Шелест бумаги резанул по утренней тишине, как зловещий шепот. Вторник начинался с предчувствия беды, тягостного, как ком в горле. Андрей, словно испугавшись этого предчувствия, умчался на работу еще раньше обычного, оставив на кухонном столе груду бумаг. «Разберусь с бумажками», – скользнула мысль, пока я наливала себе обжигающий кофе, пытаясь прогнать зябкость, сковавшую тело с самого пробуждения. Финансы, обычно вотчина Андрея, казались мне чем-то далеким, мужским. Моей заботой всегда был текущий бюджет, семейная гавань, уют, предсказуемость. Но что-то сегодня шепнуло – загляни, проверь. И этот тихий шепот оказался пророческим.
Среди привычных счетов за газ и воду, пестрых рекламных буклетов супермаркета, затесался плотный конверт цвета слоновой кости, с чопорным логотипом нотариальной конторы в углу. Сердце вдруг провалилось куда-то вниз, остановилось на мгновение, а потом бешено заколотилось, отстукивая тревогу. Внутри, как лезвие, блеснули скрепленные степлером листы. «Договор дарения…» – слова выжгли мозг. Первый абзац поплыл перед глазами, буквы сплетались в змеиный клубок, но жуткий смысл неумолимо проникал в сознание, как яд.
…квартира, расположенная по адресу… И дальше, словно удар под дых, наш адрес. Улица, номер дома, квартиры. Наш дом. Кирпич за кирпичиком, взятый в ипотеку семь лет назад, выстраданный, оплаканный в бессонные ночи подсчета процентов, вылизанный до блеска собственными руками. Дом, где на обоях красуются первые детские рисунки, где пахнет свежей выпечкой и детским смехом. Дом… который, оказывается, уже не наш. Больше не наш. Согласно этой бездушной бумаге, Андрей, мой муж, отец моих детей, единолично, тайком, словно вор, подарил его… своим родителям. Светлане Ивановне и Ивану Петровичу.
Мир вокруг исказился, поплыл, распался на осколки. Звуки приглушились, кухня словно съежилась, стены сдавили, воздух стал густым и вязким. Я сидела, мертво вцепившись пальцами в прохладную столешницу, пытаясь собрать рассыпавшееся «до» и «после». Как? Зачем? Почему? Эти вопросы бились в голове, как птицы в клетке, не находя ни выхода, ни ответов. Остывший кофе на дне чашки горчил, утро из доброго превратилось в черное, да и вообще, казалось, что вся привычная, надежная реальность треснула, осыпалась трухой, оставив лишь зияющую пустоту и холодный, липкий страх.
Вечером, как ни в чем не бывало, Андрей вернулся домой. Усталый, но с привычной полуулыбкой. Чмокнул меня в щеку, механически спросил про школьные успехи детей. Будто в мире все по-прежнему, будто в сумке не нес бомбу, будто договор дарения – не мина замедленного действия, заложенная под фундамент нашей семьи.
Я ждала, пока утихнет детская возня, пока сказки на ночь будут прочитаны, пока убаюканный мир погрузится в тихий сон, оставив нас наедине. Всю ночь меня трясло мелкой дрожью внутреннего напряжения. Слова комом стояли в горле, но молчать – значило признать поражение, предать себя, свою семью. Нельзя делать вид, что ничего не произошло. Нельзя замалчивать катастрофу.
– Андрей, – начала я тихо, едва слышно, когда мы, наконец, остались в спальне, в полумраке ночника. – Я сегодня разбирала бумаги… твои бумаги… и нашла… вот это.
Протягиваю ему сложенные листы, словно обвинение. Он берет, неуверенно, словно боясь обжечься. Смотрит на белые прямоугольники, на черные строчки. Лицо не меняется, застывает маской равнодушия, ни тени эмоции, ни проблеска вины. Только усталость залегла глубокими тенями под глазами.
– Ну да, – спокойно роняет он, откладывая бумагу на тумбочку, словно это какая-то мелочь, не стоящая внимания. – Нашла. И что?
«И что?!» – хотелось завопить, разнести тишину криком, разбить вдребезги это каменное спокойствие. «И что?!» – вертелось в голове, разрывая на части последние осколки самообладания. Но я стиснула зубы, собрала волю в кулак, понимая – криком сейчас ничего не добьюсь, только оттолкну его, закрою в раковине отрицания.
– Андрей, ты… ты серьезно решил переписать дом на своих родителей? – голос дрогнул, предал меня, несмотря на все усилия казаться невозмутимой. – Без моего ведома? Без моего согласия?
Он тяжело вздохнул, откинулся на подушку, уставился в потолок. Вид у него был такой, будто я спросила, какой будет завтра погода, а не о судьбе нашей общей жизни.
– Ну а что тут такого? – небрежно пожимает плечами, словно отмахиваясь от назойливой мухи. – Это же мои родители. Они уже немолодые, здоровье не то, надо о них позаботиться. Я просто хочу, чтобы они были защищены. Чтобы не переживали ни о чем.
Защищены? От кого? От чего? От нас? От собственных внуков? За наш счет? За счет моего покоя, за счет будущего наших детей? Жгучая волна гнева и обиды прилила к лицу, застучала в висках.
– Защищены от чего, Андрей? – в голосе зазвенела сталь, непривычная, чужая, пугающая даже меня саму. – От нас, что ли, защитить решил? От собственных внуков? Ты хоть на секунду задумался, что ты сделал? Это наш дом! Мы вместе, понимаешь, ВМЕСТЕ его покупали! Ипотека – на нас обоих! Ты хоть подумал головой, что будет со мной и детьми, если… если, не дай Бог, с тобой что-то случится? Мы окажемся на улице, как котята! А твои родители… где они жить будут? У нас же! В нашем доме, который им теперь принадлежит! Гениально!
Он нахмурился, словно мои слова были чем-то неприятным, лишним, нарушающим его идеальную картину мира. Видимо, такой оборот событий, кажется, его не волновал. Или он просто старательно гнал от себя эти неприятные мысли.
– Ну, не надо так драматизировать, Наташ, – проговорил с раздражением, словно я капризничающий ребенок. – Никто вас на улицу не выгонит. Это же родители, в конце концов! Не чужие люди. Просто… так будет спокойнее. Для всех. Меньше нервотрепки.
Спокойнее для кого? Для него, разумеется. Чтобы снять с себя груз надуманного долга перед родителями? Чтобы умиротворить властную мамочку? А на меня, значит, можно повесить еще больше тревог, страхов, неопределенности?
– Спокойнее? Андрей, ты хоть понимаешь, что теперь этот дом мне… чужой? Я живу в доме, который мне не принадлежит. В доме, из которого меня могут выставить за дверь в любой момент… твои родители. Просто по щелчку пальцев. И ты считаешь, что это нормально? Что это правильно?
Он молчит, отворачивается, словно усталый зверь, забившийся в угол. Смотрит в стену, в обои в цветочек, будто там, в узорах, можно найти оправдание его поступку, ответы на все мучительные вопросы. Но ответа нет. Есть только глухое, тяжелое молчание, нависающее над нами, и нарастающее, разъедающее душу чувство горечи, обиды, предательства.
– Я просто хотел сделать как лучше, – тихо, почти шепотом, говорит он, наконец, не поднимая глаз. – Для всех нас. Не думал, что ты так отреагируешь. Не ожидал такой бури.
«Не думал?!» – снова рвется крик изнутри, требует выхода. Но я держусь из последних сил. Пытаюсь говорить спокойно, разумно, как взрослый человек с взрослым человеком.
– Андрей, ты не сделал как лучше. Ты сделал только хуже. Нам всем. И себе тоже. Ты разрушил мое доверие. Ты разбил его вдребезги. Ты поставил под угрозу нашу семью, наш брак. Ради чего? Ради чьего сомнительного спокойствия? Ради маминого «одобрям-с»?
Он снова упрямо молчит. Видит, чувствует, что я права. Глубине души понимает всю чудовищность своей ошибки. Но признать ее вслух, извиниться, поступить по-мужски, похоже, оказывается выше его сил. А может, он и не хочет признавать. Может, в самой глубине души, все еще считает, что поступил правильно. По «мужски», как он это понимает. Защитил своих родителей. А жена и дети… ну, они, дескать, как-нибудь, куда они денутся.
Конфликт рос и зрел, как гнойный нарыв. Мы говорили еще долго, бесполезно, каждый остался при своем. Он твердил одно и то же, как заезженная пластинка – «это родители», «надо помочь», «не накручивай», «ничего страшного не случится». Я же, обессилев, пыталась втолковать ему, что дело вовсе не в родителях, а в принципе. В том, что нельзя, немыслимо, преступно принимать такие судьбоносные решения единолично, тайком, за спиной у жены, у семьи, полагаясь лишь на собственное, сомнительное «как лучше». В том, что доверие – тончайшая, хрустальная вещь, которую разбить – секундное дело, а склеить осколки – практически невозможно.
На следующий день раздался звонок от свекрови, Светланы Ивановны. Обычно она звонила редко, дежурно, раз в неделю, чтобы справиться о здоровье внуков, и то – больше для галочки, чем из истинного интереса. А тут – звонок, словно гром среди ясного неба, сразу после нашей бессонной, полной горечи и взаимного непонимания, ночи. Совпадение? Вряд ли. Скорее всего, Андрей, послушный сын, побежал жаловаться мамочке на строптивую жену. Раздражение вспыхнуло с новой силой.
– Наташенька, здравствуй, – елейным, приторным голосом замурлыкала она в трубку. – Как вы там, как детишки? Андрюша мне тут рассказывал… ты, мол, что-то расстроилась из-за дома? Нервничаешь?
Откуда она узнала? Неужели Андрей? Неужели уже успел донести мамочке? Да еще и в таком свете – «Наташа расстроилась». Словно я истеричная барышня, а не жена, у которой из-под носа увели крышу над головой.
– Светлана Ивановна, здравствуйте, – стараюсь держать себя в руках, чтобы голос не дрогнул от гнева. – Да, есть такой неприятный момент. Не очень-то приятно узнать, что твой собственный дом, в котором живешь, тебе уже не принадлежит. Так, пустячок, мелочь.
– Ну что ты, глупенькая, дочка, – заворковала свекровь, словно с умалишенной. – Ну что ты так переживаешь, сердце рвешь? Не надо, девочка, нервничать! Это же все формальности, чистая бюрократия. Семья должна держаться вместе! Мы же одна семья, правда? Надо друг другу помогать, поддерживать. А ты тут, понимаешь, бурю в стакане воды разводишь. И потом, ну чего ты так волнуешься? Все равно же этот дом когда-нибудь вашим детям достанется. Ну, или тебе с Андрюшей… когда нас с Иваном Петровичем уже не станет на этом свете. Ведь так? Не чужим же людям останется!
«Когда вас не станет…» – как ловко она манипулирует! Играет на жалости, на семейных ценностях, на чувстве долга. А на самом деле – скрывает за этими слащавыми речами простое и циничное желание – укрепить свою власть, усилить контроль над нами, над нашим имуществом. И Андрей – как послушная марионетка, дергается за ниточки, пляшет под ее мелодию.
– Светлана Ивановна, дело совсем не в этом, – говорю уже более резко, не в силах сдерживать раздражение. – Дело в том, что Андрей принял это решение без меня. За моей спиной. Тайком. И меня это обижает, унижает и… пугает. Очень пугает. Не дом меня волнует, а отношение. Понимание. Доверие.
– Ой, ну что ты, право, Наташа, – отмахнулась она, словно от назойливой мухи. – Мужчина – глава семьи, он лучше знает, как надо. Так всегда было и будет. Мужское дело – решать, женское – соглашаться. Андрюша у меня молодец, умница, всегда о нас, стариках, заботится. Настоящий мужчина. А ты не обижайся на него, не сердись, не дуйся. Мы тебя тоже любим. Как родную. Ты же нам как дочка, Наташенька.
«Как родную…» – это лицемерное «как родную» звучит сейчас как издевка, как насмешка. Если бы любили как родную, разве стали бы тайком, за спиной, отбирать у меня дом, мою уверенность в завтрашнем дне, мое спокойствие? Разве стали бы вот так, легко, бездумно, играть судьбами целой семьи?
Разговор со свекровью не успокоил, не принес облегчения, а наоборот, только подлил масла в и без того полыхающий огонь конфликта. Я вдруг, как никогда раньше, осознала, что Светлана Ивановна – вовсе не безобидная старушка-божий одуванчик, а властная, расчетливая женщина, привыкшая командовать, контролировать, подчинять себе все и вся. И Андрей, мой муж, отец моих детей – всего лишь ее послушное орудие в этой темной игре.
И тут еще, как черт из табакерки, появился Игорь, брат Андрея. Тот самый Игорь, который лет десять назад уехал за границу, в «загнивающую Европу», как с неизменным презрением любила выражаться свекровь. Который почти не звонил, не писал, не приезжал, канул в Лету. И вдруг – звонок от Андрея, радостный, возбужденный.
– Наташ, тут Игорь надумал приехать, представляешь? Гостит у нас, сказал, пару недель, а может, и больше, если понравится, – сообщает муж как о чем-то совершенно обычном, повседневном. – Соскучился, говорит, по родине, по семье.
– Игорь? Какой такой Игорь? – притворно изумляюсь, делая вид, что не понимаю, о ком речь, хотя прекрасно помню брата Андрея, как сейчас вижу его самодовольную усмешку и презрительный взгляд. Просто хочу проверить реакцию Андрея, посмотреть ему в глаза.
– Ну, брат мой, Игорь, братишка, – Андрей смотрит на меня как на идиотку, слегка раздраженно. – Забыла, что ли? Он тут, говорит, по делам в Москве, какие-то бизнес-переговоры, вот и решил заодно и нас навестить. Соскучился, говорит, очень.
«По делам в Москве…» – звучит неправдоподобно, по-клоунски фальшиво. Игорь никогда не интересовался бизнесом в России, никогда не рвался к «родным пенатам». И вдруг – такое рвение, неожиданная любовь к семье, ностальгия по березкам. Да еще и именно сейчас, после оформления тайной дарственной. Совпадения, как известно, не бывают случайными. Интуиция, тревожная, чуткая, словно натянутая струна, подсказывала, кричала – тут что-то нечисто. Дело пахнет керосином.
Игорь приехал, словно вихрь, как и обещал. Улыбчивый, обаятельный, обходительный, с дорогими, показными подарками для детей – модные гаджеты, дорогие игрушки, заморские сладости. Со мной – холодно вежлив, сухо формален. А вот с матерью и братом – душа нараспашку, братание, объятия, шутки-прибаутки. Вечера напролет проводили на кухне, плотно затворив дверь, о чем-то шептались, хихикали, смеялись, изредка взрываясь громким хохотом. Я чувствовала себя чужой, лишней, заброшенной на обочину их семейного «праздника жизни».
Игорь то и дело, как бы невзначай, заводил разговоры про дом. Какой ремонт, какая мебель, сколько соток участок, какие плодовые деревья растут в саду. Интересовался ценами на недвижимость в нашем районе, спрашивал про перспективы, про динамику рынка. Словно приценивался к товару. Словно прикидывал в уме, сколько можно выручить, если… что-то «случится». Если дом придется продать, разделить наследство.
Подозрения крепли с каждым днем, обрастали плотью, превращались в уверенность. Я понимала – больше медлить нельзя, нельзя ждать у моря погоды, пока нас всех не пустят по миру. Нужно действовать. Нужно защищать себя, своих детей, свою семью. Подруга, верная, как всегда, узнав в подробностях о моей беде, настоятельно посоветовала обратиться к юристу. «Не тяни, – говорила она с тревогой в голосе, – сейчас время такое, волчье, надо все бумажки проверять, все ходы просчитывать, подстраховываться, как в осажденной крепости».
И я пошла. Скрепя сердце, собрав всю волю в кулак, нашла по рекомендации хорошего, опытного адвоката. На приеме, как на исповеди, выложила все, до последней запятой, объяснила ситуацию, показала роковой договор дарения. Юрист, угрюмая женщина с пронзительным взглядом, внимательно выслушала, неторопливо изучила поданные бумаги. И вынесла вердикт, звучащий как приговор.
– Понимаете, Наталья, – ее голос был ровным, бесстрастным, словно скальпель хирурга. – С юридической точки зрения ваш муж, конечно, имел право распоряжаться имуществом, которое было оформлено на него до брака, или получено им в дар, или по наследству. Но… в вашем случае, как вы говорите, дом был куплен в браке, да еще и в ипотеку. Соответственно, это – совместно нажитое имущество. И для совершения сделки дарения требовалось ваше обязательное нотариально заверенное согласие. Которого, как я понимаю, не было в природе.
– Не было, – глухо, сдавленно подтвердила я, ощущая, как внутри все сжимается от страха. – Меня вообще никто не поставил в известность. Ни словом, ни намеком.
– В таком случае, – продолжила юрист, невозмутимо, словно объявляла прогноз погоды, – сделка дарения, с юридической точки зрения, является ничтожной, незаконной, не имеющей силы. И вы имеете полное законное право оспорить ее в суде. Ваши права на жилье, на данный момент, увы, сведены к нулю. Вы, по сути, никто в этом доме. Но это, к счастью, поправимо. Если вы, конечно, будете действовать. Без промедления.
«Действовать…» – слово прозвучало как призыв к бою, как набат. К бою за свое будущее, за свой дом, за поруганную справедливость, за растоптанное достоинство, за свою семью, в конце концов. И я вдруг, неожиданно для самой себя, поняла – готова. Бороться до конца. Не за дом как таковой, не за кирпичи и квадратные метры, а за принципы, за честность, за свое человеческое право быть хозяйкой в собственном доме, за право на спокойную жизнь для своих детей.
В ту же ночь Андрею стало плохо. В груди сжало, как стальными тисками, дыхание перехватило, перед глазами поплыли черные круги. Сердце. Скорая, больница, реанимация. Липкий ужас сковал сердце, парализовал волю. Тревога, отчаяние, страх за него, за себя, за детей, за наше зыбкое, неопределенное будущее. В больнице, словно тень, уже маячила свекровь, неотступно дежурила у палаты, словно стервятник, выжидающий добычу. Вид у нее был взволнованный, напускной, но не печальный, как ни странно. Скорее, деловой, сосредоточенный.
– Наташенька, – тихонько заговорила она, отведя меня в пустой коридор, в сторону от любопытных глаз. – Вот, видишь, как оно бывает… Жизнь – штука такая, непредсказуемая, тонкая, как паутинка. Никогда не знаешь, что ждет за поворотом. Если что… ну, вдруг… ты понимаешь… всякое может случиться…
Понимаю. Конечно, понимаю, как она умеет понимать. Она, не моргнув глазом, уже делит шкуру еще не убитого медведя. И сердце холодеет от этой расчетливости, от этого ледяного цинизма, от этого звериного инстинкта дележа.
– Я понимаю, Светлана Ивановна, – говорю спокойно, собранно, холодно, словно сталь, глядя ей прямо в бесстыжие глаза. – Если «что», не дай Бог, то дом останется моим и детей. По закону. И по совести. И я сделаю абсолютно все, что от меня зависит, чтобы так и было. Законными методами, разумеется.
Она удивленно, почти испуганно вскидывает густые, не по годам черные брови. Видимо, не ожидала от меня такой резкости, такого отпора. Привыкла, что я молчу, улыбаюсь, подчиняюсь, угождаю. А тут – зубы показала. Волк в овечьей шкуре, однако.
– Ну что ты такое говоришь, Наташа, – снова заводит свою убаюкивающую песню, пытаясь вернуть контроль. – Нельзя так, доченька, не по-людски. Семья должна держаться вместе, помнишь? Если что… дом, конечно, нужно будет продать. Чтобы деньги поделить… поровну… между сыновьями. Игорю тоже надо помочь, ты же знаешь, как ему там, за границей, нелегко приходится. Загнивает там, бедный, вдали от родины. Надо поддержать братца.
«Поделить между сыновьями…» – вот оно, истинное, волчье лицо свекрови. Вот ее коварные планы, ее тайные желания, замаскированные под личиной заботы о семье. Не о нас она думала, не о «защите стариков от невзгод», а о дележе наследства между любимыми сыновьями. А я, жена Андрея, мать ее внуков – никто, пустое место, досадная помеха на пути к желанной цели.
В этот ледяной момент, как удар молнии, меня пронзило ясное, четкое осознание – если я сейчас отступлю, если сдамся без боя, если промолчу – потеряю абсолютно все. Не только дом, но и уважение к себе, к своей жизни, к своему будущему. И я приняла решение. Решение действовать. Немедленно. Решительно. Беспощадно, если потребуется.
Пока Андрей, слабый и бледный, лежал под капельницей в больнице, борясь за каждый вдох, я связалась с юристом. Еще раз обговорили план действий, уточнили детали, доработали стратегию. Подготовили все необходимые документы для подачи иска в суд. Решила – не буду ждать, пока свекровь воплотит свои коварные планы в жизнь. Нужно бить на опережение. Ударить первой. Нанести удар на упреждение.
Когда Андрей, словно воскресший из мертвых, выписался, наконец, из больницы, еще слабый, пошатывающийся, бледный как полотно, дома его ждал не только наваристый, горячий обед, но и… официальная повестка в суд, казенный конверт с печатью. И от меня – иск об оспаривании того самого злополучного договора дарения.
Он смотрел на меня с ужасом, с полным, искренним недоумением. Будто я совершила чудовищное предательство, преступила все законы морали и человечности. Будто я – его враг, а не жена, не верный друг, не мать его детей.
– Наташа, что ты делаешь? – шепчет он, глядя на повестку, словно на ядовитую змею. – Зачем тебе все это? Ну зачем? Ты же знаешь, что я не хотел ничего плохого. Клянусь тебе, не хотел.
– Знаю, Андрей, – говорю спокойно, ровно, но твердо, как гранит. – Знаю, что, может быть, не хотел зла. Но ты, тем не менее, сделал плохо. Очень плохо. Ты поставил меня и детей в унизительное, зависимое положение. Ты отнял у меня чувство безопасности, уверенности в завтрашнем дне, надежности, спокойствия. Ты разрушил мою веру в тебя. И я, увы, вынуждена защищаться. Защищать себя, своих детей, наше общее будущее. Другого выхода ты просто не оставил.
Он долго молчал, опустив голову, переваривая, осмысливая услышанное. Вдруг словно прозрел, очнулся от морока. Потом, наконец, поднял на меня заплаканные, полные отчаяния глаза, и тихо, почти беззвучно, спросил:
– Ты… ты серьезно настроена идти в суд? Против моих родителей? Против родной матери? Ты готова на это?
– Серьезно, Андрей, – киваю, не отводя взгляда. – Я не хочу воевать с твоими родителями. Боже упаси. Но я, так же серьезно, не позволю никому, даже им, распоряжаться моей жизнью, моей судьбой. И жизнью моих детей. У нас есть права. Законные, человеческие права. И я буду за них бороться. До последнего.
Начались долгие, изматывающие месяцы судебной нервотрепки. Суды, заседания, бесконечные споры, тяжелые взгляды, обидные упреки, горькие слезы, бессонные ночи, разорванные на части нервы. Свекровь и Игорь, словно стая разъяренных волков, ополчились против меня.
Звонили, угрожали, сыпали проклятия, обвиняли во всех смертных грехах, клеймили «черной неблагодарностью». Андрей метался между двух огней, как затравленный зверь. Разрывался на части между мной и матерью, между долгом и чувством вины. Но постепенно, шаг за шагом, день за днем, начал прозревать.
Сквозь пелену материнского влияния начал, наконец, видеть истинные мотивы матери и брата. Увидел, как они, не скрываясь, думают только о себе, о своей личной выгоде, о желанном наследстве. А его семья – я и дети – для них лишь досадная, мешающая помеха на пути к богатству, к сытой, беспечной жизни.
В один из мрачных, дождливых вечеров, после очередного тяжелого, бесплодного судебного заседания, Андрей подошел ко мне, робко обнял за плечи, опустился на колени, глядя виновато снизу вверх.
– Наташ, прости меня, дурука набитого, – шепчет, захлебываясь от стыда и раскаяния, глядя затравленно в глаза. – Я был идиотом. Слепым, глухим, безмозглым идиотом. Мама… она меня совсем, окончательно, задурманила, как змея. Я думал, искренне думал, что делаю как лучше. Для всех. А на самом деле… чуть было не разрушил все самое дорогое, что у меня есть в этом мире. Тебя. Детей. Нашу семью. Нашу жизнь. Прости меня, Наташенька, если сможешь. Прости, глупого.
Слезы хлынули из глаз, горячим потоком обжигая щеки. Не слезы обиды, не злости, не гнева, а слезы долгожданного облегчения, очищающего прощения, настоящей, живой любви. Я помогла ему подняться с колен, крепко, до хруста в костях, обняла, прижала к себе, словно боясь отпустить, потерять навсегда.
– Я знаю, Андрей, – говорю тихо, шепчу, целуя в висок. – Я знаю, что в глубине души ты не хотел зла. Просто… мама… она очень сильная, очень властная женщина. И ты, видимо, с детства привык ей безоговорочно подчиняться. Но теперь… теперь все будет по-другому, ведь правда? Теперь мы сами будем строить свою жизнь, без чужих подсказок и указки? Правда?
– Правда, Наташа, правда, – горячо кивает он, прижимаясь щекой к моему волосу. – Я все понял. Я все, наконец, осознал, прочувствовал. Я готов на все, на любые жертвы, чтобы исправить свою страшную, непростительную ошибку. Давай… давай сейчас же поедем к нотариусу. Давай расторгнем этот проклятый договор, аннулируем эту нелепую дарственную. Давай вернем наш дом в нашу совместную собственность. Как было раньше. И забудем весь этот кошмарный, безумный сон, как страшное, больное наваждение. Начнем все сначала, с чистого листа. Вместе. Снова.
Вскоре договор дарения был официально аннулирован, разорван в клочья. Дом, выстраданный, вымоленный, снова стал нашим. Общим. По закону и по совести. Нашим с Андреем и детьми. Светлана Ивановна, конечно, устроила грандиозный скандал, неподражаемую сцену прощания с сыном-предателем, осыпала нас градом горьких упреков, несправедливых обвинений, утонула в слезах и проклятиях.
Игорь, узнав, что не получит вожделенную долю наследства, вовсе перестал общаться с матерью, хлопнув дверью напоследок. Семейные узы затрещали, распались на части, осыпались, как труха. Но… мы с Андреем выстояли. Выдержали, выдюжили, не сломались. Вышли из этого тяжелого, чудовищного кризиса сильнее, мудрее, ближе друг к другу, чем когда-либо.
Он понял, окончательно и бесповоротно, что его настоящая, единственная семья – здесь, рядом, а не в далеком родительском доме, полном лжи и лицемерия. Я поняла, что иногда, увы, надо бороться, отчаянно, не на жизнь, а на смерть, даже с самыми близкими, казалось бы, родными людьми, чтобы отстоять свое женское счастье, свое материнское право, свое простое человеческое будущее. И наш дом. Наш общий, любимый дом. Который теперь по праву, по закону, и по совести принадлежит нам. Обоим. Навсегда.