— Теперь я тут буду жить! Так что, выметайтесь! — словно обухом по темени, рубанул брат, Алексей, возникший на пороге родительского дома, словно черт из табакерки.
Слова эти, жесткие, отрывистые, вмиг разрезали уютную тишину, что обычно царила в этих стенах, наполненных запахом старого дерева и воспоминаниями о маме. Алексей стоял, как чужой, хотя фамильные черты – тяжелый подбородок, волевой изгиб бровей – не оставляли сомнений в родстве. Но отцовское тепло, лучившееся из его глаз при жизни, словно испарилось, сменившись на ледяную отстраненность.
Я, Марина, вмиг застыла посреди гостиной, словно мышь, попавшая в капкан. Выметайтесь? Из этого дома? Дома, где каждый скрип половицы, каждая трещинка на обоях — часть меня, моей жизни? Где в воздухе, казалось, витали еще мамины ласковые руки, отцовский заразительный смех…
— Лёш… ты это… серьезно? — еле выдавила, чувствуя, как внутри все обледенело от подкравшейся, леденящей душу догадки. Сердце застучало часто-часто, словно пойманная птица.
Брат скривил губы в подобии усмешки – гадливой, кривой. Еще в детстве, помню, умел он так ухмыляться, когда отбирал мои куклы или подсматривал, как я тайком читаю под одеялом допоздна, а потом бежал ябедничать. Но тогда это были детские обиды, пустяки. Сейчас в его ухмылке сквозило что-то зловещее, взрослое, бескомпромиссное.
— А что непонятного-то, Марин? — развязно так, будто сбрасывал с плеч ненужный груз, заявил он, обводя гостиную оценивающим, собственническим взглядом. — Старший сын, как ни крути, вернулся, так сказать, к истокам. Хватит тебе тут одной хоромы занимать.
Я молчала, ком в горле – не проглотить, не выплюнуть. Не верилось, что вот так, в один миг, моя жизнь может перевернуться с ног на голову. Лёшка, этот столичный воротила, которому вечно было некогда даже матери позвонить, вдруг решил забрать мой дом, мой мир?
— Послушай, Леш, ты вообще в своем уме? — голос против воли дрогнул, несмотря на все усилия сохранить видимость спокойствия. — Я тут… я за мамой ухаживала последние годы! Ты хоть представляешь, как это было? Дни и ночи, бессонные ночи… Этот дом, он… он для меня не просто стены!
— Ухаживала? Ну и молодец, — отмахнулся Алексей, словно от назойливой мухи. — Никто и не спорит. Но, Марин, давай смотреть правде в глаза. Дом – он наш, пополам. А я, как мужчина, как старший… ну, сам понимаешь. Мне нужнее.
"Нужнее"… как же резануло это слово! Нужнее, чем мне, вложившей в этот дом всю душу, все свои силы? Нужнее, чем матери, которая, умирая, держала меня за руку и шептала: «Доченька… не бросай дом… не дай никому…» Алексей, кажется, даже не помнил последних маминых лет. Он звонил раз в месяц, дежурно спрашивал: «Как мама? Держится?», и снова исчезал в вихре своих дел, своих миллионов.
— Ты… ты же знаешь, Леш, что дом требует ремонта! — вспохватилась я, словно утопающий за соломинку. — Крыша течет, проводка дышит на ладан… Зимой вон как продувало, помнишь? Деньги нужны, огромные деньги! У тебя-то есть, а я…
— Это уже мои заботы, — отрезал брат, словно гвоздь в крышку гроба. — Разберусь. Не маленький. Главное, ты усвой вот что: я — хозяин. Теперь тут я устанавливаю правила. И чем быстрее ты соберешь свои манатки, тем лучше для нас обоих, поверь.
Слезы подступили к глазам – горячие, злые. Но я стиснула зубы, не позволив им вырваться наружу. Не хватало еще, чтобы он увидел мою слабость, почувствовал свою победу. Нет, я не дам ему этого унижения!
— Ты не прав, Леша, — в голосе появилась сталь, хотя внутри все дрожало, как осиновый лист на ветру. — Мама… мама хотела, чтобы дом остался мне. Она мне говорила. Не раз.
Брат расхохотался – грубо, неискренне, как хохочут сытые волки, уверенные в своей силе.
— Ну да, ну да! Запела старую песню! «Мама говорила»… А завещание где? Бумажка-то есть, али как? Покажи-ка мне завещание, тогда и поговорим. А нет бумажки – нет и разговора. Закон есть закон, сестрица.
Завещание… завещание… Слова матери всплыли в памяти, четкие, звучащие так ясно, словно она только что прошептала их мне на ухо: «Мариночка… доченька… дом… чтобы тебе… только тебе… ты заслужила…». Тогда я не придала этим словам особого значения, списала на старческую слабость, на бред больного человека. Но сейчас, глядя в эти холодные, алчные глаза брата, я вдруг поняла – мама говорила серьезно. Очень серьезно. Она чувствовала что-то, знала… защищала меня, как могла.
— Завещание… надо посмотреть… где-то должно быть, — пробормотала неуверенно, хотя внутри робко затеплилась искра надежды. Может быть… может быть, мама и правда оставила завещание?
— Ну-ну, ищи-ищи, — издевательски протянул Алексей, будто кошка, играющая с мышкой. — Только время попусту тратишь, уверяю тебя. Ничего ты не найдешь. А даже если и найдешь – в суде оспорю, как пить дать. У меня, в отличие от тебя, деньги есть, на адвокатов не поскуплюсь. Таких, что от твоего завещания и мокрого места не останется.
Самодовольный, сытый, уверенный в своей безнаказанности… Злость закипала во мне, разливаясь горячей волной по всему телу. Злость на него, на его наглость, на его бесчеловечность. Злость на себя – за то, что позволила ему вот так, как последней нищенке, указывать мне на дверь в моем же собственном доме. Пока еще моем… надеюсь, пока еще моем.
— Хорошо, Леша, — спокойно, насколько хватало сил, произнесла я, стараясь унять дрожь в голосе. — Завтра же займусь документами. Посмотрим, чей закон сильнее окажется. Посмотрим…
Брат лишь презрительно хмыкнул и, не проронив больше ни слова, выхлопнул дверь так, что старые стекла в рамах жалобно зазвенели.
Я осталась одна в гостиной, оглушенная, опустошенная, разбитая. Словно смерч пронесся по моей жизни, оставив после себя лишь обломки надежд и горькое пепелище разочарования. Неужели все это – явь? Неужели родной брат способен на такое предательство, на такое бесстыдство?
В глазах снова защипало, но я упрямо моргнула, прогоняя слезы. Нет, я не сдамся. Не позволю ему вышвырнуть себя на улицу, как старую вещь. Буду бороться. За свой дом, за мамину память, за свою жизнь, которую отдала этому дому без остатка.
Первым делом, едва утихла дрожь в коленях, я решила навестить Тамару Ивановну, нашу соседку. Старая, добрая женщина, она знала нашу семью лучше, чем кто бы то ни было. Еще мальчишками, мы с Лешкой бегали к ней за яблоками из ее сада, и она всегда угощала нас свежим молоком и рассказывала сказки про домовых. Может, она что-то помнит о завещании? Или хотя бы сможет подтвердить мои слова, что мама всегда хотела оставить дом мне.
Тамара Ивановна, несмотря на свои восемьдесят с хвостиком, встретила меня на пороге с быстротой молодой – видно, новость о приезде Алексея и его заявлении долетела и до ее слуха. На лице – тревога, сочувствие.
— Мариночка, девочка, что стряслось? Видела твоего Лёшку, ходил тут, нос задирал, как барин… Неужели он и впрямь…
— Да, Тамара Ивановна, — кивнула я, тяжело вздохнув, словно поднимая неподъемный камень. — Приехал и объявил – я, мол, новый хозяин, а тебе, Марина, пора честь знать. Дом, говорит, по закону – пополам.
Соседка покачала головой, вздохнула тяжко, словно мою боль на себя примеряла.
— Бессовестный какой! Ну и сын у тебя вырос… Ты ж тут, кровиночка, сколько лет за матерью убивалась, день и ночь не смыкала глаз. Да весь дом на тебе держался, как на плечах… А он, как ворон, налетел на готовое, стервятник!
— Тамара Ивановна, скажите, а мама… она ведь говорила что-то про завещание? — с надеждой, как утопающий за соломинку, схватилась я за этот вопрос. — Она мне как-то обмолвилась, что хочет, чтобы дом мне достался…
Соседка задумалась, нахмурив густые, седые брови. Прищурилась, словно вглядываясь в прошлое, пытаясь выудить из памяти ускользающие детали.
— Завещание… нет, вроде прямым текстом не говорила… Но вот что помню, как сейчас – еще при маминой жизни, как-то приезжал твой Лёшка, суетился, ходил кругами… Хотел что-то с домом провернуть. Вроде кредит какой-то пытался взять под залог. Скандал тогда был – мама чуть не слегла. Плакала навзрыд, говорила, что он ее без крыши над головой оставить хочет, что дом для него – не дом, а только деньги.
Слова соседки пронзили меня, как электрический разряд. Кредит под залог дома! Вот оно что! Вот почему мама так тревожилась, так боялась за будущее! Неужели… неужели она тогда, после этого скандала, и переписала дом на меня, чтобы защитить его от алчности собственного сына?
— Тамара Ивановна, а вы… вы случайно не знаете, куда мама документы на дом прятала? — задыхаясь от волнения, спросила я. — Ну, эти… бумаги всякие важные?
Соседка развела руками, виновато пожав плечами.
— Нет, милая, не ведаю. Твоя мать – она такая была, все в себе, все втихую. Но ты посмотри-ка в старом комоде, в спальне. В бабушкином. Она там, помню, всякие бумажки складывала, потаенные. Может, там что и завалялось… кто знает?
Поблагодарив Тамару Ивановну за помощь и доброе слово, я бросилась домой, словно на крыльях. Сердце колотилось в груди, то ли от надежды, то ли от страха. Старый комод… бабушкин… стоял в спальне в углу, словно немой свидетель целой эпохи. Сколько лет ему, интересно? Сто? Двести? Память семьи, собранная в резном дереве…
Дрожащими руками открыла верхний ящик – ворох старых писем, пожелтевших от времени фотографий, мамины рецепты, вырезки из газет… Перерыла все, буквально перевернула каждую бумажку – ничего похожего на завещание. Уже отчаяние начало подступать к горлу, как вдруг… взгляд зацепился за нижний ящик. Самый глубокий, самый потайной. В детстве мы с Лешкой боялись его открывать, считали, что там мама прячет свои самые страшные тайны. Или, наоборот, самые драгоценные сокровища.
С усилием, дернув за тугую ручку, я открыла ящик. Внутри… внутри лежали старые, потемневшие от времени вещи: мамины кружевные платочки, ее любимые четки, пахнущие ладаном, несколько потертых книг в кожаных переплетах… И, на самом дне, среди этого дорога сердцу хлама, лежал плотный конверт, перевязанный пожелтевшей бечевкой. На конверте, корявым, знакомым почерком матери, было написано: «Для Мариночки. Открыть после моей смерти».
Сердце замерло на мгновение, а потом забилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Вот оно! Завещание! Руки дрожали так, что едва смогла развязать бечевку, разорвать конверт. Развернула сложенный в несколько раз лист бумаги… строчки плясали перед глазами, плыли, расплывались от подступивших слез волнения. Но я упрямо вчитывалась, буква за буквой, слово за словом: «Я, [имя матери], находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим завещаю все свое имущество, а именно: жилой дом и земельный участок по адресу [адрес], моей дочери Марине [отчество]. Мой сын Алексей [отчество] от наследства отстраняется в связи с его попыткой завладеть недвижимостью обманным путем и подвергнуть семью риску остаться без жилья».
Внизу – дата, четкая подпись матери, и печать нотариуса. Настоящее, законное завещание! Мама… мама позаботилась обо мне, защитила от жадности, от несправедливости. Слёзы радости, облегчения, благодарности ручьем покатились по щекам.
С чувством невероятной, окрыляющей победы я тут же позвонила Алексею. На этот раз гудок в трубке показался мне музыкой торжества. Брат ответил не сразу, сонно, раздраженно – видимо, еще не отошел от вчерашней «победной» речи.
— Леша, мне нужно с тобой встретиться, — голос звучал твердо, уверенно, без тени неуверенности. — У меня есть для тебя… сюрприз.
Встретились в тот же день, в небольшом, захудалом кафешке на окраине города. Алексей пришел хмурый, раздраженный, словно разбуженный в неподходящий момент медведь. Видно было, что нутром чует – что-то пошло не так, что легкой прогулки уже не будет.
— Ну, чего тебе? — буркнул он, не поднимая глаз, словно разговаривал с прислугой. — Завещание нашла, что ли? Не смеши меня, Марин. В сказки детские играешь?
В ответ я молча положила перед ним на засаленный столик копию завещания. Алексей нехотя взял бумагу, развернул дрожащими руками и стал жадно вчитываться, буква за буквой. Лицо его постепенно вытягивалось, желтело, словно лимон. На лбу выступили капельки пота. Взгляд забегал по строчкам, сначала неверяще, затем – с нарастающим ужасом.
— Это… это что такое… подделка какая-то! — прохрипел он наконец, с силой отшвырнув завещание на стол, словно оно могло обжечь его руки. Голос дрожал, срывался.
— Подделка, Леша? — спокойно, с торжествующей улыбкой, возразила я. — Какая же это подделка? Это завещание, заверенное нотариусом. Мама позаботилась о том, чтобы защитить и меня, и дом от таких… как ты.
— Но… но почему… почему она мне ничего не сказала? — растерянно, словно оправдываясь, пробормотал брат, уже не ко мне, а скорее к самому себе. Голос сел, потерял былую надменность.
— Потому что знала, наверное, что ты способен на все ради денег, — жестко, без тени жалости, ответила я. — Вспомни, как пытался заложить дом, когда маме срочно деньги на операцию нужны были. Помнишь? Она тогда… она чуть рассудка не лишилась от страха, что мы на улице окажемся. Ты тогда думал о ней? Думал о доме? Нет. Только о себе, о своих гребаных миллионах.
Алексей молчал, опустив голову, словно провинившийся школьник. Видно было, что слова маминого завещания, как ледяной душ, отрезвили его, заставили взглянуть на ситуацию совсем другими глазами. Впервые за все это время в его глазах мелькнуло что-то похожее не только на раскаяние, но и на… стыд.
— Я… я не знал, — тихо, почти шепотом, произнес он, не поднимая головы. — Думал, дом… просто так… по наследству… по закону… Я не хотел… я правда не хотел…
— Не хотел чего? Оставить меня без крыши над головой? Обобрать до нитки, как липку? — горько, без злорадства, усмехнулась я. — Не получилось, Леша. Промашка вышла. Не на ту напал, как говорится.
Брат вдруг поднял голову и посмотрел на меня заплаканными, умоляющими глазами. Впервые в жизни я увидела его таким – сломленным, жалким, растерянным. Вся его наглая самоуверенность, вся барская спесь вмиг куда-то испарились, оставив после себя лишь жалкие обломки былого величия.
— Прости меня, Марин… — прошептал он, едва слышно, словно выдавливая слова из себя с большим трудом. — Прости… я… я был не прав. Деньги… они ослепили меня. Я думал только о себе… я последний мерзавец.
Я смотрела на него, на этого сломленного, раскаявшегося человека, и чувствовала, как гнев постепенно отступает, сменяясь тихой грустью, жалостью… Это ведь мой брат. Родная кровь. Пусть оступился, пусть вел себя как последний подлец, но все же… родной.
— Ладно, Леша, — сказала я, смягчившись, почувствовав, как отпускает напряжение. — Бог тебе судья. Дом остается мне, как и хотела мама. Но… если хочешь… можешь приезжать в гости. Иногда. Вспомнить детство… родителей… если, конечно, сможешь.
Брат поднял голову и посмотрел на меня с благодарностью, с робкой надеждой.
— Спасибо, Марин, — тихо сказал он. — Спасибо тебе за все. Я правда понял свою ошибку. Обещаю тебе… больше такого никогда не повторится. Никогда.
Алексей уехал в тот же день, оставив меня одну в родительском доме. В доме, который теперь принадлежал мне по праву. Но чувство победительницы не принесло ожидаемой радости, легкости. На душе осталась какая-то пустота, горькая осадок. Я выиграла битву за дом, но потеряла брата. И хотя он обещал исправиться, я знала – прежних отношений между нами уже не вернуть. Никогда.
Вечером, сидя на старой веранде и глядя на алый закат, раскрасивший небо яркими красками, я думала о маме. О ее мудрости, о ее дальновидности, о ее безграничной любви и заботе. О том, что она, даже уйдя в иной мир, смогла защитить меня от алчности, от несправедливости, от собственного сына. И в этот момент я почувствовала не только грусть и одиночество, но и тихую, светлую благодарность. Благодарность за то, что у меня была такая мать. И за то, что, несмотря ни на что, у меня все же остался дом. Мой дом. Родной дом.