
– Все нормально, Дим, – ответила Катя, а в голове – "Да ничего не нормально! Все – хуже некуда!". – Просто устала, дорога…
– Мама тебя не обидела? – с тревогой спрашивает. Знает ведь, что мать – кремень, что с ней сладу нет. Знает, что между ними – вечная война.
Катя помолчала, вздохнула. Решилась. Хватит молчать, хватит глотать слезы.
– Дим, она… она сегодня сумки мои проверяла. Перед отъездом. Сказала – чтоб я ничего лишнего не унесла.
В трубке – тишина. Только Димино дыхание – тяжелое, прерывистое. Ждет Катя – сейчас скажет, как всегда: "Мама, ну ты же знаешь, она такая… Не обращай внимания". Но Дима – молчит. Долго молчит. А потом – вдруг, совсем другим голосом, чужим каким-то, говорит:
– Я поговорю с ней, Кать. Обещаю. Это уже ни в какие ворота. Перебор полный. Она… она совсем границы потеряла.
Слова Димины – как свет в конце туннеля. Впервые за все три года – поддержка, защита, понимание. Неужели? Неужели Дима, наконец, прозрел? Неужели он, наконец, увидит, что творится в их доме, что мать его – тиран в юбке, что жизнь Кати – сплошное унижение? Может, не все еще потеряно? Может, Дима и вправду сможет на мать повлиять? Может, что-то изменится? Хоть капельку, хоть чуть-чуть…
На следующий день – сюрприз. Дима приехал. Сам, нежданно-негаданно. Катя – и рада, и удивлена. Не ждала его так скоро. Усталый, видно, с работы сорвался, но – серьезный, сосредоточенный.
– Я с мамой говорил, – с порога, обнял крепко, поцеловал в макушку. – Разговор… тяжелый был. Очень. Как на минном поле.
– Ну и что? Что она сказала? – Катя смотрит в глаза – и надежда, и тревога, все вперемешку.
– Сначала – в отказ. "Ты, – говорит, – Катька твоя, все врет, все придумывает, я, – говорит, – просто хотела посмотреть, все ли у нее в порядке, не забыла ли чего". – Дима усмехнулся криво. – Ну бред же, правда? Но потом… когда я ей сказал – я, говорю, все знаю, все понимаю, и больше, говорю, так не хочу, чтоб было, – она… ну, сдала немного. Оборону ослабила.
– И что в итоге? – Катя нетерпеливо ждет. – Что получилось-то?
– Получается, – Дима вздохнул, как будто тяжесть с плеч сбросил, – получается, мама обещала… больше так не делать. – Не очень уверенно как-то сказал, с сомнением. – Сказала, что она просто… переживает. За нас, за квартиру, за имущество. Боится, что ты, мол, что-то… испортишь, унесешь. Чушь собачья, конечно, но вот так она объяснила. Типа – материнское сердце болит.
– И ты ей… поверил? – Катя скептически бровь подняла. Не верится ей в чудеса, не верится, что Нина Васильевна так просто сдастся.
– Ну… хочу верить, – Дима плечами пожал. – Хочу надеяться. Я ей сказал – еще раз, говорю, такое повторится – у нас, говорю, проблемы будут. Серьезные. И между нами с тобой, и между ней и тобой. Вроде, поняла. Вроде, дошло до нее. Хоть что-то.
Катя смотрит на Диму – и не знает, что думать. Рада, конечно, что Дима с матерью поговорил, что за нее заступился. Но… не верит она в перемены. Слишком уж долго Нина Васильевна в своем болоте контроля и недоверия сидит. Слишком глубоко корни пустила.
– Ладно, посмотрим, – говорит Катя, стараясь улыбнуться, чтоб Диму поддержать. – Время покажет. Главное – ты поговорил. Спасибо, Дим. Хоть какой-то сдвиг.
Дима обнял крепче, прижал к себе, поцеловал в висок.
– Люблю тебя, Кать. И не хочу, чтоб ты из-за матери страдала. Сделаю все, что смогу, чтоб все наладилось. Честное слово.
Катя прижалась к Диме, почувствовала тепло его тела, защиту, надежность. Может, и правда – наладится? Может, этот разговор – как переломный момент? Может, лед тронется? Очень хочется верить. Очень.
Вернулись домой – Катя старается держаться, как ни в чем не бывало. Ужин приготовила, квартиру прибрала, с Димой – о делах насущных, о работе, о планах на выходные. Нина Васильевна – молчит, как рыба об лед. Спокойная, даже… вежливая, что ли? Не придирается, не критикует, в дела не лезет. Катя – удивлена. Неужели и правда – разговор подействовал? Неужели свекровь, хоть на время, угомонилась?
Несколько дней – тишь да гладь. Нина Васильевна – нейтралитет держит. Даже пару раз – попросила Катю помочь, то с тестом, то с вязанием, что вообще – из ряда вон. Катя – оттаяла немного. Думает – ну вот, может, и правда – мир? Может, и правда – лед растаял? Может, и свекровь – не такая уж и ведьма, просто – характер тяжелый?
Но… однажды вечером, Катя в ванную собралась, мимо комнаты свекрови идет – слышит – разговор по телефону. Тихо-тихо Нина Васильевна шепчет, но слова – как ножом по сердцу.
– … Да, – шепчет свекровь, голос – злой, шипящий, как змея, – говорил… конечно, говорил… недоволен, видите ли… пришлось, – усмехнулась ехидно, – прикинуться ветошью, будто поняла, будто согласна… ага, как же! Я что – дура? Я все вижу! Она же, – голос еще тише стал, почти шепот, – она же только притворяется, ангел во плоти, а на самом деле – змея подколодная! Хитрая, расчетливая… все под себя подмять хочет… ага, держи карман шире! Не тут-то было! Я ей не дам! Пусть не мечтает! Пока я жива – она здесь хозяйкой не будет! Никогда!
Катя – как громом пораженная. Стоит, дышать боится. Все надежды – в пыль. Притворство! Ложь! Игра! Нина Васильевна – не изменилась, ни капли. Просто – спектакль разыграла, чтоб сына успокоить, чтоб Катю – усыпить, обмануть. А сама – как ненавидела, так и ненавидит. Как врагом считала, так и считает. Змея подколодная… Вот оно, настоящее лицо.
Сердце – опять защемило, болью, обидой, разочарованием. Поняла Катя – ничего не изменится. Никогда. Нина Васильевна – вечный враг, вечная соперница. И жить ей с этим – вечно? Терпеть унижения, оскорбления, недоверие? Нет! Хватит! В голове – как молния – мысль. Выход есть! Не обязана она терпеть! Не обязана жить в этом аду!
Медленно, как во сне, отошла от двери, в спальню пошла. Дима на кровати сидит, книжку читает. Глаза поднял – улыбнулся. Улыбка – застыла, как увидел Катино лицо. Белое, как полотно, глаза – темные, как ночь.
– Кать? Что случилось? Ты… опять не такая. Что мама? Опять что-то выкинула?
Катя молчит, смотрит Диме прямо в глаза. Слезы – стоят, но не обиды, не бессилия – слезы решимости. В голосе – сталь, твердость, которых Дима раньше не слышал.
– Дим, нам поговорить надо. Серьезно. И это… последний разговор. Больше – не могу. Устала. От мамы твоей. От ее отношения. Не хочу быть здесь чужой. Не хочу больше унижений. И если ты… если ты не готов что-то менять… то я – изменю все сама. И начну – с себя.
Дима смотрит – испуганно, растерянно. Катю – не узнает. Такая – сильная, такая – непреклонная. Понял – шутки кончились. Сейчас – решается все. Сейчас – его слово – последнее.
– Кать… что ты хочешь сказать? – шепчет, голос – дрожит, в груди – холодеет от страха.
– Я хочу сказать, Дим, – спокойно так, ровно, будто погоду за окном обсуждает, – я ухожу. Ухожу – от твоей мамы. Из этой квартиры. И если ты… если ты хочешь быть со мной… ты пойдешь – со мной. А если нет… ну, значит – нет. Выбор – за тобой. Решай. Сейчас.
Тишина – звенящая, давящая, как в колоколе. Дима – смотрит, как завороженный, не верит ушам. Понимает – не шутит Катя. Не блефует. Рубит с плеча. И сейчас – судьба их семьи, судьба их любви – на волоске висит. Выбор – его. Здесь и сейчас. Решить – и жить дальше. Или… потерять все.
И в этой тишине, только часы на стене – тик-так, тик-так, – решается судьба. Судьба Кати и Димы. И судьба Нины Васильевны – в своей слепоте, в своей ревности, в своей жажде власти – может потерять все, что ей дорого. Может остаться одна. Со своими сокровищами, со своей квартирой, со своим одиночеством.