– Серьезных заказов у нас пока не предвидится, банкиры, судя по всему, с крючка соскочили, – продолжал Фелюрин, – а пока затишье, свое имя на рынке добрым делом поддержать было бы неплохо. Поэтому мы за свои деньги, нашими производственными мощностями снимем малобюджетное, но гениальное кино. Снимем недорого, с коленочки, никаких карет, замков, дорогих костюмов и декораций. Никаких погонь и самолетов. Минимум актеров, никаких массовок, но на все главные роли пригласим звезд.
История будет происходить в нашем времени, в городских условиях, чтобы ничего дополнительно строить и городить не пришлось. Короче, сделаем подарок стране, снимем добротное кино, и сделаем это дешево, но сердито. Расскажем историю о герое нашего времени. Точнее, попытаемся его найти, потому что я не знаю, кто сейчас герой нашего времени. Причем в качестве сценариста и автора идеи возьмем молодого провинциала или студента творческого московского вуза. А, чтобы ты не думал, что я с ума сошел, – Фелюрин внимательно посмотрел на Мелехова, который просто опешил от всего услышанного, – я тебе кое-что объясню.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
– Да уж. Сделай милость, а то я стремительно начинаю трезветь, – пожаловался Мелехов.
Фелюрин разлил остатки коньяка. Пустую бутылку он закрыл пробкой и бросил в мусорную корзину под Мелеховским столом.
– Дело в следующем. Во-первых, на рынке сейчас затишье. Оно продлится до середины, а то и до конца февраля. Во-вторых, все это время наши сотрудники будут ходить на работу и при этом практически ничего не делать. Вот мы им работки и подкинем. В-третьих, найти, открыть и дать шанс молодому таланту – это все оценят. В-четвертых, если парень потянет, то со временем его можно будет припахать в нашем агентстве и взять на зарплату. Ну, и самое главное. Мы сделаем подарок стране. Я уверен – это будет отличное кино и нам за него будет не стыдно.
Фильм, естественно, мы раскрутим, как мы это умеем, прокатим его по всем кинотеатрам страны, а потом предложим центральному каналу. Денег мы, конечно, шибко не заработаем, но свое отобьем. Плюс ко всему шикарно засветимся. А чтобы все было серьезно и талантливо, молодых авторов мы попросим написать историю о добре, о чести, о любви, о дружбе. Чтобы наш герой стал примером, кумиром. А заодно мы узнаем ответ на вопрос, кто же герой нашего непростого времени.
– Дела…, – обречено вздохнул Мелехов, окончательно поняв, что Фелюрин не шутит и говорит серьезно. – Скажи, ты когда сюда зашел с коньяком, ты с кино для себя уже все решил?
– Почему ты спрашиваешь?
– Мне просто интересно. Если ты все решил, то зачем ты мне промывал мозги, устроил это шоу, говорил о спасении нации, о заблудших душах? Мог просто зайти и сказать: так и так… Посидели бы спокойно, без надрыва, без споров. Выпили бы коньяк, все бы обсудили, а то вон сколько времени потеряли, – с нотками обиды и недоумения сказал Мелехов.
– Нет, Вова, когда я шел, я еще ничего не решил. Но чем больше я с тобой говорил, тем сильнее укреплялся в идее создания фильма. Не просто фильма, а настоящего кино!
– Так, с этим ясно. Теперь скажи, если ты собрался искать самородка, то, наверно, нужно объявлять какой-то конкурс и начинать уже шевелиться?
– Все правильно, Вова. Конечно! Но насчет конкурса и всей рутины, ты не морочься. Организационные вопросы я беру на себя. Ты должен прочитать все истории, которые нам будут предлагать молодые авторы, выбрать хороший сценарий и дальше я организую все, что будет необходимо, для производства.
– Еще один момент, – сказал Фелюрин после небольшой паузы. – Те рассказы, которые тебе покажутся интересными или ценными, но для фильма слабоватыми, ты их не выбрасывай, а собирай. Заодно выпустим сборник рассказов, назло всем издательствам. Сборник озаглавим как-нибудь пафосно и патриотично, например, «Русский сюжет».
– И, что? Никакого гламура?
– Естественно!
– Тогда еще вопрос. Как ты думаешь, о чем будут их истории? Если ты хочешь найти молодого автора, скажем, лет до двадцати пяти, то какие шедевры с них в этом возрасте можно требовать? Что хорошего они могут написать в двадцать лет?
– Не переживай. Россия никогда не была бедна на таланты.
– В таком случае, Саша, у меня к тебе последний вопрос. Может быть, самый главный.
– Задавай.
Мелехов несколько секунд провел в раздумьях, а потом спросил:
– Саш, вот мы сейчас всю эту кашу заварим, а потом ты посидишь, подумаешь, посчитаешь в столбик, как ты любишь, и выяснишь, что кроме убытков нам этот проект ничего не принесет. Возьмешь и завернешь его. А я и еще куча людей в это все начнем вкладывать силы и время, жить этим фильмом…
– В чем вопрос? – перебил Фелюрин.
– Вопрос в том, – сказал Мелехов, глядя Фелюрину прямо в глаза. – Не убьет ли в тебе менеджер художника? Может, и не стоит это все начинать?
Вместо ответа Фелюрин встал с кресла, поднял бокал и победоносно произнес:
– За проект «Русский сюжет»!
Мелехов тоже встал, краешком своего бокала звякнул о бокал Фелюрина и молча выпил.
* * *
Фелюрин со свойственным ему размахом и самоорганизацией объявления о конкурсе разместил на сайте своего «МИФа», на сайтах крупных книжных издательств, запустил ролики на нескольких радиостанциях и телеканале «Культура». Разослал условия конкурса во все региональные отделения Союза писателей, опубликовал объявления в «Литературной газете». После этого он лично провел встречи со студентами ВГИКа, Литинститута и гуманитарных факультетов МГУ. Несколько дней он посвятил Питеру, где тоже встречался с молодыми творцами, и их потенциал ему показался мощнее, чем у московской молодежи.
– Для вас, – говорил Фелюрин будущим сценаристам, режиссерам, писателям и журналистам, – это отличный шанс заявить о себе и начать профессиональный путь, творческий рост. А для нас – это возможность найти таланты, дать дорогу молодым и сделать хорошее дело.
Через неделю в главный офис «МИФа» начали приходить конверты с распечатанными на принтере и даже отпечатанными на ленточных механических машинках историями, сюжетами и рассказами. Мелехов первые двадцать конвертов разделил поровну и одну половину забрал себе, а другую отдал Фелюрину. Разорвав плотное заказное письмо, которое пришло из Твери, Мелехов вынул несколько листочков и прочитал заглавие: «Софи Лорен».
Рассказ его не впечатлил. Более того, только после прочтения текста, вытащенного наугад из пачки писем, он понял, сколько бреда ему предстоит прочитать в ближайшие недели. Для себя он решил однозначно – не церемониться. Если с самого начала что-то не нравится, то он не будет вчитываться и пытаться выяснить, что же все-таки хотел сказать автор. В конце концов, они же хотят найти самородка, гения, ну, в крайнем случае, подающего надежды молодого талантливого автора.
– Жизненно… – с иронией сказал Мелехов и, бросив листы с рассказом на стол, сладко потянулся, выдохнул и грузно осел в своем кожаном кресле, закинув руки за голову.
– Ты о чем? – оторвав взгляд от своих листов, поинтересовался Фелюрин.
– Да, рассказик тут один чудак о чести написал. И грустно, и забавно, почти как в жизни.
– Как называется?
– Софи Лорен.
– Про актрису, что ли?
– Да нет, про проститутку.
– Ну, я почти угадал, – усмехнулся Фелюрин. – И как, стоит почитать?
– Да нет. Не теряй время. Там нет нашего героя. Идеи у паренька в истории неплохие, там все завязано на робкой любви молоденького немого скрипача к шикарной продажной женщине. Сюжетец, понятно избит и затаскан, но в жизни подобные вещи действительно бывают и много юношей в нежном возрасте с такими ударами судьбы сталкиваются. Но на крепкую завязку эта история не потянет, да и написано так себе, – резюмировал Мелехов и, взяв листы со стола, согнул их вдвое и с шелестом отправил в мусорную корзину.
Фелюрин опустил глаза и продолжил чтение.
Фелюрин изучал конкурсные работы рядом с Мелеховым и для удобства общения, и для оперативности принятия решений. Изначально было решено, что вердикт о том, какая история ляжет в основу фильма, и какие рассказы пойдут в сборник, будет выносить Мелехов. Фелюрин же читал истории из любопытства, в свободное время, но затем втянулся, чем значительно облегчил жизнь Мелехову.
Фелюрин, как и Мелехов, с конкурсантами особо не церемонился и без сострадания, хотя и сам когда-то метил в писатели, отправлял листы в мусорную корзину. Работы, которые на его взгляд заслуживали интереса, он передавал Мелехову.
– Вова, вот, похоже, нечто интересное, – сказал Фелюрин. И, собрав нужные листы со стола, где лежали разорванные конверты, распечатки с текстами, ножницы, дискеты, несколько ручек и карандашей, а так же была стопка еще нераспечатанных писем, пепельница, пустая рюмка и дымящаяся чашка с чаем, аккуратно сложил странички по порядку, скрепил их стиплером и передал Мелехову.
Мелехов левой рукой взял рассказ у Фелюрина, а правой с явным раздражением отправил очередную историю в корзину.
– Все так безнадежно? – пошутил Фелюрин.
– Даже хуже, – буркнул Мелехов и положил перед собой «нечто интересное» по мнению Фелюрина.
Фелюрин начал разрывать очередной конверт, а Мелехов наморщил лоб и сосредоточился на чтении.
Сюжет разворачивался в обычной части обычного гарнизона российской армии. Автор, человек служивший, в тексте дал много деталей армейского уклада. История была написана очень добротно, достоверно и сильно удивила Мелехова. Рассказ дал Мелехову реальное представление о всех ужасах армии с ее дедовщиной, побоями, издевательствами, тотальным унижением и прочими мерзостями, с которыми практически в одиночку боролся герой истории.
– Ну, как? – поинтересовался Фелюрин, заметив, что Мелехов закончил чтение и вновь перечитывает последние абзацы.
– Слушай, ну за державу обидно… – находясь под впечатлением от прочитанного, сказал Мелехов, не отрывая глаз от строчек.
– Обидно, что у нас такой беспредел в армии?
– Обидно, что на Руси так повелось – звери вместе, люди врозь.
– Вон ты о чем!.. Да, к сожалению. Я еще когда в советской армии служил, все это на себе прочувствовал. У нас там были землячества: грузины, абхазы, армяне, всех не больше, чем по десятку, но они так друг за друга держались, что нам, русским, и не снилось. Причем, самое удивительное: стоило задеть кого-нибудь из этих чурок, даже самого никчемного из них, самого хлюпика, нытика, крысу, который проворовался, например, украл деньги у них же, они за него вставали горой. Все, понимаешь? Неважно, что он вор и крыса, он их, черный, и они его в обиду не давали. А у нас в роте как было? Два черных хлещут одного русского, а все остальные семьдесят человек русских ходят рядом и никого это не касается, никто даже не обращает внимания. Меня всегда это так удивляло.
– Объясни мне еще одну вещь, – сказал Мелехов, положив рассказ отдельно на край стола и откинувшись на спинку кресла. – Вот ты говоришь, что двое одного хлещут. Этот парнишка столько жути об армии написал! Ты мне объясни, куда там смотрят офицеры? Откуда вообще взялась эта дедовщина.
– Ох, Вова. Такие ты вопросы ставишь, что в двух словах не рассказать, – с ухмылкой сказал Фелюрин, ощущая свое превосходство над неслужившим Мелеховым.
– Ну, мы никуда и не спешим, – спокойно осадил его Мелехов.
– Тоже верно, – согласился Фелюрин. – Но, видишь ли, тебе, человеку далекому от этого всего в принципе, будет очень тяжело понять те процессы и мотивацию людей, которые установили и жестко контролируют свои правила в войсках.
– Ты главное расскажи, а там мы разберемся.
– Хорошо, – сказал Фелюрин. – Когда я начинал работать журналистом, в первой своей газете я готовил большой материал на полосу о дедовщине в армии. Причем – это было советское время, и тогда, естественно, всего написать мне не дали, но я выяснил много интересного.
Бытует мнение, что дедовщина пошла после войны. Когда взрослые мужики, отцы, старики и просто бывалые пацаны, воевавшие в Европе и взявшие Берлин, вернулись в свои части и ждали увольнения в запас. К фронтовикам было особое отношение в войсках, говоря проще – почет и уважение, а потому их не ставили ни в какие наряды, караулы. Никакой службы – они свое отслужили и отвоевали. Ветераны просто ждали дембеля, а лямку тянули молодые. Из уважения фронтовиков называли дедами.
Но это все – романтическая выдумка. Дедовщина в армии появилась при Хрущеве. Царь Никита решил, что нефиг зэкам просто так сидеть в тюрьмах, тогда еще был и недобор в армии – эхо войны, бабам-то рожать особо не от кого было. Мужиков кого в лагерях сгноили, кого на войне поубивало. Короче, в армии был недобор, и Никита сказал, пусть зэки, у кого сроки до двух лет, вместо зоны идут служить в армию. Вот как зэки в войска попали, так и началось: паханы, шестерки, шныри, наколки и пошло-поехало.
– Подожди? – изумился Мелехов. – Но в советские времена была идеология, дисциплина, борьба за справедливость, суды офицерской чести? Как же вместе с этим могла существовать дедовщина?
– Армия, Вова, очень закрытая организация. Твое представление о советской армии было сформировано в результате отличной работы советской пропаганды, которая обслуживала коммунистов и снимала фильмы «Офицеры». Дедовщина в войсках и на флоте была всегда и будет всегда. Чтобы в роте был порядок, чтобы старшие не обижали младших, а, соответственно, сильные слабых, для этого офицерам нужно находиться в расположении роты двадцать четыре часа в сутки. А кому это надо?
К тому же, зарплаты в войсках нищенские, работать, то есть служить, в армию идут те, кому на гражданке ничего не светит. Погоны – это очень глупая система. Она не заставляет людей развиваться. Если ты командир, неважно, лучшая у тебя рота в части или худшая, неважно – порядок у тебя в подразделении или солдаты вешаются и стреляются. Какой ты офицер – плохой или хороший, алкоголик или гордость армии, все равно от капитана до майора положено выслуги четыре года и хоть ты тресни, но очередную звезду и звание раньше не получишь. Так зачем тебе тогда служить и упираться? Зачем тебе думать о каком-то рядовом, которого могут затюкать, и он или сбежит или повесится? Зачем, вообще, что-то делать? Пусть все идет, как идет.
– То есть ты хочешь сказать, что главные деды – это офицеры? – подняв брови, спросил Мелехов.
– Конечно, – авторитетно подтвердил Фелюрин. – Зачем им честно служить и упираться, следить за порядком и здоровьем своих подчиненных. Им проще отдать роту на растерзание дедам и сержантам, и поверь, в подразделении будет идеальный порядок, все наряды и караулы будут на местах, дисциплина – железная, только вот какой ценой все это дается салагам и новым призывам? – горько ухмыльнулся Фелюрин. – Там все построено на том, что с первых дней всей ротой зашугивают молодых, а они потом за всех службу и тянут. А когда через полгода на их место приходят салажата, они их долбят с таким же остервенением, как их когда-то.
Знаешь, есть хорошая байка. Хотя, может, это и быль. Ученые поставили опыт, по-моему, американцы. В клетку посадили двадцать шимпанзе. Туда спускалась верёвка. Стоило за неё дёрнуть и по обезьянам начинала хлестать холодная вода из пожарного шланга. Обезьяны подергали, подергали эту веревку, с криками и в панике поуворачивались от ледяной струи и до них дошло, что верёвку трогать не надо. Эти двадцать обезьян какое-то время жили тихо и спокойно, знали, что верёвку больше трогать не надо.
Всё у них было отлично. А потом одну из шимпанзе из клетки убрали, а новую обезьяну подсадили. Ну, естественно, она тут же дернула верёвку и всех окатила ледяная струя. Девятнадцать обезьян, которые уже знали, что верёвку трогать не надо и считали себя хозяйками в этой клетке, гостье устроили такой прием, что новая шимпанзе только на третий день смогла сама передвигаться. Избили ее с той жестокостью, на которую только животные и способны.
Новая обезьяна оклемалась, вошла в обезьяний социум, веревку больше не дергала, а через некоторое время из клетки убрали еще одну из «сторожил» и подкинули следующую. Она, естественно, тоже потянула за верёвку и её ждала та же участь, что и первой гостьи. Вторую обезьяну избили до полусмерти. Затем ученые продолжили эксперимент. Убирали одну «старую» шимпанзе и в клетку подсаживали новую, все они дергали за верёвку и всех их били. Очень скоро из тех двадцати обезьян, что были заселены в вольер первыми, не осталось ни одной. А потом убрали и верёвку. И, что ты думаешь? Когда в клетке оказались только подсаженные шимпанзе, они так же с остервенением продолжали избивать всех новых обезьян. Спросишь почему? Да потому что здесь так принято! – расхохотался Фелюрин.
– Веселый ты парень, Саня, – грустно усмехнулся Мелехов. – Скажи мне, ты не жалеешь, что в армии потерял два года?
– Да, по большому счету нет. Армия, она ума, конечно, не прибавляет, но дурь вышибает основательно. Кое-что армейка мне дала. Поэтому правду гласит молва – кто в армии не был, тот много потерял…
– А кто был, тот потерял в два раза больше, – закончил Мелехов известный афоризм.
– И это правда, – согласился Фелюрин. – Я первые три дня ходил по части и как в помешательстве бубнил себе под нос: «Господи!? Люди в космос летают, органы пересаживают, как такое может быть?» Я с армейским идиотизмом только через полгода свыкся. Знаешь, нормальному человеку – это не понять. Но при всем при этом, я считаю, что мальчикам служить все же необходимо. Из армии все приходят мужиками… Ладно, об армии можно говорить бесконечно. Что ты думаешь по поводу рассказа?
– На кино он, конечно, не тянет, хотя есть и герой, и характеры, и конфликты. Но по большому счету – это предыстория, увертюра. Рассказ заканчивается так, что вся история как бы еще впереди. А жаль. Если бы он так же крепко написал серьезную вещь с развернутым сюжетом, с развитием характеров, с кульминацией, чтобы его герои съездили на войну в ту же Чечню, вернулись, то можно было бы… А так, возьмем его кандидатом в сборник.
– Откуда этот паренек? – сам у себя спросил Фелюрин и начал на столе искать конверт. – А, вот, Алексей Ильин, двадцать один год, Санкт-Петербург.
– Что ж, Алексей Ильин из Санкт-Петербурга, поздравляю вас. Вы становитесь первым кандидатом в сборник рассказов, а вас, Александр Викторович, я поздравляю с тем, что мы наконец-то нашли что-то достойное. Я уж и не надеялся, – сказал Мелехов и потянулся в бар. – Считаю, это нужно отметить.
– Владимир Петрович, не вижу причин с вами не согласиться, – Фелюрин демонстративно потер руки.
* * *
Армейский рассказ питерца Ильина был первой и последней удачей Мелехова и Фелюрина за целую неделю. Распечатав несколько десятков конвертов и прочитав около пятидесяти историй и сюжетов, Мелехов ничего больше так и не выбрал.
В ежедневных и ежечасных чтениях с перерывами на обед и беседами за коньяком, незаметно пролетела рабочая неделя. Так получилось, что в конторе делом были заняты только боссы, а весь «МИФ» откровенно скучал. В творческих и креативных отделах не было привычного гула, суеты, беготни и бесконечных телефонных звонков. Все сотрудники сидели на рабочих местах и каждый, уткнувшись в компьютер, занимал себя как мог. Главными развлечениями были интернет и телефон.
Совсем иная ситуация была в отделе по работе с клиентами. Менеджеры, в чьи обязанности входил поиск новых клиентов и заказов, лезли из кожи, но не могли найти даже элементарной работы хоть кому-нибудь из сотрудников огромного рекламного агентства. Фелюрин знал, что так будет, поэтому никаких репрессий своему самому любимому отделу, отделу, который приносил деньги в кассу, не устраивал. Но и не расслаблял подчиненных, дескать: «Ничего, январь переживем и попрет». Наоборот, заходя каждый раз к менеджерам, он спрашивал: «Ну, что? По-прежнему глухо?» «Глухо», – с готовностью подтверждал весь отдел. «Что ж. Ищите, лучше ищите. Звоните, назначайте встречи, встречайтесь, убеждайте, в общем, работайте», – и все в присутствии шефа с удвоенной энергией начинали хвататься за телефонные трубки, звонить и развивать вокруг себя бурную деятельность на ближайшие десять минут. Затем энтузиазм иссякал и отдел погружался в привычное гнетущее январское безмолвие.
Прочтение большого количества бездарных рассказиков и слабых историй заметно охладили пыл Фелюрина. Он стал чаще выходить из кабинета Мелехова, якобы по делам, начал позже приезжать в офис и находился там не более пяти часов. Мелехов же к прочтению работ молодых авторов относился более спокойно. Реальных дел, которые потребовали бы его участия, в конторе не было, поэтому к чтению рассказов Мелехов относился как к развлечению. Сидя в своем роскошном кожаном кресле, со всех сторон обложенный текстами и конвертами, Мелехов нисколько не напрягался, когда Фелюрин придумывал себе очередное дело и убегал из кабинета.
В один прекрасный момент Фелюрин вернулся к Мелехову с сияющим лицом.
Мелехов оторвал глаза от строчек и внимательно посмотрел на компаньона.
– Что-то случилось?
– Нет! – радостно ответил тот. – Просто я только сейчас понял, что конкурсные работы можем изучать не только мы, но и наши сценаристы, режиссеры и прочие творцы. Все приходящие к нам работы мы будем раздавать по нашим отделам, а оттуда все, что более-менее заслуживает внимания, будет стекаться к нам. Мы и время сэкономим и вряд ли пропустим что-то важное. А то я уже начал читать так: если с первых строчек не цепляет – в корзину.
Мелехов согласился. В этот же день все работы, которые скопились в кабинете Мелехова, были розданы сотрудникам «МИФа». Некоторые настолько увлеклись чтением, что по несколько конвертов взяли с собой на выходные домой. Фелюрин, увидев свет в конце тоннеля, оживился. Он тоже взял небольшую пачку конвертов, небрежно бросил их на заднее сидение «мерседеса», и в прекрасном настроении, в предвкушении выходных, покатил домой.
Мелехов же ничего брать на дом не стал – притомили его молодые дарования за целую неделю.
Но забыть о конкурсе совладельцу и «художественному руководителю» «МИФа» Владимиру Петровичу Мелехову удалось только на один день. В воскресенье утром позвонил Фелюрин и с радостью в голосе сообщил, что, похоже, есть история для фильма.
– И всего-то? – обиделся Мелехов. – Из-за этой ерунды ты звонишь мне в десять утра в воскресенье… Я уж подумал, что банкиры очнулись. Хотел обрадоваться, что, наконец-то, делом займемся.
– Займемся, займемся, Вова. Это от нас никуда не уйдет. Представляешь, – возбужденно кричал Фелюрин в трубку, – это был последний из тех конвертов, что я взял к себе домой. Я уже почти отчаялся и даже не хотел его разрывать, но потом, думаю, весь день потерял, потеряю еще десять минут. И знаешь, начал читать и с первых фраз прямо как вставило…
– Саня, я очень рад, но давай поговорим об этом в понедельник утром, – с мольбой произнес Мелехов.
– Конечно, старик, конечно, но меня прямо распирает от любопытства, мне так интересно, что ты скажешь об этом! – не унимался Фелюрин.
– Все, Саша, до понедельника, – сказал Мелехов и повесил трубку.
* * *
В понедельник утром Фелюрина в офисе не оказалось, а в приемной Мелехова на столе у секретарши его уже ждала целая груда новых конвертов. Мелехов взял сверху несколько писем.
– Татьяна, мне кофе. А это все раздай нашим сотрудникам, пусть читают, – сказал Мелехов секретарю и с тоской поглядел на добрую сотню писем формата А4.
Выпив, не торопясь, традиционную утреннюю чашку кофе, Мелехов поудобней развалился в кресле и без энтузиазма вскрыл первый конверт, который пришел из Красноярска. Там было несколько листочков с текстом.
– Видимо, рассказ, – сам себе сказал вслух Мелехов и начал читать.
Чтение заняло минут двадцать.
– Неплохо, – оценил Мелехов. – По-доброму, с юмором, отцы и дети, современная трактовка, отличный рассказ, – резюмировал он, и в этот момент дверь кабинета распахнулась и на пороге Мелехов увидел Фелюрина в одежде, с пакетами из дорогих магазинов в руках.
Мелехов посмотрел на часы. Стрелки его золотой с бриллиантами «Омеги» показывали начало одиннадцатого.
– Что-то ты сегодня рановато, – удивился Мелехов и с интересом посмотрел на Фелюрина.
– Да я бы и раньше приехал, – сказал довольный Фелюрин и, сложив на кожаный диван покупки, начал раздеваться. – Я на работе к девяти планировал появиться, – оправдывался Александр Викторович. – Но по дороге в офис решил заехать в магазин, ну и завис там на час.
– Я вижу, – улыбнулся Мелехов. – Покупками доволен?
– Доволен, доволен. Ты лучше посмотри, что я тебе привез. Я вчера тебе звонил…
– Давай… – без особого энтузиазма сказал Мелехов и уныло посмотрел на мусорную корзину.
– Знаешь, я сегодня утром еще раз перечитывал. Конечно, не все там гладко, может, кое-что придется дописать и переписать, но в целом…
– Не томи, показывай уже, – перебил Мелехов.
Фелюрин подал ему текст в папке.
– Ну, надо же, сколько чести… Наверно, действительно что-то стоящее, раз ты даже в папке привез, – ухмыльнулся Мелехов.
– Да, Вова, в целом очень неплохо. Это новеллы, автор живет в Новосибирске. Предлагает снять кино в виде нескольких историй с одним и тем же героем. Пишет, что можно все новеллы сделать игровыми с репликами актеров, а можно в виде монологов героя, хотя, можно и с репликами и монологами. В общем, почитай, – сказал Фелюрин и сел за свой стол.
– А письмо где? – перебрав листы и не обнаружив его, спросил Мелехов.
– Я дома, на столе в кабинете его забыл. Там парень о себе пишет, кто, откуда, по сценарию предложения, но это все неважно, ты истории почитай. Новеллки очень живенькие.
– На, тоже почитай. Кандидат в сборник, из Красноярска парень, – положив рассказ на стол Фелюрину, сказал Мелехов.
– Не, не хочу ничего читать, – засуетился Фелюрин. – Ты, давай, ознакомься, а я пойду до наших кормильцев дойду, вдруг какого-нибудь клиентика нарыли, – ехидно улыбнулся Фелюрин и вышел из кабинета.
Когда через несколько минут он вернулся с чашкой кофе в руке, Мелехов был погружен в чтение и на Фелюрина внимания не обратил. Первая же новелла ввела его в недоумение. Он просто ее не понял и решил ее перечитать. От остальных он тоже оказался не в восторге.
– …Сань, я даже не знаю, – в растерянности протянул Мелехов. – Что ты в этих новеллах нашел? – удивился он и, с пренебрежением кинув листы на стол, вопросительно посмотрел на Фелюрина.
– Как? – охнул Фелюрин. – Тебе не понравилось?
– Сань, ну, ты же сам человек пишущий! Ты же должен понимать, что написано все слабо, сюжетики так себе, есть, конечно, парочка интересных, но в целом, я не понимаю, что тебя так впечатлило. Из всех восьми новелл, – Мелехов для уверенности перебрал их в руках, – да, восьми, интересная только одна, но это скорее рассказ, а остальное, ну, я не знаю, слабенькие эссе и не более. На кино – это никак не потянет, хотя идея новелл и монологов интересная.
– …Да, Вова, – сник Фелюрин. – Вот из-за таких категоричных людей как ты я еще в студенчестве завязал с конкурсами.
– А судьи кто, да? Понимаю, – иронично сказал Мелехов. – Я в конкурсах тоже никогда не участвовал. Кроме расстройства, они мне ничего не приносили. Но в данном случае ты должен признать – эта заявка слабая. Здесь все нужно переделывать, на самородок этот парень не тянет. Но, чтобы ты на меня не сердился и не обижался, я предлагаю компромисс. Самую удачную новеллку включить в сборник. Насчет кино не знаю, а сборник рассказов у нас может получиться отличный. Как ты считаешь?
– Возможно, – без особого оптимизма, согласился Фелюрин.
– Да, брось ты, Саша. Если уж на то пошло, конкурс только начался. Работ еще придет миллион. Я, например, сразу знал, что проблема выбора будет самой сложной. То, что происходит сейчас, это все еще цветочки. И если из-за каждого пустяка расстраиваться как ты, то, не равен час, инсульт шибанет. Поэтому давай без эмоций, поспокойней. Мы же профессионалы? Не так ли?
– Да так, Вова, так, – смирился Фелюрин. – Просто… Когда я в молодости, ну, будучи еще студентом Литинститута, предлагал свои рассказы, повести, стихи, во все редакции, все какие были в Москве и, знаешь, везде на меня смотрели как на убогого, как на сумасшедшего. Может, поэтому я писателем и не стал, что не поддержали вовремя, не дали поверить в свои силы. Почти все газеты и толстые журналы брали мои тексты и после этого ни звонка, ни слова, ни полслова. Обидно… А конкурсы… При советской власти во все жюри и редколлегии входили старые маразматики, большинство работ они не принимали даже на уровне идей! Это я сейчас понимаю. А какие разносы устраивались молодым авторам, сколько крыльев было сломано и подрезано? Жалко, просто жалко, столько талантливых ребят канули в Лету.
– Саша, хватит вышибать из меня слезу, – шутя, возмутился Мелехов, – Если ты хочешь, чтобы мы сделали кино из новелл этого новосибирца, то давай допишем, перепишем, доведем все до ума и сделаем. Хотя я считаю, что материал слабый. Если, же ты хочешь обвинить меня в злодействе и встать на защиту всех гениев, которые при жизни были не поняты, а после смерти забыты, то я тебе скажу, что любой конкурс – это, прежде всего, тусовка, где доминирует чье-то субъективное мнение или закулисные интриги между членами жюри. Так было всегда и так будет. Я могу сказать одно – время всех, так или иначе, расставляет по своим местам. Если человеку суждено стать известным писателем, художником или режиссером, то он все равно им станет. Неудача в конкурсе или непонимание редакторов в журналах никак не могут повлиять на талантливого человека. Талант он или есть, или его нет. Хотя побеждать приятно. И признание окрыляет, это бесспорно. Но любой конкурс – это отбор. Вопрос в другом, по каким критериям отбирать и кто судьи.
– Вот именно, – согласился Фелюрин. – Я вообще считаю, что в культуре не должно быть слов «лучше» и «очень». Все должно измеряться по-другому. Вот скажи мне, кто круче Достоевский или Толстой? Или кто гениальней, Пушкин или Шекспир? Суриков или Репин? Моцарт или Чайковский? Они все гиганты, гении. Разве их можно подвести под какие-то критерии и устроить среди них соревнование? Нет. То же самое можно сказать о любых творческих конкурсах ювелиров, дизайнеров, писателей…
К сожалению, любой конкурс – это чье-то субъективное мнение, а истинное признание – любовь читателей, зрителей и слушателей. Но для этого нужно, чтобы тебя узнали, а узнать тебя могут, если твое творчество кто-то продвигает, рекламирует, раскручивает. Бывает, что раскручивают бездарные проекты-однодневки, а талантливые музыканты сидят в провинциальных городках, ведут серенькую убогую жизнь. А бывает, что бездарные продюсеры не могут раскрутить по-настоящему талантливого человека… Тернист и тяжел путь творцов на Олимп, – вздохнув, сделал вывод Фелюрин.
– Саня, в творчестве, все как в жизни – выживает сильнейший, то есть более талантливый, трудолюбивый, уверенный в себе. Давай-ка, лучше узнаем, что за выходные вычитали наши коллеги. Вдруг кто-то наткнулся на что-то стоящее, – сказал Мелехов и поднял трубку телефона, который связывал его с секретарем. – Таня, наши сотрудники тебе никаких конкурсных работ не приносили?
– Да, Владимир Петрович, принесли два рассказа.
– А ты откуда знаешь, что это рассказы? – с иронией поинтересовался Мелехов.
Татьяна смутилась. Несмотря на то, что она работала с шефом уже пять лет, она до сих пор не могла привыкнуть к его шуткам. «Гениев нужно любить на расстоянии», – решила для себя Татьяна, и с первого же дня с Мелеховым у нее были исключительно рабочие отношения.
– Ну, – замялась Татьяна. – Я все уточнила и записала. Конкурсные работы мне утром принесли Дмитрий Юдин и Всеволод Михайлович Мишин из отдела по работе с клиентами. Я у них и уточнила, что это за работы и в каком жанре написаны, – отчиталась Татьяна.
– Слушай, ты меня своей скрупулезностью пугаешь. Может тебе в нашей конторке подыскать более достойную работу? – искренне предложил Мелехов.
– Нет, Владимир Петрович, спасибо. Меня и все устраивает.
Татьяна в «МИФ» попала сразу после окончания исторического факультета МГУ. Секретарей и себе, и Мелехову выбирал Фелюрин. Татьяна ему приглянулась исключительно из-за размера груди. Фелюрин любил высоких, красивых, пышногрудых девушек, с которыми можно было не только работать, но и со временем качественно отдыхать. Обычно секретарши в «МИФе» больше чем на два года не задерживались. Но Татьяна оказалась очень способным не только секретарем, но и помощником, а потому Мелехов ее очень ценил, уважал и ежегодно прибавлял зарплату. Помимо деловой хватки и врожденной педантичности, Татьяна Рихтер была добрым человеком, а больше всего на свете Мелехов ценил в людях доброту. Поэтому за Татьяной в канторе он приглядывал и никому в обиду не давал.
– Ну, как хочешь, – произнес Мелехов с сожалением и добавил: – Ты сделай копии, чтобы мы с Александром Викторовичем могли читать одновременно, и неси сюда. И еще, принеси, пожалуйста, нам бутерброды и чай.
– Хорошо, – сказала Татьяна и через десять минут рассказы, бутерброды и чай были перед Мелеховым и Фелюриным.
– Что-то еще? – спросила Татьяна.
– Нет, Танечка, спасибо, занимайся своими делами, – ласково пропел Фелюрин и проводил секретаршу игривым взглядом.
– Дама суперкласс. Ты был с ней? – спросил Фелюрин, когда за пышногрудой рыжеволосой красавицей закрылась дверь.
– Да как-то времени нет, – пошутил Мелехов и придвинул чашку с чаем. – Это тебе, Саня, нравятся грудастые пышки, потому как ты сам нервный, злой, худой и стройный как кипарис. А мне больше нравятся модельки, длинноногие, худенькие велосипеды. Что до Татьяны, – Мелехов сделал многозначительную паузу, – то она отличный помощник, хороший человек, а короткая интрижка все испортит. Соблазн, конечно, большой. Но баб у меня полно, а хорошего секретаря потом днем с огнем не сыщешь. Поэтому, Саня, пусть она спокойно работает, да глаз нам с тобой радует, ты тоже к ней не цепляйся, – сказал Мелехов и пристально посмотрел на Фелюрина.
– Да, ладно, ради Бога, че ты так напрягся. Мне тоже баб хватает… А вот клиентский отдел я сейчас пойду и взбодрю. Вместо того, чтобы искать заказы и работу, они, видите ли, рассказы читают, – раздраженно произнес Фелюрин, уводя разговор в сторону.
– Не спеши. Сейчас попьем чай, перекусим, прочитаем рассказы. Вдруг наши менеджеры что-нибудь стоящее нашли. Может, вместо разноса тебе их похвалить придется… А если рассказики дрянь, то у тебя будет повод взбодрить их еще и за то, что лезут, куда не просят. Поиграешь в строгого начальника, – с ироничной улыбкой сказал Мелехов. – Предлагаю начать с рассказа «Земляничная поляна», очень оригинальное название, – многозначительно сказал Мелехов.
– Да, интригует, – согласился Фелюрин и взял в руки текст.
Мелехов читать закончил первым.
– Забавно, – сказал он.
Фелюрин тоже держал в руках последний лист, читал заключительные абзацы.
– И наивно, – добавил Фелюрин, – думаю, автору лет восемнадцать.
– Заметь, – оживился Мелехов, – большинство рассказов и историй, которые мы читали, посвящены студенчеству. В общем-то, оно и понятно. О чем им еще писать, если они студенты и ничего в жизни еще не видели. С другой стороны, может это потому, что во всех роликах и объявлениях ты основной упор сделал на то, чтобы истории и сюжеты были гимном студенчеству, дружбе и так далее. В большинстве работ героем нашего времени, да и просто героем даже не пахнет. Так, силуэты, контуры. Может, нам переделать ролики и сделать акцент со студенчества на героя, но только так, чтобы без насилия, без экшена. Мы же не боевик собираемся снимать, – предложил Мелехов. – Боевик – это очень дорого, каскадеры, взрывы, разбитая и покореженная техника, на это все деньги нужны будут…
– Вова, успокойся. Боевик мы не будем снимать в любом случае. Это просто пошло. И я не думаю, что ролики и условия конкурса нужно менять. Чем этот рассказ плох? По-моему, он и есть отличный гимн студенчеству и дружбе. На кино он, понятно, не тянет, но в сборник самый раз. А в целом, идейка и то, как исполнено… по-моему вполне сносно.
– Сносно, спорить не буду, – согласился Мелехов, – Значит, что, берем его тоже кандидатом в сборник?
– А почему кандидатом? Хороший же рассказ, берем его и все, – начал настаивать Фелюрин.
– Опять ты за свое. Откуда ты знаешь, какие рассказы нам придут еще? Может, пришлют такие «блокбастеры», что все, что мы уже отобрали, окажется детским лепетом, что это и вспоминать будет смешно. А ты решил, какого объема будет сборник, сколько в нем страниц? Какая обложка? Общее название? Ты думал над этим? – завелся Мелехов.
– Нет еще, – смутился Фелюрин. – Решим, когда время придет, когда определимся с «репертуаром»… Хотя с названием мы уже определились. «Русский сюжет».
Они взялись за второй рассказ. Чтение было недолгим.
– Еще одна история о дружбе, – ухмыльнулся Мелехов.
Он снова закончил читать раньше компаньона.
– Вот это да! – с восхищением произнес Фелюрин. – Крепкий рассказ. Надо же, как это поколение Чечня зацепила. Нам же уже встречались работы об армии, о войне, кто бы мог подумать…
– Для нас Афган был чем-то непонятным, пугающим, таинственным, – как всегда, невозмутимо, начал рассуждать Мелехов. – Я бы даже сказал, колониальная война с экзотическим и романтическим ореолом. Все ж замалчивалось, правды добиться было невозможно. Вот и придумывал каждый, фантазировал, мысленно переживал переходы через горные перевалы, расстрел колонн, засады, представлял «черные тюльпаны» и горящие вертолеты… Мальчишки бредили ВДВ, все хотели быть десантниками, слагали гимны армейской дружбе, товариществу. Все рвались в бой, произносили магическое слово «шурави». Никто же не знал, что война – это страшно. А эти – знают. Их ровесники служили, воевали, убивали. Информация о Чечне не засекречена, по телевизору и из газет можно узнать любые подробности. У любого мальчишки из этого поколения обязательно кто-нибудь из двора или из класса воевал на Кавказе. Мне кажется, что о войне в Чечне это поколение еще скажет свое веское слово. На их глазах рухнул Советский Союз. Они были пионерами, но комсомол уже не застали. Они видели развал Союза, нищету страны и зарождение демократии. Лет через двадцать, когда они возмужают и осмыслят все, что с ними произошло, не удивлюсь, если у нас появятся новые Достоевские, Чеховы и Толстые. То, что мы сейчас читаем в их рассказах о Чечне, или их взгляд на героев и на мир – это комариные голоски, самое начало. В России писатель – это глас и совесть народа, властитель дум…
– Эк тебя занесло, – изумился Фелюрин. – А почему возрождение литературы начнется с них, а не с нас? Мы ведь тоже застали СССР? Мы видели не только его закат, но и расцвет. И эпоха перемен пришлась на нашу зрелость!
– Наше поколение дотанцовывает, круша обломки империи и приспосабливаясь к новым условиям. А им предстоит строить. Причем строить будут люди, хлебанувшие в молодости через край. То есть те, кто точно знает, что такое хорошо и, что такое плохо, а значит, строить будут надежно и с учетом ошибок предыдущих поколений…
– Ну, то, что ты романтик, я это знал. А вот, что идеалист – для меня открытие.
– Да, брось ты, Саня. Пушкин никогда бы не стал Пушкиным без Петербурга, его огней, дворцов, балов, приемов, светских интриг и славной истории петровской эпохи. Лермонтов не стал бы Лермонтовым без смерти Пушкина и Кавказской войны. Гению нужна среда для развития, для изучения, для анализа. Наше поколение, кроме ненависти к «совку» и советской власти, из своей среды ничего вынести не могло. А у этих все значительно сложнее. Им нужно выживать, развиваться, оставаться людьми в новых условиях.
– Что ты имеешь в виду?
– У них больше соблазнов. Когда ты живешь в сером и убогом мире и вокруг себя видишь только убогость, то жить можно спокойно. Мир одинаков для всех, и менять в нем что-либо не стоит. А когда ты понимаешь, что мир большой и разный, а ты в своей серенькой жизни ничего поменять не в силах, вот тут-то и наступает искушение. В мире соблазнов остаться человеком намного тяжелее.
– Слушай, Вова, в разговоре о поколениях я считаю, что ты не прав. Хотя бы потому, что в России жизнь никогда не была простой и понятной. Например, на долю наших дедов выпали революция, коллективизация, репрессии и война. На долю родителей – подъем великой страны, каторжный труд и фанатичная вера в мифическое будущее. На нашу долю – застой, железный занавес, полный крах империи и унижение от нищенского существования во времена становления демократии. Тем, кто моложе нас, им тоже мало не покажется. Они будут жить в эпоху становления капитализма, завоевания рынков, экологических катастроф и прочих ужасов. И, вот теперь объясни мне, почему гении и пророки выйдут из них, а не из нас?
– Они живут свободными, у них больше выбор. После всех, как ты говоришь, ужасов эпохи перемен их ждет сытая жизнь общества потребителей, но не все на это поведутся. И те, кто выстоят, будут утверждать, что моральные принципы намного важнее чемодана с баксами или нового холодильника.
– А разве одно другому мешает?
– Ну, а ты сам-то, как думаешь?
– Я думаю, что необязательно быть очень богатым и при этом подлым и коварным. Не все же достигают богатства и процветания убивая, кидая, грабя и обирая. Я вот все заработал сам, тяжелым повседневным трудом. Мне с неба ничего не свалилось.
– Отлично. А откуда у тебя тогда взялось чувство вины? С чего ради ты собрался снимать кино и издавать книжку? Я вообще тебя не узнаю! Ты из Куршавеля такой пришибленный приехал, такой подавленный, что случилось? Что с тобой вообще происходит?
«Эх, Вова, если бы ты всё знал, что со мной происходит, ты бы со мной сейчас не разговаривал», – обреченно подумал Фелюрин и, еле сдерживая раздражение, сказал:
– Ты, как хитрый раввин, можешь кого угодно убедить в чем угодно. И, собственно, что я завелся?
– Это возраст, Саня. Ты просто стареешь, – покровительственно сказал Мелехов.
– Да пошел ты! – слегка обиделся Фелюрин. – Я молод и прекрасен как греческий бог и никто меня в этом не переубедит. А менеджерам я все же сейчас пойду и надеру задницу. За рассказы им, конечно, спасибо, но работа есть работа. Я Юдину и Мишину деньги не за чтение плачу, – и он направился к двери.
– Кстати, считаю, что рассказ о Чечне можно включить в сборник. Его москвич, ВГИКовец написал, некто Алексей Лапин, – бросил напоследок Мелехов, уже выходившему из кабинета Фелюрину.
– А второй рассказ, о студенчестве?
– Слабенький рассказик, – сказал Мелехов и сладко потянулся.
Фелюрин услышал, как под ним заскрипело кресло.
– Ну, как знаешь, – ответил он Мелехову и направился в любимый отдел, чтобы устроить разнос, ибо менеджеров всегда нужно держать в тонусе.
После десяти минут крика Фелюрин вошел в свой кабинет и, вызвав секретаря, продиктовал приказ. Теперь конкурсные работы могли читать только сценаристы, режиссеры и креативщики. Всем остальным отделам и подразделениям надлежало заниматься исключительно своей работой, согласно штатному расписанию.
Больше в этот день ни Мелехов, ни Фелюрин ничего не читали.
Продолжение здесь Начало рассказа здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Ашихмин Олег
Другие истории этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь