Из цикла "Тень смертная"
Легче понимать, сравнивая противоположности. В моём сознании двумя главными антиподами двадцатого столетия, наложившими на весь ход его столь трагический отпечаток, стали Ленин и царь Николай II. Странным образом две эти фигуры одинаково загадочны для обывательского любознания. Несмотря на тысячи свидетельств, никто их не смог постичь и объяснить до конца. Каждый из них много и сам много писал, но эти писания никак не открывают их души. Души у них у обоих как бы и нет. Вернее, нет её обычных проявлений. Нет мелких и понятных страстей. А если страсти и мелкие, то разгораются они вокруг предметов необъятных. Это сближает две эти личности. Дальше - разница. Болезненная ненависть с детства - единственное чувство Ленина к царю. Царь был к нему равнодушен, даже чуя смертную от него угрозу в последние дни свои.
В чём ещё разница?
Однажды, дело было где-то в Цюрихе, среди денежных переводов в партийную кассу случайно оказался перевод в двести рублей, отправленных лично Ленину заботливой матерью. Товарищи по партии чуть было не приобщили эти рубли к общепартийным суммам, из которых, надо сказать, Ленин достаточно черпал для своих нужд. Случай сильно взволновал Ленина. С поразившим партийных товарищей жаром он объяснил им разницу между его личным достоянием и общей казной. С тех пор устыжённые соратники не посягнули и на грош его. Ни одного лично ленинского рубля в партийную общую кассу не поступило за всю её историю. Не партвзносы имею в виду.
Царь Николай обладал колоссальным личным капиталом. Он измерялся двумястами миллионами рублей. Деньги хранились на личных счетах в разных, в том числе и зарубежных, банках. После того, как Россия вступила в Великую войну четырнадцатого года, царь отдал все эти деньги до рубля на нужды народа, предполагая великие его беды в этой войне. В личном плане его семью можно было бы после этого считать нищей, если бы не определённое государственной традицией обеспечение двора...
Цель этих заметок - не воссоздание биографий. Жизнь самого великого человека состоит из разного рода мелочей, из которых только и можно понять существо натуры. Продирался я сквозь тома написанного лишь для того, чтобы найти живую деталь. Оба моих героя отличались, по разным причинам, величайшей скрытностью. Откровения не допускались. Они жили вроде и на виду, но как бы за ширмой, общее движение видно, а деталей не разобрать. Тем более драгоценны те крупицы, по которым можно судить о живых проявлениях этих характеров.
Оба были однолюбы. Только один страстно любил собственную жену, другой - «товарища по партии».
Правда, у императора в прошлом была интрижка. С известной балериной Матильдой Кшесинской.
Оба делали своим возлюбленным подарки.
Последим подарком Николая прекрасной полячке были сто тысяч рублей и дворец, очень хорошо известный историкам революции именно потому, что в нём жил этот самый Ленин. Спал на постели с невыветрившимся ещё развратным запахом французских притираний и являлся потом на балконе перед революционными массами.
О подарке Ленина Инессе Арманд, тому самому «товарищу по партии», упоминается в большевистских мемуарах один только раз и то вскользь. Дело шло к 8 марта. К женскому дню и тогда было принято делать подарки. Ленин к тому времени уже заменил Николая на посту российского самодержца. Между тем подарок ему надо было сделать одновременно достойный, но и без буржуазного шика, чтобы виден был в нём пролетарский смысл. Ленин долго мучился этим и вышел из положения как истинный диалектик. Любимая женщина получила в подарок... калоши. Вещь вполне пролетарская, к тому же очень подходящая для питерского климата. Неизвестно только, как отнеслась эта утончённая интеллектуалка, бывшая зажиточная парижанка, сохранившая в моде прежние пристрастия, к этому доказательству революционной страсти...
Царь был робок по натуре. Ленин был до пошлого труслив.
То состояние робости, которым отличался царь, иначе называют застенчивостью. Это налагало на стиль его общения с незнакомыми ему и со многими должностными лицами особый отпечаток. Многим он казался замкнутым и скрытным, даже коварным.
С ленинской трусостью было проще. Она была откровенная и никак иначе трактовать её не приходится.
«Воспринимая марксистскую доктрину, - вспоминает в одном французском журнале начала века известная в большевизме Т. И. Алексинская, - с её безличным методом, мы всё-таки искали в вожде человека, в котором были бы соединены темперамент Бакунина, удаль Стеньки Разина и мятежность горьковского Буревестника. Такой живой фигуры не было перед нами; но мы хотели её олицетворить в лице Ленина. И когда я увидела его впервые в 1906 г. на одном из митингов в Петербурге, я была страшно неудовлетворена. Меня удивила не его наружность... - а то, что когда раздался крик - «Казаки!» - он первый бросился бежать. Я смотрела ему вслед. Он перепрыгнул через барьер, котелок упал у него с головы...»
Усугубляло картину то, что из всей огромной толпы побежал один только Ленин. Остальные стали мирно говорить с казаками. Такие отношения толпы и тех, кто наблюдал порядок, стали в те поры уже нормой...
Впервые в конкретное соприкосновение две эти судьбы пришли в тот момент, когда не без царского ведома молодой Ульянов отбыл в первую сибирскую ссылку. С царского же ведома платили ему в этой ссылке казённое пособие, как будто небольшое - восемь рублей в месяц. Замордованные нынешним непрерывным реформированием, мы можем лишь весьма подивиться, когда узнаем, что представляло из себя это пособие на самом деле - и так потянет нас хотя бы на месяц, в отпуск, в такую ссылку:
«Дешевизна в этом Шушенском была поразительная, - начинает раскладку этому "ничтожному царскому содержанию" Н. К. Крупская. - Например, Владимир Ильич за своё "жалованье" - восьмирублёвое пособие - имел чистую комнату, кормёжку, стирку и чинку белья - и то считалось, что дорого платит... Правда, обед и ужин был простоват - одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест; как съест - покупали на неделю мяса, работница во дворе - в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, - тоже на целую неделю... В общем ссылка прошла неплохо».
Настолько неплохо, что тёща ленинская, Елизавета Васильевна Крупская, прибывшая сюда вместе с Надеждой, в первое мгновение выплеснула по простоте душевной: «Эк вас разнесло!..».
Времена поменялись, и теперь Ленин отправляет царя и его семью в ту же сибирскую ссылку.
«Обед был плохой, - рассказал на следствии один из охранников царской семьи некто Кобылинский, - с ним запаздывали: приносили его готовым из какой-то столовой вместо часа в три-четыре. Обед был общий с прислугой. Ставилась на стол миска; ложек, ножей и вилок не хватало; участвовали в обеде и красноармейцы; придёт какой-нибудь и лезет в миску: «Ну, с вас довольно»...
«Когда княжны шли в уборную, - откровенничал другой, - их там встречал постовой красноармеец и заводил с ними "шутливые" разговоры, спрашивая, куда они идут, зачем и т. д. Затем, когда они проходили в уборную, часовой, оставаясь снаружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались...»
«Они разрисовали стены в туалете непристойными картинками... Семья не могла уединяться. Охрана входила в комнаты когда хотела, ругаясь, отпуская грязные шутки или горланя песни...».
Странное дело - ленинцам не нужен был никогда (и особенно сегодня) подлинный Ленин. Изучая по найденным крохам эту жизнь, я прихожу к тому, что Ленина и не было вовсе на белом свете. Да ведь его и в самом деле не было - того Ленина, о котором нам всё время талдычили. Был другой, который, как на страшной фреске, тщательно заштукатуривался, чтобы не перепугать своим кошмарным рылом... Теперь штукатурка отваливается местами и подлинные черты и краски проступают...
Вот самое безобидное проявление его частной жизни.
Дело опять было где-то в Цюрихе. Ленинской тёще стало совсем худо. Надежда Константиновна, искренне любившая свою мать, не отходила от неё ни днём ни ночью. Ленин же продолжал сочинять пламенные пропагандистские воззвания. Однажды ночью, вконец измученная Надежда Константиновна попросила мужа, энергично скрипевшего пером за своим рабочим столом, чтобы он заодно последил за состоянием матери. И просила разбудить её, если больной потребуется помощь.
Проснувшись поутру Надежда к ужасу своему обнаружила, что мать уже умерла, а муж продолжает преспокойно поскрипывать пером.
С Надеждой случилась истерика. Она потребовала объяснений. Объяснение последовало следующее:
- Я должен был разбудить тебя, если нужна будет помощь. Помощи не нужно было. Она умерла...
Говорят, царь был слаб. На отречение от власти указывается, как на неопровержимый пример этой слабости. Но при этом забывается сам мотив этого непростого поступка. Он не хотел быть причиной раздора. Его убедили, что уход его предотвратит гражданскую войну, не даст пролиться русской крови. «Я не хотел бы быть причиной, по которой упадёт хотя бы одна её капля», - говорил он.
«В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы...». Имелась в виду победа над Германией. Это - главный смысл отречения.
Далеко в глубине Сибири, в Тобольске, он впервые вынужден был крепко задуматься о сделанном. Отныне невидимая связь между ним и Лениным уже не прерывалась.
Сначала он не мог предположить, что Ленин и Троцкий окажутся настолько чудовищными. Они ему казались всего лишь неприкрытыми немецкими агентами, посланными в Россию, чтобы разложить армию и свергнуть правительство. Когда эти двое, которых он считал мерзавцами и изменниками, стали правителями России, он испытал тяжёлое потрясение.
«Тогда я впервые услышал, что царь сожалеет о своём отречении, - пишет Жильяр, воспитатель царских детей, чудом избежавший их участи. - Ему было больно видеть сейчас, что его отречение было напрасным и что своим уходом в интересах Родины он в действительности оказал ей медвежью услугу. Эта мысль всё чаще и чаще посещала его...».
Мысль о Ленине отравляла последние дни его. Не мог он предполагать, какие реки русской крови потекут вскоре. Не желавший пролить и капли её, он косвенно виноват теперь в смерти шестидесяти миллионов, унесённых ветром жестокого времени.
Один из убийц императора попытался было подновить свой гардероб царскими военными шароварами. С виду они выглядели вполне прилично. Но оказались в нескольких местах заштопанными. Были и мелкие заплатки. С изнанки была нашита белая тряпица, а на ней надпись: «Изготовлены 4 августа 1900 года». Далее приписка: «Возобновлены 8 октября 1916 года».
Шестнадцать лет носить одни и те же брюки - срок неслыханный. Одна эта деталь способна перевернуть все наши представления о великой расточительности царского быта.
Да и о самом царе тоже.
В деле об убийстве царской семьи есть показания личного царского камердинера:
- Его (императорские) платья были часто чинены. Не любил он мотовства и роскоши. Его штатские костюмы велись у него с жениховских времён, и он пользовался ими...
Родзянко не был сентиментальным человеком. И вряд ли его можно заподозрить в особых симпатиях к императору Николаю. В истории он плёл собственную паутину, в которой сам и запутался.
Была весна. Одна из последних царственных вёсен России.
Царь стоял у окна и слушал доклад Родзянки рассеянно. В парке кричали грачи и слышно было как с крыши дворца падали капли.
- Я утомил Вас, Ваше Величество? - прервал свой доклад председатель Думы.
- Да, я сегодня не совсем в форме... Почти не спал... ходил на глухарей...
Царь отодвинул тяжёлую занавесь. Стало видно отсыревшие, смягчённое ранней весной узорчатое пространство старого парка. Волглые чёрные деревья были похожи на чугунные. Император недолго глядел в парк, потом повернул голову.
- Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня... Тихо там, и всё забываешь, все эти дрязги, суету людскую... Так было хорошо на душе... Там ближе к природе, ближе к Богу...
Родзянко взглянул на царя, полный почтительного изумления. Царь так никогда с ним не разговаривал. Председатель Думы почувствовал даже некоторую неловкость, настолько близко император подпустил его к тайному в своей душе.
Через много лет, уже не чувствуя ни почтения, ни простой приязни подчинённого воле монарха, он запишет главное содержание этих мгновений: «кто так чувствует не мог быть лживым и чёрствым...».
Он обладал всеми привлекательными чертами и некоторыми недочётами его типично русского характера (так вспоминал в эмиграции бывший министр иностранных дел Сергей Сазонов). А в последние годы присущее ему с раннего детства глубокое религиозное чувство стало, как будто, ещё интенсивнее. Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а жаждущие указаний и помощи только свыше. В его душе к горячей и искренней вере примешивалось, странным образом, какое-то чувство безнадёжности, в чём он сам сознавался, называя себя фаталистом. Из факта совпадения дня его рождения с празднованием церковной памяти Иова Многострадального он выводил заключение, что жизнь его будет богата скорбными событиями, и как будто постоянно ожидал их наступления. Этому предчувствию, к несчастью было суждено сбыться с ужасающей полнотой...
Некоторые поступки царя вызывали приступы особо злобной иронии в левой прессе.
Над чем смеялись эти левые?
Однажды царь, будучи в Ливадии, потребовал себе комплект нового обмундирования для армии. В это время в военном министерстве яростно обсуждался вопрос о новой системе пехотной амуниции. В полк, квартировавший близ летней резиденции императора, это пробное обмундирование уже поступило. Чтобы убедиться в его качестве, царь решил сам попробовать солдатскую одежду в деле. При полной выкладке, с суточным пайком, вооружённый, как дежурный рядовой пехотного полка, он совершил сорокавёрстный марш. Его никто не сопровождал. Знали об этой затее царя только министр его двора и дворцовый комендант. Император совершил этот марш за восемь с половиной часов, включая время привалов и объяснения с агентом безопасности, которому показалось подозрительным, что рядом с царской резиденцией ошивается пехотинец в полном боевом снаряжении. Амуниция не натёрла и не набила императору ни плеч, ни спины, и теперь он не сомневался, что её можно утвердить.
Этот беспримерный акт подлинной заботы об армии вызвал в некоторых газетах чуть ли не улюлюканье. Уже после отречения от престола, об этом вспомнили выпускающие революционных летучих листков. Я видел эти карикатуры на императора в форме рядового пехоты. Унижающий момент, по мнению революционной журналистики, заключался в том, что император, будто бы, и не поднимался в своём значении выше рядового пехотного полка.
Глупая неловкость левой прессы и до сей поры заключается в том, что, взявшись унизить достоинство противника, она, по недосмотру, даёт ему мощную рекламу и повод для симпатии. Революционная пехота, не избалованная отеческой к себе заботой, восприняла эти позорные картинки совсем не так, как предполагалось комиссарами новой печати.
А кайзер Вильгельм II рыдал от того, что этот акт, сделанный втихомолку императором Николаем не ему пришёл в голову...
Приняв на себя даже Верховное командование, император Николай продолжал оставаться в звании полковника. Это давало его недругам ещё один повод для злобной насмешки. Но насмешку эту могло породить только отсутствие благородства. Звание полковника было присвоено последнему российскому императору его отцом, императором Александром III. В чин генерала он должен был бы произвести себя сам. Это казалось ему недопустимым...
Советские историки типа Марка Касвинова, Генриха Иоффе, десятилетиями злоумышлявшие против русской истории, лютой, нечистой ненавистью к Николаю II сжигали себя. Откуда это? Тайна проста. Последний русский царь обладал глубоким национальным чувством.
Как-то, после концерта известной исполнительницы русских народных песен надежды Плевицкой, царь сказал ей:
- Мне думалось, что невозможно быть более русским, чем я. Вы доказали, что это не так. От души благодарю вас за это доказательство...
Всеподданнейшие доклады, внимательно прочитываемые императором, носили следы пометок разными карандашами. Больше всего было красного цвета. Им он отмечал иностранные слова, без которых можно было обойтись.
Начальнику канцелярии Министерства императорского двора он сказал как-то:
- Русский язык так богат, что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.
Он думал учредить при Академии наук особую комиссию для создания русского словаря, наподобие известного тогда французского академического, ставшего для французов своеобразной языковой конституцией.
В домашней обстановке носил он красные крестьянские рубахи. Они вошли, как часть формы, в обмундирование его личного конвоя.
Известный факт - художник Василий Васнецов стилизовал по царскому заказу армейское обмундирование под богатырский шлем и стрелецкий кафтан. Большевики, разграбившие военные склады с готовым для отправки на фронт имуществом, нарядили в них когорты дезертиров, определившиеся за приличную, отсюда революционный энтузиазм, денежку в «красную гвардию».
Между тем, Морис Палеолог вычислил, что собственно русской крови в этом преданнейшем русской идее человеке, всего одна сто двадцать восьмая часть...
Царь - единственный в империи имел право отменить смертный приговор. В каждом случае таких суровых решений суда, на стол императора ложилась просьба о помиловании. Царь дорожил этим своим правом.
Был однажды такой случай.
Царь был в поездке. Вместе с ним ехали министр двора Фредерикс и секретарь этого министерства генерал Мосолов. Очередная телеграмма о помиловании, догоняя царский поезд, опоздала, поступила поздно вечером. Престарелый граф Фредерикс, утомлённый дорогой, уже спал. Телеграмму получил генерал Мосолов. Дело не терпело отлагательств - казнь была назначена на утро.
Делать нечего, угадав по окнам царского купе, что тот ещё занимается делами, генерал приказал камердинеру доложить о себе.
Царь смотрел без досады, но с удивлением.
- Простите, Ваше Величество, граф спит, а дело, с которым я пришёл особого рода...
Прочитав телеграмму, царь встревожился.
- Вы правильно поступили. Только как же быть? Вы можете подписать за Фредерикса?
Закон требовал, чтобы ответные телеграммы подобного рода были подписаны министром двора.
- Есть выход, Ваше Величество. Я сейчас передам ответ за своей подписью, а граф свою пошлёт завтра...
- В таком случае не медлите...
Утром царь первым делом спросил у генерала:
- Вы уверены, что телеграмма успела вовремя?
- Не сомневаюсь, Ваше Величество, она отправлена тотчас после разговора. А телеграммы эти идут скоро, как Ваши личные...
- Благодарю, вы спасли человеческую жизнь...
Другую историю передал в своих мемуарах генерал Спиридович. Главное действующее лицо его рассказа - личный друг императора, генерал Александр Орлов. Этот Орлов припозднился за бумагами. Дело происходило в Петергофском дворце. Звук, похожий на рыдания, отвлёк его. В самом деле - он отыскал плачущую девушку, которая пряталась в приёмной. Из расспросов выяснилось - она невеста приговорённого к смерти студента. Попытался выйти из организации, но революционеры грозили ему убийством. К тому же он болен туберкулёзом и, скорее всего ему осталась недолго жить.
Орлова взволновал этот рассказ.
была глубокая ночь, но, на правах личного царского друга, он решил рискнуть.
Он буквально ворвался в царскую резиденцию, поскольку его не пускала охрана и слуги.
Царь вышел на шум в пижаме.
Когда дело объяснилось, он сказал:
- Я очень благодарен вам за этот поступок. Как хорошо, что вы не поколебались, когда речь шла о жизни человека.
Казнь успели отменить.
Орлов доложил императору последовавшее за тем:
- У нас ничего нет, - говорила счастливая невеста, - но мы оба, не раздумывая, отдадим за императора жизнь.
- Вот видите, вы сделали великое дело для них и для меня, - улыбнулся царь...
А вот нечто из воспоминаний старого большевика А. Д. Нагловского, по какой-то причине разошедшегося с Лениным. Воспоминания напечатаны в «Новом журнале», издававшемся в среде русской эмиграции первой волны в Америке:
«На заседаниях у Ленина была еще привычка переписываться короткими записками. В этот раз очередная записка пошла к Дзержинскому: "Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?". В ответ от Дзержинского к Ленину вернулась записка: "Около 1500". Ленин прочёл, что-то хмыкнул, поставил возле цифры крест и подал её обратно Дзержинскому.
Далее произошло странное. Дзержинский встал и, как обычно, ни на кого не глядя, вышел из заседания. Ни на записку, ни на уход Дзержинского никто не обратил внимания. Заседание продолжалось. И только на другой день вся эта переписка вместе с её финалом стала достоянием разговоров, шёпотов, пожиманий плечами коммунистических сановников. Оказывается, Дзержинский всех этих "около 1500 злостных контрреволюционеров" в ту же ночь расстрелял, ибо "крест" Ленина им был понят как указание...»
Оказывается тут произошла ошибочка - Дзержинский не понял, Ленин не всегда ставил «крест» как указание пускать в распыл, в этот раз это было лишь знаком того, что он прочитал записку.
«Разумеется, - продолжает Нагловский, - никаких шёпотов, разговоров и качаний головами этот "крест" не вызвал бы, если бы он действительно означал указание на расправу...».
Ещё о сходстве противоположностей. Николай, как известно, религиозно фанатировал самодержавие. Ленин культивировал собственное всевластие. Но только Ленину удалось привести неограниченную власть к законченной, никем уже не превзойдённой форме. Другие только вышивали более или менее успешно по этой канве...
Вот портрет Ленина, добравшегося до вожделенной власти. Принадлежит он перу старого большевика, отлично изучившего Ленина, много работавшего с ним. Ленин в первом своём правительстве даже доверил ему должность торгпреда в Италии:
«У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин... на скамейках, стоявших перед столом Ленина, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы. Такие же скамейки стояли у стен... На них так же тихо и скромно сидели наркомы, замнаркомы... В общем, это был класс с учителем довольно таки нетерпимым и подчас свирепым, осаждавшим «учеников» невероятными по грубости окриками... Ни по одному серьёзному вопросу никто никогда не осмеливался выступать "против Ильича"...
Самодержавие Ленина было абсолютным... Обычно во время общих прений Ленин вёл себя в достаточной степени бесцеремонно. Прений никогда не слушал. Во время прений ходил. Уходил. Приходил. Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко разговаривал. И только к концу прений занимал своё обычное место и коротко говорил: Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос надо решить так! - Далее следовало часто совершенно не связанное с прениями «ленинское» решение вопроса. Оно всегда тут же без возражений принималось. "Свободы мнений" в Совнаркоме у Ленина было не больше чем в совете министров у Муссолини и Гитлера».
Поражает та удивительная жестокость, с которой Ленин и его подручные расправлялись с народом, губили великую страну. Но ещё поразительнее то, что жестокости тут как бы и не было. Это была работа одержимого вивисектора, расчленяющего кошку, ради одному ему известной цели.
Сам Ленин так объяснял в приливах откровенности конечную судьбу России. Вот эпизод из воспоминаний «невозвращенца» двадцатых ещё годов Георгия Соломона:
- Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, - сказал я, - что тут, в России, делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю...
- Никакого острова «Утопии» тут нет, - резко ответил он тоном очень властным. - Дело идет о создании социалистического государства... Отныне Россия будет первым государством с осуществлённым в ней социалистическим строем... А... вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь ещё больше! Дело не в России, на неё, господа хорошие, мне наплевать, - это только этап, через который мы проходим к мировой революции...
Троцкий потом объяснит эту идею короче: русский народ - это хворост, который должен стать растопкой вселенского пожара революции.
Мировая революция не разгорелась, а растопку потратили...
Тут, конечно, можно подумать, что я намеренно идеализирую царя. Выбираю именно те черты, которые однозначно симпатичны. Сознаюсь, я неравнодушен к его памяти. Но сознаю так же, что за погибель России он несёт едва ли не равную с Лениным ответственность.
Я думаю вот о какой жестокой вещи, которая не могла не приходить в те последние горькие дни царю в голову. Возможно, столыпинский план наведения порядка в России, который не успел он довести до конца, и был единственно верным. Революционный террор, охвативший Россию, успел унести жизни 1600 губернаторов, генералов, солдат и жандармов. Военно-полевые суды приговаривали к смерти только тех, кто был пойман на месте преступления, поэтому уничтоженных террористов было много меньше, чем их жертв. За всю историю российского терроризма, повешено было только 600 особо отпетых боевиков. Если бы уничтожено их было шестьдесят тысяч, то не погибли бы те шестьдесят миллионов. Эта последняя мысль, собственно, не моя. Так считал Василий Шульгин, один из тех депутатов Думы, который вырвал отречение у деморализованного императора.
Великий князь Александр Михайлович, двоюродный дядя Императора (для моего понимания недоступна эта степень родства) написал о недостатках своего царственного родственника следующее:
«...Государь обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но которые являлись роковыми для Монарха. Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел перед памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги и прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным со всеми до последних дней своего царствования. Не его вина была в том, что рок превращал его хорошие качества в смертоносные орудия разрушения. Он никогда не мог понять, что правитель страны должен подавить в себе чисто человеческие чувства...».
Как можно понять, вся беда была в том, что царь Николай был вполне дюжинным, как раньше говорили, нормальным человеком. Нормальному человеку управлять Россией оказалось невозможным делом...
Впрочем, винить императора может теперь только особо жестокий и неумный человек. Страшной мученической смертью он искупил всякий свой грех перед Россией.
В крайней степени слабоумия, практически не владея телом, уже не умея открыть рот и шевельнуть языком, Ленин в последние свои дни проделывал только одно - истово снимал свою кепочку с усыхающей головы двигавшейся ещё рукой, старательно и униженно кланялся всякому крестьянину, попавшемуся на пути его коляски, каждому, в ком угадывал простого человека: совхозному рабочему, маляру, садовнику. Никто уже не мог узнать смысл этого подчёркнутого самоуничижения. Была ли это неосознанная ужимка юродивого или полусознательный жест опоздавшего покаяния?..
В двухтомнике воспоминаний Юрия Анненкова, некоторое время выполнявшего у большевиков обязанности придворного художника, изданном в Париже, есть потрясающие строчки о ленинском мозге. Он один из немногих, кто видел стеклянную банку с драгоценным для партии жутким содержимым, заспиртованным «серым веществом» вождя:
«...одно полушарие было здоровым и полновесным; другое, как будто бы подвешенное к первому на тесёмочке, - сморщено, скомкано, смято и величиной не более грецкого ореха. Через несколько дней эта страшная банка исчезла из Института (имеется в виду институт Ленина, созданный специально для бальзамирования его тела. - Е. Г.) и, надо думать, навсегда. Мне говорили в Кремле, что банка была изъята по просьбе Крупской, что более чем понятно...».
Был такой журналист Пётр Пильский. 21 мая 1917 года его засадили в тюрьму. После этого о нём никто никогда ничего не слыхал. Он нашёл поликлинические карты всей правящей большевистской верхушки. Четырнадцать из этой верхушки были клиническими помешанными. Состояли на учете в психиатрических лечебницах...
Один современный историк, восстановив детально картину состояния ленинского мозга, сделал вывод, что с таким мозгом человек жить не может...
Страшно думать, что Россия тогда подверглась злобному нашествию помешанных.
Ломброзо, написавший любопытнейшее исследование о гениальности и помешательстве, ничего не знал о Ленине, но в некоторых его пассажах легко угадывается именно этот исторический персонаж. Четкой линии между гениальностью и помешательством знаменитый психиатр так и не провёл, он лишь попытался разобраться, почему помешанные во все времена и у всех народов пользовались величайшим почтением, а то и непомерной честью:
«...самая главная причина заключается в том, - резюмирует он, - что нередко помешанные обнаруживают волю и ум, значительно превосходящие общий уровень этих качеств у массы остальных сограждан... Глубокая вера этих людей в действительность своих галлюцинаций и убеждений, мощное красноречие, с каким они высказывают эти свои убеждения, контраст между их жалким безвестным прошлым и величием их настоящего положения естественно придавали подобным сумасшедшим громадное значение в глазах толпы и возвышали их над общим уровнем здравомыслящих, но дюжинных, обыкновенных людей».
Страшно подумать, а вдруг вся трагедия в том и заключается. Какое-то всеобщее помешательство, которое принёс Ленин, противопоставило себя массе трезвых, обыкновенных людей, самым дюжинным из которых был царь Николай II. И помешанные, сбив с толку Россию, выиграли... Грустная у нас История...
