Скрип половиц под ногами всегда выдавал ее приближение, словно тяжелый вздох старого дома. Даже если бы я надела самые плотные беруши, я бы безошибочно узнала этот особый, давящий шаг, от которого, казалось, трескались не только половицы, но и воздух в доме становился гуще, тяжелее. Светлана Петровна. Моя свекровь. Женщина, чье присутствие в нашей жизни было таким же неотвратимым, как смена времен года – только вот времена эти были скорее поздняя осень, с промозглым ветром и голыми ветвями, чем цветущая весна.
Мы жили в ее доме. Вернее, дом этот когда-то был наполнен мужским смехом и крепким словом – его строил ее муж, мой покойный свекор, для нее и для их детей – Димы и Маши. После его внезапной смерти, дом словно осиротел, погрузился в полумрак, и Светлана, как вдовствующая королева, воцарилась в нем, правя железной рукой, словно пытаясь удержать ускользающее прошлое. Когда мы с Димой, полные юношеского максимализма и наивной веры в любовь, решили пожениться, вопрос о жилье даже не стоял. «Куда вам, молодым, мотаться по съемным углам? – щебетала Светлана Петровна, в глазах – искренняя, казалось, забота, – живите с нами, места всем хватит, дом большой». Тогда, ослепленная счастьем и доверчивостью, я и представить не могла, что «места хватит» означает «места хватит, пока я так считаю, и пока это удобно мне».
Сначала все было… как будто затянувшийся медовый месяц, только с привкусом горечи. Светлана Петровна, конечно, любила давать советы – от того, как правильно солить огурцы, до того, как «правильно» любить Диму и строить «нашу» семью (разумеется, по ее, Светланы Петровны, лекалам). Она словно ревнивая наседка, оберегала свое гнездо от чужаков, и я, невестка, невольно ощущала себя той самой чужой птицей, залетевшей на ее территорию. Но я, как могла, списывала это на материнскую заботу, на разницу поколений, на ее вдовье одиночество. Дима, как истинный маменькин сынок, росший под ее крылом, во всем слушался мать, кивал на ее поучения, и меня это тогда не сильно задевало. Думала, со временем он почувствует себя мужчиной, главой семьи, привыкнет к самостоятельности. Ох, как же, как же я ошибалась в своей юношеской самонадеянности! Я не понимала тогда, что материнская любовь Светланы Петровны – это не свет маяка, указывающий путь, а скорее, цепь, крепко приковывающая сына к материнской юбке.
Первый, по-настоящему тревожный звоночек, прозвенел, когда в доме объявилась Маша. Светланина младшая дочь, любимица, баловень судьбы, словно сошедшая со страниц глянцевого журнала. Маша была младше меня всего на пять лет, но вела себя так, будто ей, как минимум, восемнадцать, а мне – глупая провинциалка, зеленая девчонка, которая ничего не понимает в этой жизни, ни в моде, ни в «правильных» отношениях, ни, тем более, в том, как нужно обращаться с ее драгоценной мамой. Маша приехала «погостить» на пару недель, словно экзотическая птичка залетела в наш скромный быт, и эти недели, словно зимние сумерки, растянулись на бесконечные месяцы. Она оккупировала ванную часами, оставляя после себя горы использованных ватных дисков и облака приторных духов, разбрасывала дизайнерские вещи по всему дому, словно яркие пятна раздражения, и постоянно шепталась с мамой на кухне, жалуясь на «неуют» и «тесноту», на «неправильную» атмосферу в доме, которую, разумеется, создавала я, неумелая невестка.
И вот однажды, за ужином, когда мы все, словно персонажи пьесы, сидели за большим кухонным столом, под тяжелым взглядом Светланы Петровны и надменным прищуром Маши, Светлана Петровна, словно между прочим, роняя слова как тяжелые камни в тихий пруд, обронила: «Знаете, дети, я тут подумала… может, вам с Димой пора уже свое гнездышко вить?». Слова прозвучали мягко, обволакивающе, но в них сквозил ледяной ветер отчуждения.
Я чуть вилкой не подавилась, ощущая, как внутри поднимается волна не то удивления, не то горького разочарования. Дима, как всегда, молчал, уставившись в тарелку, словно пытаясь найти ответы на все вопросы на дне своей суповой тарелки. Маша ехидно улыбалась, помешивая ложечкой свой имбирный чай, словно наслаждаясь разворачивающейся сценой.
«Светлана Петровна, мы же вроде… всех все устраивает?» – робко спросила я, пытаясь скрыть нараставшее внутри раздражение, пытаясь удержать ускользающее ощущение домашнего тепла.
«Катюша, ну что ты, милая, – Светлана Петровна изобразила на лице самое приторное выражение заботы, которое, однако, не могло скрыть стальные искры в ее глазах, – просто Машеньке тесновато. Девочка творческая, тонкая натура, ей пространство нужно, воздух, вдохновение. А вы молодые, вам свой уголок не помешает, семейную жизнь начинать, учиться самостоятельности». В ее словах звучала фальшь, как в плохо сыгранной пьесе.
«Маме просто хочется, чтобы я пожила в доме одна, – вставила Маша, сладким голосом, в котором, однако, слышались нотки стали, – чтобы вспомнить, как это было, когда мы с папой жили, когда дом был наполнен светом и радостью». В голосе Маши я услышала не просто каприз – это был приказ, завуалированный под женскую слабость и ностальгию. Она хотела выжить меня из этого дома, как досадное недоразумение, как тень, заслоняющую ее свет.
Я посмотрела на Диму. Он по-прежнему молчал, словно все это происходило не с ним, словно он был зрителем в чужой драме, а не главным героем собственной жизни. И тогда меня словно окатило ледяной водой – я поняла – решение принято без нас, за нас. Светлана Петровна и Маша все уже решили, расписали роли и реплики. Оставалось только сообщить нам вердикт, как приговор суда.
«Но… куда же нам идти?» – только и смогла выдавить я, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, как внутри нарастает паника и ощущение беспомощности. Все наши скромные сбережения, собранные по крупицам, ушли на свадьбу, на скромное торжество, и на необходимую мебель для этой самой квартиры, в которой мы жили уже три года, считая ее, по наивности, нашим домом. Снимать жилье сейчас – это значит затянуть пояса еще туже, отказаться от всего, мечтать только о хлебе насущном.
«Ну, это уже ваши проблемы, дети, – Светлана Петровна развела руками, словно сбрасывая с себя всякую ответственность, – вы взрослые, самостоятельные, вот и проявите самостоятельность. Дима у меня мужчина – должен семью обеспечить, показать, на что способен». В ее голосе прозвучало не скрытое сомнение в мужских качествах собственного сына, словно она нарочно подталкивала его к действию, или же просто хотела в очередной раз унизить меня в его глазах.
Маша захихикала, прикрыв накрашенный рот рукой, словно юная кокетка, наблюдающая за представлением. Мне захотелось встать и уйти, хлопнуть дверью так, чтобы задрожали стекла, но я осталась сидеть, как приклеенная, чувствуя себя полной дурой, марионеткой в чужой игре. Как же я могла быть такой наивной, думая, что мы здесь – семья, что этот дом – наш общий? Мы здесь – временные жильцы, гости на чужом празднике жизни, которых выселяют по первому требованию хозяйки, по прихоти капризной дочери.
Вечер прошел в тягостной, густой тишине, словно перед грозой. Дима так и не проронил ни слова, словно онемел, лишился дара речи. После ужина он молча ушел в спальню, захлопнув дверь, словно отгораживаясь не только от меня, но и от всей этой ситуации. Я осталась на кухне со Светланой Петровной и Машей, словно пленница в замке у двух королев. Они переговаривались о чем-то своем, будто меня и вовсе не существовало, словно я была прозрачной тенью, не заслуживающей внимания.
Я помыла посуду, стараясь не обращать внимания на их шепот за спиной, на их взгляды, полные презрения и торжества. Каждая тарелка в моих руках звенела как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Когда я закончила, Светлана Петровна резко повернулась ко мне, словно охотница, загнавшая дичь в угол: «Ну что, Катюша, когда съезжаете? Нам нужно планировать дальше, у Машеньки дела, ей нужно пространство».
Я встретилась с ее холодным, как зимний лед, взглядом и поняла – отступать некуда, да и некуда отступать. И тогда внутри меня что-то щелкнуло, переломилось, словно старая пружина. Вместо ожидаемой обиды и унижения, которые уже плескались на дне души, я почувствовала злость, жгучую, обжигающую злость. Злость на Светлану Петровну, на Машу, на их эгоизм и жестокость, и больше всего – на Диму, за его бесхребетность, за его трусливое молчание, за его предательство.
«Хорошо, Светлана Петровна, – спокойно, даже слишком спокойно, сказала я, голос звучал ровно, без дрожи, – мы съедем. Раз вам так угодно. Дайте нам время найти жилье, собрать вещи, не выгоняйте же нас на улицу в один день». В голосе моем не дрогнул ни один мускул, хотя внутри все клокотало и бушевало, словно разбушевавшееся море. Я сама удивилась собственному спокойствию, этой неожиданной собранности. Внутри бушевал ураган, но снаружи я казалась невозмутимой, словно каменная статуя.
«Время? Ну, неделя вам хватит? – Светлана Петровна прищурилась, словно оценивая мою реакцию, словно торговец, спрашивающий цену. – Думаю, недели вполне достаточно, чтобы собрать свои пожитки. Не дворец же вы тут строили».
«Хватит, – кивнула я, – неделя так неделя. Больше нам и не нужно». Я развернулась и ушла в спальню, оставив Светлану Петровну и Машу на кухне переглядываться, словно хищники, разделяющие добычу.
Дима лежал на кровати, отвернувшись к стене, словно прячась от мира, от проблем, от меня. Я села рядом, молча смотря на его спину, на его поникшие плечи. Тишина в комнате была напряженной, густой, как кисель, ее можно было резать ножом.
«Дим, – тихо сказала я, нарушая тягостное молчание, словно разбивая хрупкий лед, – ты хоть что-нибудь скажешь? Ты вообще понимаешь, что происходит?».
Он вздохнул тяжело, не поворачиваясь, словно выпуская из себя последнюю каплю воздуха. «А что я могу сказать? Мама так решила, ты же знаешь, спорить с ней бесполезно». В его голосе звучала обреченность и усталость, словно он уже давно сдался, смирился со своей участью.
«Твоя мама решила выгнать нас на улицу! Ты понимаешь это? Нас – твою жену, твою семью, и тебя самого! Она выгоняет и тебя тоже, Дим!». В голосе моем появились нотки отчаяния, горечи и безысходности.
«Кать, ну не на улицу же, – пробормотал Дима, нехотя поворачиваясь ко мне лицом. – Найдем что-нибудь. Снимем квартиру, не пропадем же. Что тут такого? Временные трудности». Он наконец повернулся ко мне, но в его глазах не было ни сочувствия, ни поддержки, ни даже тени понимания. Только усталость и раздражение, словно я докучала ему своими «женскими истериками».
«Что тут такого? – повторила я его слова шепотом, как эхо, – для тебя ничего. А для меня – это конец всему, Дим. Конец нашим мечтам, нашим надеждам, нашей… семье. Я думала, мы – семья, мы вместе, что мы – команда. А оказывается, мы – просто приживалы в мамином доме, временные гости, которых можно выгнать в любой момент, как надоевшую игрушку». Слезы подступили к глазам, но я сдержалась, стиснула зубы, не хотела показывать ему свою слабость, свою боль.
«Не надо драматизировать, Кать, – Дима отвернулся снова, словно отгораживаясь от моих слов, – все будет хорошо, вот увидишь. Найдем квартиру, будем жить отдельно. Может, даже лучше будет, подальше от мамы, меньше ссор». В его словах не было ни капли уверенности, только робкая надежда, как у ребенка, пытающегося утешить себя сказкой.
«Лучше? – я не верилась собственным ушам, – лучше жить на съемной квартире, перебиваясь с хлеба на воду, чем в собственном доме, где мы могли бы строить свое будущее? Лучше ссориться с твоей матерью и сестрой, чем пытаться наладить отношения, построить нормальную семью? Ты действительно так думаешь, Дим? Или тебе просто все равно, что со мной будет, что с нами будет?».
Дима молчал, отвернувшись к стене, словно обидевшись на мои слова. Я поняла, что говорить больше не о чем. Он выбрал мать, как всегда, как делал всю свою жизнь. А я… осталась одна против них двоих, одна в этом доме, одна в этом мире.
Неделя пролетела как в тумане, как болезненный сон. Я целыми днями рыскала по сайтам недвижимости, ища хоть какой-то вариант съемного жилья, словно утопающий, цепляющийся за соломинку. Цены кусались, как голодные волки, вариантов было мало, и каждый просмотр заканчивался разочарованием, горьким привкусом безысходности. Дима как будто отстранился от всего происходящего, ушел в себя, закрылся от меня. Он молча ходил на работу, молча возвращался домой, молча ел ужин вместе с матерью и сестрой, словно невидимка, словно тень. Со мной он почти не разговаривал, избегал взгляда, словно боялся увидеть в моих глазах упрек, обвинение, или, что еще хуже, молящую о помощи надежду.
Светлана Петровна и Маша словно наслаждались ситуацией, купались в лучах своей победы. Они шептались за спиной, переглядывались и изредка бросали в мою сторону снисходительные, победоносные взгляды, как победители, смотрящие на поверженного врага. Маша даже позволила себе несколько язвительных замечаний по поводу моей «неустроенности» и «неспособности обеспечить мужа жильем», словно я была обязана ей чем-то, словно я была виновата в том, что родилась не в их золотой клетке. Я старалась не обращать на них внимания, закрыться в своем собственном мире, сосредоточившись на поиске квартиры и упаковке вещей, словно готовясь к долгому и опасному путешествию.
В последний день перед «выселением», вечером, когда я уже упаковала последнюю коробку, заклеивая ее скотчем, в комнату вошла Светлана Петровна, словно хищница, выходящая на охоту в сумерках. В руках она держала какую-то бумагу, сложенную вдвое.
«Катюша, – сказала она мягким, обволакивающим голосом, от которого меня пробрала дрожь, словно от ледяного прикосновения, – я хотела с тобой поговорить, по душам, как женщины с женщиной».
Я молча смотрела на нее, не доверяя ни одному ее слову, ожидая очередной порции упреков, наставлений, или, что еще хуже, лицемерного примирения.
«Я подумала, – продолжила Светлана Петровна, приближаясь ко мне, словно змея, подкрадывающаяся к жертве, – может быть, нам не стоит торопиться со съездом? Может, мы погорячились, может, все можно исправить…».
Я удивленно подняла брови, не веря своим ушам. Неужели что-то изменилось? Неужели Маша передумала, наигралась в хозяйку дома?
«Я понимаю, что для тебя сейчас это тяжело, – Светлана Петровна приблизилась ко мне еще ближе и положила руку на плечо, словно пытаясь приласкать, но от этого прикосновения мне стало еще более неприятно, словно паук коснулся меня своей лапкой. – Но я хочу, чтобы ты знала – я не хочу тебе зла, Катюша, не думай так. Я просто хочу, чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы в этом доме».
«Хорошо? – горько усмехнулась я, отстраняясь от ее прикосновения, – вы выгоняете нас из дома, как ненужный хлам, и говорите – «чтобы всем было хорошо»? Кому хорошо? Вам с Машей? Чтобы вам жилось просторнее и спокойнее без нас?».
«Нет, Катюша, – Светлана Петровна покачала головой, словно искренне огорчившись моим недоверием, – хорошо должно быть всем, понимаешь? И тебе, и Диме, и мне, и Маше, всем нам, как одной большой семье». Она замолчала, словно подбирая слова, словно готовясь к важному откровению. «Я хочу предложить тебе компромисс, Катюша, ради нашей семьи, ради Димы».
«Компромисс? После всего, что было, после всех унижений и оскорблений? – я не скрывала своего скепсиса, горькой иронии. – И в чем же заключается ваш гениальный компромисс, Светлана Петровна? Неужели вы передумали нас выгонять?».
Светлана Петровна развернула бумагу, которую держала в руках, и протянула ее мне, словно предлагая яд вместо лекарства. «Вот, посмотри, прочитай внимательно и подумай».
Я взяла бумагу дрожащими руками и прочитала. Это был брачный контракт, напечатанный мелким, неразборчивым шрифтом, словно ловушка, замаскированная под красивую обертку. В нем было прописано, что в случае развода, не дай Бог, конечно, я не имею права ни на что из имущества Дмитрия, включая долю в этом доме, который, по сути, построен руками его отца. Более того, в контракте был пункт, согласно которому, если я, неблагодарная невестка, захочу развестись по собственной инициативе, я должна буду выплатить Светлане Петровне компенсацию за «моральный ущерб», за причиненную боль и страдания.
Я подняла глаза на Светлану Петровну, не веря своим глазам, ощущая, как кровь отливает от лица. «Это что такое? – только и смогла выдавить я, пересохшим горлом. – Вы серьезно предлагаете мне подписать это, после всего, что произошло? Вы считаете это компромиссом?».
«Катюша, ну что ты так нервничаешь, словно тебя ножом режут? – Светлана Петровна снова положила руку мне на плечо, словно хотела успокоить, но от ее прикосновения меня только сильнее затрясло. – Это просто формальность, милая. Чтобы все было честно и по закону, как у цивилизованных людей. Ты же не собираешься разводиться, верно? Мы же семья, мы должны доверять друг другу».
«Нет, не собираюсь, – твердо, как никогда в жизни, сказала я, отдергивая плечо, словно от прикосновения змеи, – но и подписывать это я не буду, ни за что на свете». Я вернула ей бумагу, швырнув ее на кровать, чувствуя, как внутри все закипает от гнева, от обиды, от унижения. – Вы хотите не компромисса, Светлана Петровна, вы хотите меня унизить, растоптать, превратить в ничто. Вы хотите показать, что я здесь никто, пустое место, и ничего не значу в этой семье, что я всегда буду чужой в вашем доме».
«Ну что ты выдумываешь, Катюша, опять начинаешь свои фантазии? – Светлана Петровна нахмурилась, словно искренне обидевшись на мои слова, – я просто хочу защитить своего сына, свою кровиночку. В наше время всякое бывает, сама знаешь. Разводы на каждом шагу, никто ни от чего не застрахован. Я должна быть уверена, что мой Дима не останется ни с чем, если вдруг… всякое же бывает».
«А обо мне вы не подумали, Светлана Петровна? – спросила я, смотря ей прямо в глаза, – о моих чувствах, о моем достоинстве, о моей жизни, которую я посвятила вашему сыну? Вы думаете, мне приятно подписывать бумагу, которая превращает меня в бесправную прислугу в вашем доме, в вечную должницу? Вы хоть на секунду представили себя на моем месте?».
Светлана Петровна молчала, отведя взгляд, смотря на меня холодным, непроницаемым взглядом, словно на пустое место. Я поняла, что говорить больше не о чем, бесполезно тратить слова. Она не поймет меня никогда, не услышит моих доводов. Для нее я так и останусь чужой в этом доме, временной жительницей, пылинкой, которую можно сдунуть в любой момент по дуновению ветра.
«Хорошо, – сказала я, поднимаясь с кровати, словно с эшафота, – вы хотите, чтобы мы ушли? Мы уйдем, как вы и хотели. Но я ничего подписывать не буду, ни этот унизительный контракт, ни какие-либо другие бумаги. И знаете что, Светлана Петровна? Я думаю, это к лучшему, как ни странно. Может быть, только вдали от вас, вдали от этого дома, мы с Димой сможем наконец-то построить свою семью, настоящую семью, где есть уважение, доверие и любовь, где ценят не имущество, а чувства. А не брачные контракты и манипуляции, не вечная борьба за место под солнцем».
Я вышла из комнаты, оставив Светлану Петровну стоять с брачным контрактом в руках, словно с оружием, которое оказалось бесполезным. В груди у меня клокотала злость, обида, горечь, но вместе с тем – какая-то странная, неожиданная свобода, словно тяжелый камень упал с плеч. Свобода от этого дома, полного лжи и лицемерия, от этих людей, душащих меня своей «заботой», от этих душных, отравленных отношений. Я поняла, что выселение из маминого дома – это не конец, а начало, как ни парадоксально. Начало новой жизни, свободной от прошлого, полной надежд и возможностей. Нашей с Димой жизни. Если он захочет ее начать, конечно, если у него хватит сил вырваться из-под материнского крыла.
На следующее утро, словно в день казни, мы уехали. Дима молча, как тень, нес тяжелые коробки к машине, не глядя ни на мать, ни на сестру, которые стояли на пороге и наблюдали за нами, словно провожая в последний путь. Я бросила последний взгляд на дом, который так и не стал мне родным, который так и остался чужим и враждебным, и села в машину, захлопнув дверь, словно отрезая прошлое. Мотор заревел, вырываясь из тишины, и мы покатили прочь, оставляя позади прошлое, полное обид и разочарований, и направляясь в неизвестное будущее, полное тревог и смутных надежд. Будущее, в котором, я искренне надеялась, мы сможем найти свое место под солнцем, построить свой дом, даже если это место будет не в мамином доме, а где-то далеко, на краю света, где нас никто не будет доставать своими советами и брачными контрактами.