Актриса Дарья Белоусова рассказывает, конечно, про маму. Но такое, что, может, так сразу и не расскажешь. А может, и вообще. Но она рассказывает. Потому что танец — это жизнь. Да, жизнь мамы. И она стоит того, чтобы с колонки Дарьи Белоусовой начать этот номер.
Моя мама танцует всегда. Мама и есть танец. Даже будучи на седьмом месяце беременности со мной в животе, мама сдавала экзамен по спортивному рок-н-роллу. Может, это повлияло на мой взрывной темперамент и любовь к эмоциональным кульбитам. А может, структура моей души сама выбрала родиться у такой мамы, которая способна на седьмом месяце сдавать спортивный рок-н-ролл.
Когда я была маленькой, училась в школе, в свободное время другие дети ходили в Мавзолей и курить за гаражами, а мы с мамой ходили в ГИТИС. Мама преподавала на оперном отделении народный танец. Во всех его видах и народах. И это были мои самые счастливые и насыщенные детские часы.
Мы приезжали на Таганку, шли вдоль старинного длинного-предлинного московского голубого здания с изразцами (так мне тогда казалось), заходили внутрь, а внутри первое, что нас встречало, — это тараканы. Огромные такие, мадагаскарские. Так мне объясняли мамины студенты, что, мол, «это не какие-то там — это мадагаскарские!». По легенде, их завезли какие-то другие студенты в своих больших клетчатых сумках. Размером эти тараканы были с пол-ладони. Ну или мне в детстве казалось так. И еще у них была фишка — они сыпались на голову. Почему у них была такая фишка, я не могла понять. Получается, что они жили на потолке, держались лапами за уступы или клеились к старинной штукатурке и да-авай нырять вниз. Им, наверное, нравилось лететь спиной вниз — аттракцион, видать, такой. Нравилось мадагаскарским чувакам свободное падение.
Преодолев тараканий перевал, мы с мамой входили в огромную аудиторию — класс. И там начиналась магия. У меня был свой маленький стульчик. Персональный (как мне тогда казалось). Располагался он недалеко от пианино, так, чтобы все происходящее было как следует видно. И конечно, о том, чтобы вставать с этого стульчика или бродить по классу, не было речи. Воспитание было железное. Я сидела все занятие с ровной спиной, завороженная. Не шелохнувшись.
Маму обожали все студенты, как ее обожают и сейчас вообще все, с кем она взаимодействует, — от академиков до продавщиц в овощных лавках. Продавщицы всегда суют маме дополнительно баклажаны, кабачки, сливы, хурму, лук и все самое лучшее — из-под полы и просто так. Только потому, что мама очень хороший человек, каждого знает по имени, не жалеет своей энергии ни для кого и всегда ведет беседы различной сложности и готова отдать узбечке Рите или узбечкиному сыну Дилшоду бабушкин ковер. И не просто отдать, а попереться за ним на другой конец Москвы, тащить в палатку, потому что узбечка Рита жалуется на бытовой неуют. Свой и Дилшода.
В общем, студенты маму обожали. Ну и меня как мамино продолжение, интеллигентно пересказывающее Пушкина и сказки народов мира и анализирующее прошедший урок. Они всегда в перерывах подходили ко мне, и мы вместе придумывали разные истории — про человечка-невидимку или про карандаша-путешественника, которому страстно хотелось создавать, но он находился в руках беллетриста, заставлявшего его грифелем в ровной наточенной шкурке писать расхожие банальности. А карандаш-путешественник не хотел быть стаффажем в мире искусства, он хотел его создавать. Но в руках графомана он никак не мог, от этого и мучился. Предназначением. И конечно, мечтал о путешествиях.
Когда мама вела класс, это был настоящий концентрат увлеченности. Танец — непрофильный предмет для оперных певцов, но они обожали мамин танец. В нем они могли разрушать академическую стену и падать в шпагаты с саксофоном в руках, отбивать чечетку пластиковыми бутылками, танцевать вестсайд и пробовать все самые современные направления. Смело, не боясь, азартно — так всегда учит мама. Танец — это свобода, это ты и твой внутренний огонь. Вдвоем. Наравне друг с другом, в схватке и истоме. Танец — это ты, борющийся за себя настоящего. Танец — это концентрация энергии. Кода, когда уже не говоришь, когда выше слова, когда чистый вираж в небо. Вверх. Эту свою часть мама унаследовала от своего отца — деда Сережи, моряка дальнего плавания. Человека небольшого роста, коренастого, темпераментного. Сколько помню, деда Сережа все время был в плавании.
Может, он и не все время там был, а просто с бабой Натой они развелись, когда маме было примерно два, и плавание деда Сережи стало «всевремяшным». Я помню его отчетливо только один раз, когда он приехал ко мне откуда-то издалека, как волшебное видение. Мне было лет пять, меня вскинули наверх какие-то крепкие мужские руки. И вот я уже смотрю на мир не с высоты метра, а с целой скалы. Скала — это дедушкины крепкие плечи. А дальше — парк аттракционов и огромный красный медведь выше меня ростом. Тогда таких вообще нигде нельзя было найти.
Дедушка умел появляться эффектно. Умел обращаться с девчонками. Знал, как оставить этот невероятный флер праздника от себя и, главное, знал, как не убить этот праздник потом. А это редкое для мужчин качество. Его обожали все мамины подруги. Он родился у моей прабабушки Нины, когда ей было пятнадцать лет, шестимесячным — без кожи. И прабабушка Нина выкормила его из пипетки, положив в вату из-под старой советской елки. Такой классный получился парень без кожи, из ваты.
Мама танцевала всегда. А дедушка всегда бил чечетку. По-простому, по-моряцки, народно. И мамина страсть к танцу, к темпераменту — да, это от деда. Прабабушка Нина, напротив, была очень суровой, обидчивой, своенравной. У нас в семье принято было на любые проявления «характера» говорить: не веди себя так, а то вырастешь — будешь как баба Нина. И это было самое страшное, страшнее Бабайки под кроватью и страшнее черного пятна из страшилки. Однажды, когда мама пошла танцевать, она оставила меня посидеть с бабой Ниной. А баба Нина, слушая мою болтовню, возьми да и упади с табуретки. Я стала хохотать. По-детски, беззлобно, заливисто. От страха, от неизвестности, что делать. Защищаясь. Когда мама ходила танцевать без меня, я совсем не знала, что мне делать, и вешалась от тоски. Я не хотела смотреть на табуретку и бабу Нину. Я хотела танцевать с мамой. Каждую секунду. Баба Нина заплакала и не разговаривала со мной месяца три. А может, и пять. Такая она была, баба Нина. И я не хотела быть как она, когда вырасту.
В какой-то из дней мама снова пошла танцевать без меня. А я снова принялась тосковать. Потому что мамин мир представлялся мне средоточием самых удивительных и красивых существ, полных жизни и красок, полных интересных приключений и карандашей-путешественников, которые обрели своего большого писателя. И мама — это средоточие, это вершина всех этих невероятных существ, которые танцуют в этом сказочном мире, подчиняясь великой музыке. Они окружают маму, и мама смеется и всем-всем дарит ковры. Потому что мама всегда танцует и смеется.
Мама пришла в этот вечер грустная. Я, как всегда, не спала и ждала ее. Я всегда ее ждала перед сном, как и сейчас. Мама пришла, поцеловала меня и мою розовую собачку Прутика. И ушла на кухню к папе. Быстрее, чем мне хотелось бы. Так раньше не было. Почему? Я осторожно босыми ногами посеменила за мамой. Я знала, что она будет ругаться, что я не сплю, поэтому продвигалась бесшумно, как тень. На кухне горел свет, папа курил, мама плакала. Я никогда не видела, чтобы мама плакала. Мама же всегда только танцует и смеется. И по-другому быть не может. Мама же живет в мире с волшебной музыкой и загадочными существами. Она не может плакать. «Да, представляешь, так и сказала — “танцуешь на гробе отца”», — услышала я мамин голос. «М-да, малышок, ну что тут скажешь, не осуждай ее», — сказал папа. Дальше еще какие-то слова. Папино спокойствие и мамино дыхание. И по обрывкам я поняла, что умер деда Сережа. Мой деда Сережа, мамин папа, тот самый, с красным медведем, чечеткой, плечами-скалой и моряцким загаром. Тот самый, который из ваты и без кожи. Растворился в своем последнем большом плавании. А мама сегодня снова танцевала. А прабабушка Нина, та самая, что в пятнадцать лет выкормила деду Сережу из пипетки в вате из-под старой советской елки, та самая, что упала с табуретки и не разговаривала со мной пять месяцев, сказала маме по телефону: «Все танцуешь? На гробе отца ведь танцуешь». И мама плакала. Она ведь не могла не танцевать. Потому что танец — это мамина жизнь, танец — это и есть мама.
И мама не могла отменить танец, как не могла отменить саму жизнь. Надо было танцевать в этот вечер. Как надо танцевать всегда. А баба Нина никогда не танцевала. Баба Нина не умела. А мама умела. Наверное, поэтому я не хотела стать как баба Нина. А хотела как мама. Во что бы то ни стало танцуй, мама. А я буду танцевать с тобой. Наш мир с волшебными существами и великой музыкой звучит в нас. И розовый пес Прутик, молчаливый свидетель, тоже танцует, потому что танец — это твоя жизнь, а ты — наша.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №126. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
