Как вспомню, аж внутри все леденеет. Вся жизнь, словно старая кинопленка, потрепанная и с заевшими кадрами, перед глазами прокручивается, только кино это – драма с привкусом горечи и послевкусием пепла, где в главной роли – я, а в роли злодейки… ну, вы догадались. Свекровь, чтоб ей… Царствие ей небесное, конечно, но вот помянуть добрым словом язык не поворачивается, хоть ты тресни.
Замуж я по любви выскочила, по глупости, наверное, тогда юная была, ветер-озорник в голове гулял, да радуга в глазах искрилась. Жених – Андрей, красавец, каких поискать, глаза синие, как васильки во ржи, да и слова говорил – заслушаешься, словно соловей весной трели заливал. Только вот маменькин сынок оказался, это я уже потом поняла, когда розовые очки разбились вдребезги, как тонкое стекло от удара камня. Мама у него – Людмила Петровна – женщина видная, статная, всегда с прической, волосок к волоску, с маникюром, словно фарфоровая кукла, как будто не в очереди за хлебом стоит, а на прием к королеве собралась. И взгляд такой – пронзительный, оценивающий, будто рентгеном насквозь просвечивает. Мне, помню, аж мурашки по коже бегали под ним.
Свадьбу сыграли, скромную, но веселую, как майский день – светлую и надежную. Думала – вот оно, счастье привалило, птица удачи в руки села. Ага, привалило, как снег на голову в июле, как гром среди ясного неба. Жить стали в Андрюшиной квартире, двушка, уютная, все есть. Только вот хозяйка там была не я, а Людмила Петровна. Нет, она, конечно, не жила с нами, но чувствовалась ее незримое присутствие во всем, словно тень длинная тянулась из ее дома в наш. То шторы не такие, кричащие, а не пастельные, то суп не так сварен, пересолен, а не в меру, то пол плохо вымыт, пыль в углах прячется, словно мыши. Все не по ее. А Андрей… Андрей молчал, улыбался виновато, как школьник, пойманный за списыванием, как будто и сам понимал, что мама перегибает палку, но сказать ей хоть слово поперек – увольте, как будто язык приклеился к гортани.
Первое время я терпела, думала – притремся, привыкнем друг к другу, как детали механизма, с кем не бывает. Ну, свекровь, ну, придирается, ворчит, как старая кофемолка, главное, муж любит. А потом как пошло-поехало, будто снежный ком с горы покатился, набирая скорость и вес. Людмила Петровна не стеснялась в выражениях, говорила прямо, рубила правду-матку с плеча, что я – не пара ее Андрюше, что я – деревенщина неотесанная, лаптем щи хлебаю, что таких, как я, пруд пруди, словно трава у дороги, а ее сын – золото, бриллиант, жених на вес золота. Обидно было до слез, сердце кровью обливалось, но я крепилась, перед Андреем старалась не плакать, держала слезы в кулаке, чтобы не жаловался маме. Дура была, что тут скажешь, молодая-зеленая.
Кульминацией всего этого балагана стал мой день рождения, словно апогей этого унизительного спектакля. Собрались мы узким кругом, родители мои приехали, с тревогой в глазах и надеждой на лучшее, друзья Андрюшины. И тут Людмила Петровна выдала, устроила бенефис своего хамства. Сидим за столом, тосты говорим, льются речи сладкие и лицемерные, и вдруг она поднимается, чокается со мной бокалом и говорит так громко, чтобы все слышали, словно приговор выносит: «Леночка, поздравляю тебя, конечно. Но ты уж извини, скажу прямо – не понимаю, что Андрей в тебе нашел. Ты, конечно, девушка неплохая, но… до нашего уровня тебе, как до луны пешком, как до звезды небесной рукой не дотянуться. Не обижайся, это я тебе по-хорошему говорю, чтобы ты глаза открыла, пелену с глаз сорвала. Андрей достоин лучшего, не чета тебе».
У меня аж вилка из рук выпала, звонко ударившись о тарелку, словно выстрел в тишине. Родители мои переглянулись, побледнели от стыда, гости замолчали, как воды в рот набрали, словно оглохли разом. А Андрей… Андрей опять молчит, только покраснел весь, как рак вареный, словно его кипятком ошпарили. Я, помню, встала из-за стола, как оплеванная, униженная и растоптанная, слезы в глазах стоят, ком в горле, словно арбуз проглотила. Выбежала из комнаты и давай реветь в голос в ванной, захлебываясь от рыданий, как в бурю корабль. Андрей потом пришел, мямлил что-то про маму, что она погорячилась, что не хотела обидеть, лепил оправдания, как снежную бабу в оттепель. Да поздно уже было, слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Обидели, да еще как, в самое сердце вонзили нож.
После этого случая я как отрезала, словно косу откинула, разом избавившись от ненужного груза. Поняла, что так больше не могу, дышать этим затхлым воздухом унижения. Жить под постоянным прессингом, словно под прессом, слушать унижения, словно удары плетью, видеть, как муж ничего не делает, чтобы меня защитить… Нет, увольте, довольно, с меня хватит. Собрала вещи, в чемодан покидала наспех, как будто от погони убегаю, написала Андрею записку короткую, мол, прощай, и ушла, хлопнув дверью так, что стекла задрожали. Ушла в никуда, в пустоту, в чем была, без копейки за душой. Квартира-то Андрюшина, да и не нужна она мне была, грош цена этим стенам. Главное – свободу глотнуть, воздуха чистого, как после грозы.
Тяжело, конечно, первое время было, куда деваться, словно в открытом море без лодки. Снимала комнатушку у старушки какой-то, в затхлом углу, где пахло нафталином и прошлым, работала на двух работах, чтобы концы с концами сводить, как волк крутилась, чтобы выжить. Но ничего, выкарабкалась, как росток сквозь асфальт. Характер, видать, у меня оказался покрепче, чем Людмила Петровна думала, не сломалась, как тонкий тростник на ветру. Годы шли, тянулись, как долгие зимние вечера, я работала, училась заочно, квартиру себе купила, пусть небольшую, зато свою, кровную, крепость свою возвела. Личная жизнь тоже как-то наладилась, бутон распустился в душе, появился мужчина, не принц, конечно, не герой из сказки, но надежный, добрый, любящий, как тихая гавань после шторма. Замуж звал, да я что-то не спешила, опасалась вновь обжечься, как мотылек на пламя, после первого-то опыта. Но вместе мы уже много лет, душа в душу, как два дерева, сплетенных корнями, и никого нам больше не надо.
Про Андрея ничего не слышала, да и не хотела, вычеркнула из памяти, как ненужную страницу из книги жизни. Знала, что с мамой живет, как привязанный к ее юбке, никуда от нее не делся. Думала – ну и пусть, их выбор, их крест нести. Моя жизнь – в другом месте, в другом измерении, на другой планете, где нет места теням прошлого. И вот, звонок, словно гром среди ясного неба. Номер незнакомый, беру трубку, а там – Андрей. Голос дрожит, срывается, как тонкая струна, готовая лопнуть. Спрашивает, как я, что я, словно светскую беседу ведет, а потом как вывалит: «Лена, мама… Мама болеет сильно, как свеча догорает. Ухаживать за ней некому, совсем одна, как перст. Можешь приехать? Помочь?»
Я аж дар речи потеряла, онемела от неожиданности, как от удара током. Вот это номер! Сама же меня из дома выгнала, жизнь мне поломала, как хрупкую вазу разбила на осколки, а теперь помощь просит! Наглость какая, несусветная дерзость! Хотела трубку бросить, швырнуть со злостью, да что-то остановило, словно невидимая рука удержала. Спрашиваю, что случилось, сквозь зубы цежу. Андрей рассказывает, что Людмила Петровна слегла, ноги отказали, словно каменные стали, сама себя обслужить не может. Сиделку нанимали, да она то пьет, то ворует, то вообще пропадает, как сквозь землю проваливается. А он, Андрей, на работе целыми днями, бегает туда-сюда, как белка в колесе, вертится без толку, и сил уже нет, обессилел совсем. «Леночка, – скулит в трубку, словно побитая собака, – ты же добрая. Ты же не оставишь пожилого человека в беде? Помоги, пожалуйста, молю тебя».
«Добрая», говорит. Это я-то добрая? После всего того яда, что она на меня вылила? После всего, что она мне сделала? Да она мне жизнь отравила! Хорошо устроился, думаю, сам ничего не может, а меня, бывшую невестку, просит выручить, как последнюю надежду. Но что-то внутри екнуло, слабым отголоском жалости. Пожилой человек, беспомощный… Даже к врагу жалось проснется, а тут – мать бывшего мужа, хоть и свекровь-змея, змея подколодная. Говорю Андрею, что подумаю, не спешу с ответом. Трубку кладу, а сама вся на нервах, словно натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Как быть? Помочь – себя переступить, через гордость и обиду, все обиды забыть, словно ничего и не было, перечеркнуть прошлое одним махом пера. Не помочь – вроде как тоже неправильно, человек в беде, хоть и заслужила, но все же человек. А вдруг это ловушка какая? Вдруг она специально придумала, чтобы меня унизить, посмеяться вволю, вдоволь поиздеваться напоследок?
Думала всю ночь, спать не могла, ворочалась на подушке, как на углях. Утром мужу своему рассказала, Сергею, своему спасению и утешению. Он выслушал внимательно, не перебивая, не осуждая, ничего не перебивал. А потом говорит: «Решать тебе, конечно, Лена. Но я думаю, съездить стоит. Не ради нее, ради себя, для своей души. Посмотришь ей в глаза, увидишь, что с ней стало, и может, полегчает тебе, камень с сердца упадет. Обида отпустит, как туман на рассвете».
«Обида отпустит?» – переспрашиваю, с сомнением в голосе. Не уверена я что-то, сердце молчит, не откликается. Столько лет прошло, а как вспомню ее слова, так до сих пор сердце колотится, словно птица в клетке мечется. Но Сергей правду говорит, наверное, он мудрее меня. Надо посмотреть, что там и как, развеять сомнения. Не для нее, а для себя, чтобы самой понять. Чтобы точку поставить, жирную точку в этой истории, чтобы груз этот с плеч сбросить, как старый, надоевший плащ.
Решилась, твердо решила, как будто гвоздь забила. Звоню Андрею, говорю, что приеду, голос звучит ровно, без дрожи. Он аж засиял в трубке, словно солнце выглянуло из-за туч, благодарит, рассыпается в любезностях, слова льются рекой. Договорились, что завтра утром заедет за мной. Сергей меня отговаривать не стал, не стал перечить моей воле, наоборот, поддержал, как надежный тыл. Сказал, что если что – он всегда рядом, поможет, чем сможет, плечо подставит в любой момент. Успокоил меня, родной мой, моя крепость и опора.
Утром Андрей приехал, на машине, правда, старенькой какой-то, побитой жизнью, не то что раньше, не блеск и шик былого. Вид у него помятый, усталый, как осенний лист, видно, намаялся с матерью, измотался вконец. Едем молча, как чужие люди в одном купе, я в окно смотрю, на дорогу, чтобы на него не глядеть, чтобы не видеть былого. Приехали к их дому, к тому самому, откуда меня когда-то выгнали, к проклятому месту. Сердце заколотилось, как птица в клетке, забилось испуганно и часто. Поднимаемся на этаж, дверь открывает Андрей, пропускает меня вперед, словно в ловушку ведет.
Захожу в квартиру, и сразу – запах лекарств, старости какой-то, затхлости, запах болезни и безнадеги. Вроде и порядок, но какой-то мертвый порядок, словно все застыло в ожидании конца. Прохожу в комнату, и вижу ее. Людмила Петровна лежит на кровати, худая, бледная, впалые щеки, под глазами тени, словно тень смерти уже коснулась ее лица. Не узнать прежнюю властную даму, от былого величия лишь призрак остался. Смотрит на меня, не мигая, глазами полными то ли злости, то ли отчаяния, то ли ненависти, то ли мольбы.
«Здравствуй, Людмила Петровна», – говорю тихо, словно в церкви шепчу.
Она молчит, только губы кривит в презрительной усмешке, словно яд плюет. «Пришла посмотреть на меня, как я докатилась, на дно жизни опустилась?» – спрашивает сиплым голосом, словно из могилы.
«Не докатилась, – отвечаю спокойно, твердо и уверенно. – Пришла посмотреть, чем помочь могу, если еще не поздно».
Она хмыкает, словно не верит ни одному моему слову. «Ты? Мне помочь? Да ты только этого и ждала, чтобы потешиться, как я в беспомощности валяюсь, как червь в земле».
«Людмила Петровна, бросьте, не несите чушь. Я приехала не для этого, не за местью пришла. Андрей сказал, что вам нужен уход».
«Уход мне нужен, – передразнивает она, как попугай. – А не ты! Я тебя видеть не хочу! Уходи! Проваливай!»
«Хорошо, – говорю. – Только тогда и вы уж меня поймите. Я не навязываюсь, не лезу в вашу жизнь. Просто хотела помочь по-человечески, из жалости, что ли. Если не нужна моя помощь, скажите прямо, и я уйду, как пришла, так и уйду. И больше не побеспокою вас никогда, ни словом, ни делом». И разворачиваюсь к двери, уже шагнула за порог.
«Стой!» – кричит она, как раненый зверь. И голос у нее уже не такой злой, а какой-то надломленный, сломанный, как крыло птицы. Оборачиваюсь, замираю на месте. Смотрю на нее, и понимаю – сломалась женщина, надломилась, как старое дерево в бурю. Сломала ее жизнь, болезнь, одиночество, как волны морские берег точат. Вся спесь слетела, как шелуха, как осенние листья с дерева. Осталась только боль и беспомощность, как выжженная земля после пожара.
«Останься», – шепчет она, еле слышно, как дуновение ветра. «Пожалуйста, молю…»
Подхожу к ней, сажусь на краешек кровати, ближе к ее боли. «Хорошо, – говорю. – Останусь, если так надо. Но у меня есть условия, свои правила игры».
Она смотрит на меня с недоумением, не понимая, что происходит. «Условия?»
«Да. Первое – никакого унижения и командного тона, забудьте о своей власти. Я здесь не прислуга, не рабыня. Я помогаю вам по доброй воле, из милосердия, а не из-под палки. Второе – вы должны признавать мою помощь и уважать меня, хотя бы сейчас, в этот час беды. И третье…» Задумываюсь на секунду, ищу нужные слова. «И третье… Никаких разговоров о прошлом, забудьте все обиды. Все, что было – забыли, перечеркнули и отпустили. Начинаем с чистого листа, с чистого сердца».
Она молчит, смотрит в потолок, словно ищет там ответы. Потом вздыхает тяжело, всем телом вздыхает. «Хорошо, – говорит еле слышно, почти беззвучно. – Согласна на все твои условия, на любую кабалу. Лишь бы ты осталась, не бросала меня одну».
И вот так началась моя новая жизнь в этом доме, в доме моей бывшей свекрови, странная и непредсказуемая. Тяжело, конечно, было первое время, как на каторге. Ухаживать за больным человеком – это не шутки, не легкая прогулка под луной. Кормить, мыть, переодевать, лекарства давать, да еще и капризы выслушивать, словно ребенка малого. Людмила Петровна, хоть и сломалась внешне, но характер все равно давал о себе знать, норов не унять, как дикого коня. Ворчала, придиралась, всем была недовольна, как старая бабка на завалинке. Но я терпела, молчала, делала свое дело, не жаловалась, не плакалась. Старалась относиться к ней, как к больному человеку, которому нужна помощь и уход, не как к врагу, а как к страждущему. Без злорадства, без мести, просто по-человечески, по совести.
И вот однажды, сижу я возле ее кровати, читаю ей газету, как обычно, пытаясь отвлечь от мрачных дум. Вдруг она откладывает мою руку, слабую и дрожащую, смотрит на меня долгим взглядом, проникающим в самую душу. «Лена, – говорит тихо, почти шепотом. – Спасибо тебе, родная».
Я аж оторопела, остолбенела от неожиданности. «За что, Людмила Петровна?»
«За все, за каждую минуту, за каждое слово. За то, что не бросила меня, за то, что ухаживаешь, не гнушаешься мной. За то, что простила… наверное, за мою злобу и ненависть». Голос у нее дрожит, слезы в глазах стоят, как роса на лепестках цветка. Я вижу – искренне говорит, от души, без фальши и лукавства.
И тут ее прорвало, плотину прорвало, и хлынул поток слов. Заговорила, как на духу, открыла сердце, как ларец с сокровищами. Рассказала, как боялась за Андрея, что думала, что я его уведу, испорчу ему жизнь, как черная ворона унесет сокровище. Что не хотела для него такой жены, как я, хотела лучшего, принцессу из сказки, а не золушку из деревни. Что завидовала моей молодости, моей красоте, моей… жизни, наверное, моей свежести и легкости, которой сама давно лишилась. Призналась, что была неправа, что обидела меня незаслуженно, что жалеет об этом сейчас, но уже поздно что-то менять, упущенное время не вернешь.
Слушаю ее, и как-то… ничего не чувствую, словно сердце окаменело. Ни злости, ни обиды, ни торжества, ничего, кроме тишины. Просто… пустота какая-то, бездонная пропасть. Словно вся эта история с ней, с ее придирками, с ее выговорами, с ее изгнанием – было в прошлой жизни, в далеком прошлом, как сон. С какой-то другой мной, молодой и обидчивой. А сейчас – другая я, мудрая и спокойная. Сильная, самостоятельная, самодостаточная, как скала, нерушимая ветрами. Которая уже ничего не боится, ни от кого не зависит, птица вольная, парящая высоко в небе. Которая просто помогает больному человеку, потому что так надо, потому что так правильно, по велению сердца.
«Людмила Петровна, – говорю спокойно, ровным голосом, без эмоций. – Вы не виноваты, в судьбе никто не виноват. И я не виновата, здесь нет виноватых. Так получилось, каждому своя доля. Прошлое – в прошлом, закрытая книга. Давайте жить настоящим, тем, что осталось».
Она кивает головой, слезы текут по щекам, как тихий дождь. «Прости меня, Леночка, доченька. Прости, если сможешь, грешницу старую».
«Бог простит, – говорю, как эхо повторяю, – И я прощу, сердцем прощу».
И в этот момент, правда, почувствовала, как камень с души упал, словно гора с плеч свалилась. Как обида, копившаяся годами, растворилась, испарилась, как дым на ветру. Словно и не было ее никогда, лишь легкий след в памяти. Впервые за много лет почувствовала себя свободной, очищенной от скверны. По-настоящему свободной, легкой и светлой.
Осталась я с Людмилой Петровной столько, сколько нужно было, до самого конца. Ухаживала за ней, помогала, как могла, отдавала все силы и душу. Не из чувства долга, не из жалости, а просто потому, что так решила сама, по зову сердца. И она изменилась, мягче стала, добрее. Стала тише, спокойнее, даже добрее, как тихая река, текущая к морю. Иногда благодарила меня, не формально, а от всего сердца, искренне и тепло. И в этих благодарностях, в этих ее тихих словах, чувствовалось что-то настоящее, человеческое, живое и настоящее. То, чего раньше я никогда от нее не видела, только маску холодности и властности.
А потом… потом ее не стало, угасла, как свеча на ветру. Ушла тихо, во сне, как ангел, отлетела в вечность, как и жила последние месяцы – тихо и незаметно. Андрей плакал, конечно, убивался, рвал на себе волосы от горя. А я… я стояла рядом, молчала, и думала о своем, о вечном и преходящем. О том, что все проходит, и обиды, и злость, и боль, словно листья осенние, уносимые ветром. Остается только память, как отблеск ушедшего солнца. И выбор – какой будет эта память, зависит только от нас самих, от нашего сердца и души. Я свой выбор сделала, выбор прощения и милосердия. И ни о чем не жалею, ни о едином мгновении.