На крыльях будней

Вера всегда жила с ощущением, что ей насыпали в тарелку жизни чего-то не того. Муж, Михаил, человек как человек, надежный, не пьет, не бьет, зарплату в дом приносит. Но ску-у-учный… Словно телевизор смотришь черно-белый, когда вокруг мир в красках бурлит. Вечера – газета «Вестник дачника» и молчание. Выходные – рыбалка, карасиков ловить, радовался им, как ребенок новой игрушке. Отпуск – дача, шесть соток, спину гнуть на грядках с петрушкой. Разговоры – цены на картошку, соседка тетя Зина огурцы закатывает, политика в новостях – все такое… неинтересное, мелкое, бытовое...

Она это бросила, как камень, — холодно и злобно, глядя прямо мне в глаза. Ольга, жена моего Кирюши, стояла в коридоре с двумя чемоданами, словно собралась не от мужа, а на курорт. А он… стоял рядом, мой мальчик, мой Кирюша, совсем потерянный, как ребенок, которого отняли от материнской груди. И все это — передо мной. — Твой сын будет умолять меня вернуться! — повторила она, смакуя каждое слово. — Запомни, мамаша. И хлопнула дверью так, что в серванте зазвенели чашки. Я даже не успела ничего ответить...

— Своя семья? Эта выскочка, которая не может нормально приготовить борщ? Которая косо смотрит на твоего брата? Которая… Елена запнулась, словно споткнувшись о собственные слова. Сердце колотилось неровно, словно птица в клетке, пытаясь вырваться на волю. Перед глазами стоял образ Марины, невестки, жены Игоря, сына Елены. Молодая, красивая, успешная – картинка, а не женщина. Но за этой глянцевой обложкой Елена видела… что? Раздражение? Нет, скорее, непонимание. Глубокое, зияющее, как пропасть между двумя поколениями, двумя взглядами на жизнь, на семью...

— Как не дашь денег? – подбоченилась свекровь, прожигая меня взглядом, словно рентгеном. – Еще неизвестно, как именно ты их заработала! Ее слова впились колкой занозой под кожу, обжигая хуже кипятка. Я молчала, стиснув зубы, чтобы не сорваться на крик. Ну, вот как ей объяснить? Как втолковать, что каждый заработанный рубль достался мне честно, пусть и не на заводе у станка, как привыкла она, а в этом самом интернете, который Светлана считала чем-то вроде всемирной паутины обмана. Звали меня Анна, мне пятьдесят пять, и жизнь, знаете ли, не баловала шелками да пряниками...

Ох, и денёк выдался… Помню, как сейчас – жара стояла несусветная, июль, наверное, самый разгар. Мы с Лёшкой тогда еще жениться только собирались, конфеты-букеты, все дела. Он и позвал меня к родителям знакомиться. Ну, я, конечно, волнуюсь, как любая нормальная девица в такой ситуации. Мама у него, Татьяна Ивановна, женщина видная, статная, по голосу по телефону – так вообще барыня. Я, честно сказать, побаивалась. Приехали. Встретили, как полагается – улыбки, объятия, чаем напоили. Дом у них добротный, видно, хозяйство крепкое...

Солнце слепило прямо в глаза, и я зажмурилась, пытаясь отдышаться. Тяжелая дверь подъезда с грохотом захлопнулась за спиной, отрезая меня от тепла и… ну, не уюта, конечно, но хотя бы крыши над головой. Я стояла на улице, как выкинутый щенок, с двумя сумками и животом, который тянул вниз, напоминая о ребенке, которого я носила под сердцем. – Освобождай квартиру сейчас же! – слова свекрови эхом отдавались в голове. – Мне всё твоя мать про тебя рассказала! Мать… что она могла рассказать? Неужели опять...

Вечный гул офиса затих, словно выключили звук в кино. Или, скорее, приглушили его, оставив где-то на заднем плане – фоном для размышлений. Иван откинулся на спинку кресла, потер глаза. Монитор по-прежнему светился перед ним набором цифр и графиков, но смотрел он сквозь них, видя перед собой совсем другую картинку – лазурное море, крики чаек, тёплый песок. Путёвка. Слово-то какое… из другой жизни. Мать постаралась, выложила, небось, последние сбережения, чтобы, как она выразилась, «сына на людей вывезти»...

– Я проверю твои сумки, чтобы ты ничего лишнего не унесла, – процедила Нина Васильевна, и тон у нее был такой, будто она гвозди в крышку гроба заколачивает. Екатерина, как вкопанная, застыла прямо на пороге. В груди ухнуло, словно на качелях резко вниз качнулась. Обида – вот она, колючая, как еж, подкатила к горлу, душит. Она обернулась, стараясь натянуть на лицо подобие улыбки, хотя внутри все клокотало, как старый чайник на плите. – Нина Васильевна, да вы что такое говорите? – попыталась она отшутиться, но голос предательски дрогнул, как осенний лист на ветру...

Скрип половиц под ногами всегда выдавал ее приближение, словно тяжелый вздох старого дома. Даже если бы я надела самые плотные беруши, я бы безошибочно узнала этот особый, давящий шаг, от которого, казалось, трескались не только половицы, но и воздух в доме становился гуще, тяжелее. Светлана Петровна. Моя свекровь. Женщина, чье присутствие в нашей жизни было таким же неотвратимым, как смена времен года – только вот времена эти были скорее поздняя осень, с промозглым ветром и голыми ветвями, чем цветущая весна...

– Ты же не думала, что эта квартира только твоя? – словно невзначай обронила Антонина Петровна, помешивая ложечкой сахар в чашке. Я чуть не подавилась чаем. «Что?» – наверно, так и читалось в моих глазах, потому что свекровь тут же добавила, с какой-то притворной ласковостью, от которой у меня мурашки по спине побежали: – Ну, не обижайся, милая. Квартира-то моя. Андрюша тут просто прописан как сын. Год. Ровно год прошел с нашей свадьбы с Андреем. Год, как я переехала в эту квартиру, которую мы вместе выбирали, клеили обои, покупали мебель… Год, как я считала это место – нашим домом...

Шелест бумаги резанул по утренней тишине, как зловещий шепот. Вторник начинался с предчувствия беды, тягостного, как ком в горле. Андрей, словно испугавшись этого предчувствия, умчался на работу еще раньше обычного, оставив на кухонном столе груду бумаг. «Разберусь с бумажками», – скользнула мысль, пока я наливала себе обжигающий кофе, пытаясь прогнать зябкость, сковавшую тело с самого пробуждения. Финансы, обычно вотчина Андрея, казались мне чем-то далеким, мужским. Моей заботой всегда был текущий бюджет, семейная гавань, уют, предсказуемость...

— Теперь я тут буду жить! Так что, выметайтесь! — словно обухом по темени, рубанул брат, Алексей, возникший на пороге родительского дома, словно черт из табакерки. Слова эти, жесткие, отрывистые, вмиг разрезали уютную тишину, что обычно царила в этих стенах, наполненных запахом старого дерева и воспоминаниями о маме. Алексей стоял, как чужой, хотя фамильные черты – тяжелый подбородок, волевой изгиб бровей – не оставляли сомнений в родстве. Но отцовское тепло, лучившееся из его глаз при жизни, словно испарилось, сменившись на ледяную отстраненность...