Мать и сын теперь остались в квартире одни: Григорий ушёл на фронт, а Тоня с Валей уехали к родственникам в Вологду.
Мария Фёдоровна всё так же работала в госпитале, куда теперь привозили много раненых бойцов с передовой, и медсёстры обрабатывали им раны, перевязывали их; в особо тяжёлых случаях врачи оперировали их. Работы было много, в госпиталь пришли новые медсёстры, среди них были одноклассницы Фили – Женя и Даша. По приезде Филя стал активно помогать им и все дни проводил с ними в госпитале; здесь всё было белым, пахло лекарствами, но ему нравился этот запах.
Дядю Мишу не взяли на фронт из-за сильной хромоты, и он хотел уйти в ополчение. А дядя Матвей был призван в армию и перед уходом сказал Генке:
– Ты теперь главный мужчина в семье, заботься о матери и сестре.
Однажды Филя застал брата за собиранием радиоприёмника и попросил показать ему, что и как, долго пытался освоить схему. Антенна, усилители, гетеродин, детектор... Филька с трудом понимал, что тут к чему, а Генка проворно устанавливал, закреплял детали – ему было не впервой. Наконец приёмник был сделан, и они услышали Москву... Всего через несколько часов после этого выступил Сталин.
«Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сказав о том, что фашисты захватили большие территории – Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины, подвергли бомбардировкам города Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь, он констатировал: «Над нашей Родиной нависла серьёзная опасность».
Доказывая, что «непобедимость» немецко-фашистской армии – всего лишь миф, Сталин приводит в пример Наполеона и Вильгельма II, армии которых тоже считались непобедимыми, но были разбиты. А успешное наступление врага объясняется тем, что война началась «при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных для советских войск». Он отрицает, что заключение пакта о ненападении в 1939 году было ошибкой: оно обеспечило полтора года мира.
Для того, чтобы ликвидировать эту опасность и разгромить врага, необходимо осознать всю угрожающую опасность и мобилизироваться, помня, что речь идёт о жизни и смерти Советского государства и народа. Нужно бороться с паникёрами и трусами, перестраивать экономику на военный лад, помогать Красной Армии, создавать народные ополчения. В Москве был создан Государственный комитет обороны. Союзниками советского народа в этой войне будут все народы Европы и Америки.
«Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма».
– А ведь враги и до нас доберутся, – сказал Генка. – Хоть мама и говорит, что, мол, уедем скоро, чувствую я, что останемся... Может, хоть ты уедешь...
– Об этом теперь бесполезно рассуждать, – ответил Филя. – Мама сказала, что не может бросить раненых солдат, что это её долг, так что и мы остаёмся... Ничего, я в партизаны подамся. Как только враги сюда придут – не будет им никакого житья, вот увидишь...
– Мы вместе уйдём в партизаны, – сказал ему на ухо Генка. – У нас с ребятами есть тайник с оружием, там всё настоящее... Оружия пока мало, но мы каждый день будем добывать, и наши бойцы будут делиться с нами...
– Правда? Генка, у нас в госпитале много бойцов лежит, надо у них спросить, – прошептал Филя. – Чувствую, война тяжёлой будет... Даже по радио было слышно, как Сталин волнуется...
***
Те полтора месяца, что оставались до начала оккупации Новгорода немецко-фашистскими войсками, Филя трудился от зари до зари: помогал перевязывать раненых солдат, готовить убежища от бомбёжки, эвакуировать экспонаты музея; добывал оружие, рыл окопы для фронта и даже участвовал в боях за город вместе с отступающими советскими войсками.
Транспорт и предприятия, медицинские учреждения Новгорода перестроили на военный лад: например, на обувной фабрике шили мундиры и обувь для бойцов, на лесопильном заводе стали делать ящики для боеприпасов, а на ликёроводочном – изготовлять горючую смесь для уничтожения танков, там Филя с друзьями смогли достать несколько бутылок. В середине июля в городе расположился штаб Северо-Западного фронта. Госпитали разместились в зданиях школ и культурно-просветительских учреждений. Фронт подошёл совсем близко к городу.
В начале июля фашисты начали бомбить Новгород, больше месяца на город сыпались бомбы. Рушились дома, гибли люди. Сначала город бомбили один раз в сутки, потом – чаще, воздушная тревога объявлялась по нескольку раз в день. Мария Фёдоровна с сыном в такие часы отсиживались в подвале среди других жителей; уставшие, изнурённые, они засыпали тревожным сном, Филя вздрагивал во сне, и мать прижимала его к себе, успокаивала...
В середине месяца началась эвакуация жителей города на восток, в первую очередь провожали женщин, детей, пожилых людей. Их сажали на баржу, которая плыла до станции Кириши, а оттуда пересаживали на железнодорожный транспорт. Вывозилось в тыл оборудование предприятий. Был приведён в негодное состояние водопровод, взорвана электростанция.
В первые дни войны Новгородский музей ещё работал, лишь в последний день июня было велено эвакуировать его из города.
В ящики были сложены лампады, Евангелия, потиры и многое другое. Филя помог погрузить всё это в вагоны, которые сразу же отправились в Киров и через полторы недели вернулись. Фашистские самолёты бомбили город, от взрывов выбивало окна, здание рушилось, сверху сыпалось стекло, обломки кирпича, штукатурка. Вагонов было мало, далеко не всё могло в них уместиться, и поэтому были взяты только самые выдающиеся произведения искусства. Ящики закончились, но для погрузки удалось достать бочки от рыбного хозяйства. В них сложили иконы, церковные оклады, складни, кресты, сосуды, книги, ткани, хрусталь, драгоценное оружие и некоторые золотые предметы. 2 августа из города отправили третью партию экспонатов, с ними уехало большинство работников музея. Погрузку завершили на рассвете, уезжающих снабдили едой и водой, мужчинам дали на всякий случай винтовки.
Несколько оставшихся сотрудников провели последнюю ночь в Софийском соборе без сна, в страхе и тревоге. Здесь же были раненые бойцы. Здание содрогалось от близких взрывов, виделись отблески пожаров. Накануне вечером двое работников встретили возле собора Фильку – бледного, запылённого, с пулемётом в руках; он помогал советским войскам отстаивать город и теперь уходил вместе с ними. Его не смогли ни о чём толком расспросить – он исчез так же быстро, как и появился.
Наутро перед ними открылась страшная картина: мост через Волхов был сильно повреждён взрывами, и машины с повозками не могли проехать по нему, только один за другим пробегали солдаты и беженцы. Вокруг гремели взрывы, пылали и рушились дома; совсем низко с жутким рёвом проносились самолёты. На обочинах дороги лежали трупы людей, тележки, брошенные вещи...
Работники музея с трудом перешли мост, добрели до села, где их накормили; там они смогли промыть раны на ногах и отдохнуть. Потом продолжили путь, на пароходе доплыли до Старой Ладоги и дальше отправились каждый своим путём.
Филя и Гена пропали на пять дней; их матери не имели никаких известий о них, они опросили всех, кого могли, но никто не видел их сыновей – оба будто в воду канули...
15 августа был штурм немцами древнего земляного вала; грохот орудий, взрывы, выстрелы винтовок, автоматные очереди слились в один оглушительный, ужасающий гром, и у Фили, который находился среди бойцов, оборонявших город, душа уходила в пятки... После того, что ему пришлось пережить в тот день, он долго не мог прийти в себя.
В новгородском Кремле ещё находился гарнизон, войска сдерживали натиск врага – но вот Филя увидел прорвавшуюся часть противника и побежал в первое попавшееся укрытие – пустующий дом. Укрывшись за комодом, стал прислушиваться к выстрелам: бои развернулись на улицах города. Раздался звон стекла, потом пуля просвистела где-то совсем рядом, за ней – другая, третья... Филя сидел ни жив ни мёртв от страха, но, едва только на пороге появился немецкий солдат – его скосила пулемётная очередь; эти мгновения показались Филе вечностью: смертельно раненый солдат, пытающийся удержаться за дверной проём; другой немецкий солдат, появившийся в окне и расстрелянный в то же мгновение; третий, четвёртый, пятый... Филя едва успевал отстреливаться, чувствуя только одно – нечеловеческий страх и ужас – и поджидая в перерывах нового бойца в немецкой форме... Последнего солдата застрелили с улицы, потом всё стихло...
Немцы сбросили бомбы на новгородский Кремль, он загорелся. Советские войска отошли за реку Малый Волховец. После тяжёлых боёв и отступления советских войск в город вошли немецкие и испанские войска. Фронт установился недалеко от Новгорода.
В городе оккупанты сразу же установили свои порядки: вывесили по городу приказы о регистрации коммунистов и комсомольцев, о сдаче оружия и радиоприёмников, о запрете помощи подпольщикам и партизанам, о комендантском часе и т.д.; непослушание каралось расстрелом.
Филя пришёл домой ночью, голова его была перебинтована; охнув, Мария Фёдоровна бросилась к нему, уложила на кровать, стала расспрашивать, где он был и что с ним случилось.
– Это от взрыва... осколком ранило, – ответил он.
Когда мать перевязывала ему голову, в дверях появился молодой солдат, живший теперь у них – ему, наверное, было всего лет двадцать или чуть больше. Длинный и худой. Взгляд по-детски наивный. Неужели он мог быть такой же сволочью, как другие оккупанты?.. Филя стал думать, как теперь быть. Ведь солдат будет жить с ними в одной квартире и всё знать, обо всём догадываться...
Наутро они неожиданно разговорились. Филя узнал, что солдата зовут Ганс Лерер. Тот много о себе рассказал. Жил в Бремене, в семье сапожника, учился в гимназии, потом – в институте.
– Я не хотел идти на войну, – сказал он. – Думаешь, все здесь по своей воле оказались?
Филя всё понимал. Но, несмотря на этот разговор с Гансом, он, конечно, чувствовал к нему недоверие.
С утра через город ещё проходили немецкие части, проезжали танки, машины, и гул от всего этого был такой, что звенела посуда в шкафу. В тот день Филя с Генкой видели, как немцы вели пленных красноармейцев. Все были изранены, с перевязанными головами; некоторые шли с трудом сами, а кого-то несли другие. Один немец стал подталкивать прикладом шедших позади, и, когда один пленный крикнул на него, ударил его, и солдат упал.
Думая, что он мёртв, немцы прошли мимо. Филя и Генка подбежали к нему, перевернули. Филипп нащупал пульс.
– Он жив. Надо его быстрее в госпиталь...
Они взвалили раненого на плечи и медленно зашагали в больницу.
С Марией Фёдоровной они столкнулись возле выхода. Она указала свободную койку, и мальчики положили бойца. Мария Фёдоровна позвала Женю, и они привели солдата в чувство, стали обрабатывать его раны.
– Мало у нас лекарств... – вздохнула мать Фили. – Где ж их теперь достанешь – кругом немцы...
– Может, в медпункте? – спросил Филя, но тут же вспомнил, что туда недавно попала бомба.
– Там теперь ничего не осталось – всё разметало, – подтвердила его мысль Мария Фёдоровна.
– Может, что-нибудь можно достать... – тихо сказала Женя.
И Филя решил во что бы то ни стало пробраться в здание медпункта. Они с братом договорились встретиться поздним вечером в местечке неподалёку от медпункта; Генка будет стоять настороже, а Филя проберётся в здание и добудет там что-нибудь.
***
Подойдя к ограде двора медпункта, Филя и Генка стали всматриваться в темноту. Во дворе вроде никого – тихо, ни шороха. Да и кому нужно теперь это полуразрушенное здание?
– Лезь, – шепнул Филька, и оба перемахнули через ограду.
Пробравшись через кусты, они затаились под окнами здания. Генка подсадил брата, и тот исчез в разбитом окне. В комнатах стоял едкий запах лекарств. Филя складывал в сумку шприцы, уцелевшие банки, упаковки. С трудом он пробирался через захламлённые и засыпанные камнем и штукатуркой места. Крыши там вообще не было – наверху простиралось звёздное небо.
Он выбрался из здания, и они с Генкой побежали в госпиталь. Филька подобрался к крайнему окну и тихо постучал в него. Окно открылось, и Женьке передали сумку с медикаментами.
Дома Филя потихоньку пробрался к своей кровати. Лёг, но никак не мог заснуть. И краем глаза увидел, что с тахты приподнялся Ганс.
– Филипп...
Филя не отозвался, сделал вид, что уснул.
– Филипп, я знаю, что ты не спишь...
– Что тебе?
– Ты смотри – попадёшься... Здесь у эсэсовцев кругом глаза и уши. Так что не высовывайся лишний раз. Ты Альтмана не знаешь – он зверь, три шкуры с тебя сдерёт. Его все боятся. За малейшую провинность расстрелять прикажет. И Хольцу не попадайся – он хитрый как лиса, всё по городу рыскает. А ты в такое время по улицам ходишь...
– Я в госпитале был, по делу...
– «По делу»... Не понимаешь ты, что война – не такая вещь, чтобы с ней играть...
«Он не выдаст», – понял вдруг Филя и стал медленно проваливаться в сон.
На другой день он узнал от матери, что в больнице спрятали командира Красной Армии. Его звали Яков Романович, но в конспиративном документе значилось другое имя.
Филипп, глядя, как он чинит радиоприёмник, сказал:
– Мой отец тоже любит радиотехнику, а я вот никак не могу разобраться в этих схемах...
– Твой отец на фронте? – спросил командир.
– Нет, он пожилой уже, его не призовут... Он живёт в Москве, нам с мамой подарки присылает, я к нему езжу. Папа звал нас к себе, но мама не хочет отсюда уезжать. Так и живём врозь.
Яков Романович приладил к приёмнику наушники и стал ловить сигнал. Его лицо прояснилось, он оттянул наушник так, чтобы и Фильке было всё слышно: как раз передавали утреннее сообщение Совинформбюро...
Было извещено о тяжёлых боях на Гомельском и Новгородском направлениях – о том, как советские лётчики сбивают фашистские истребители, как красноармейцы подрывают вражеские танки бутылками с горючей смесью, как некоторые немецкие офицеры переходят на сторону Красной Армии, как связисты работают на фронте и в тылу противника...
– Это ты, Филя... – приподнялся с койки один из больных, когда Филька проходил мимо него. – Спасибо тебе, и брату твоему спасибо, что донесли меня сюда. А то бы там и помер...
Это был тот красноармеец, которого они вчера подобрали на улице. Фамилия его была Синицын.
В это время в госпитале появился дядя Миша, отвёл Марию Фёдоровну в сторону, о чём-то коротко переговорил с ней. Он был очень взволнован, и Филя на другой день узнал причину этого: дядя и учитель Валерий Петрович связались с партизанской бригадой Николая Васильева, которая занималась освобождением территорий от немецко-фашистских захватчиков в районе Старой Руссы.
– У нас будет свой отряд, – сказал Валерий Петрович, который не попал в армию из-за близорукости. – А задания мы будем получать непосредственно от их командования. Позже мы примкнём к их бригаде, а сейчас нам надо спасать раненых, переправлять их за линию фронта, тем более что фронт здесь, рядом. Иначе немцы отправят их в лагеря для военнопленных...
– Но так просто их не переправишь, – вздохнула Мария Фёдоровна, – надо хорошо подготовиться.
– Нужно обеспечить их документами, гражданской одеждой и некоторым продовольствием, – согласился Валерий Петрович.
Так был сформирован отряд, взрослым руководителем которого стал Валерий Петрович, а комиссаром – Филипп. Хотя его участники называли себя партизанами и в будущем намеревались уйти в партизаны, официально они именовались подпольной группой.
Клятва, которую приняли они – Филя, его сверстники и взрослые, состоявшие в отряде, – звучала так:
«Я, гражданин Великого Советского Союза, верный сын героического русского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен.
За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно.
Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, пусть умру я позорной смертью от рук своих товарищей».
...В день принятия клятвы Филя сделал последнюю запись в своём дневнике: «Сейчас мне надо сделать так – гранату бросить под фашистский танк. Но вот закончится война – и я скажу: "Привет, Луна!"»
И сел писать письма бабушке и Ульяне.
«Дорогая моя бабушка, здравствуй!
Как ты? Как твоё здоровье? Сердце болит, когда вспоминаю о тебе и беспокоюсь... В июне собрался ехать к тебе, да тут известие – война... Мама вызвала меня обратно из Москвы телеграммой – она волновалась за меня, да и в госпитале было много дел.
Знаю, что ты теперь беспокоишься за нас ничуть не меньше, поэтому расскажу, как у нас идут дела. Немцы пришли в Новгород больше недели назад, установили свои порядки, но нас не трогают – так и работаем в больнице; правда, за нами лениво наблюдают. Дома у нас живёт совсем молодой солдат Ганс, мы общаемся – в основном по вечерам, за ужином, он уважает маму, ко мне относится по-товарищески.
Бабушка, родная, это больно, конечно, когда у тебя есть светлая мечта, когда ты влюблён, счастлив – а на твою землю приходит война, сметает и крушит всё на своём пути, ломает жизни, судьбы... Дело здесь не в самих солдатах, денщиках, офицерах, которые наводнили наш город – я каждый день вижу толпы этих людей, глядящих на тебя как на старого знакомого; дело в том зле, которое породило эту войну. И нам многое придётся сделать для победы в этой войне...
Мы с мамой будем здесь до первых холодов, потому как раненых много, а её никто заместить не может, да и неправильно это было бы... Как бы там ни было, мы и здесь вносим свой маленький вклад в предстоящую победу, потом расскажу тебе об этом. А сейчас прошу тебя: начни собираться в дорогу, не медли с этим, потому что враги могут нагрянуть в любой день; по радио я слышал, что они уже близко к вам... Мы не раз говорили об этой поездке, о том, как доберёмся до Краснодона и в январе, а может, и раньше, отчалим в Москву. Хочется знать, как там Ульяша, всё время думаю про неё. Если она ещё не уехала, то поедет с нами. Надо подумать о её семье тоже.
Мне сейчас как никогда тревожно, хотя, бывает, сижу и думаю, как мы опять соберёмся у тебя после войны, как буду учиться дальше (пока ещё не знаю где, но отец настаивает на МГУ) и идти к своей мечте... Мне надо совершить что-нибудь такое, чего-нибудь добиться самому, чтобы вы могли гордиться мною. И я добьюсь...
Бабулечка, мне очень тебя не хватает, и сердце ноет, особенно по вечерам, когда вся работа валится из рук, и даже уснуть от тоски не получается – лежу, слушаю тишину. Хоть бы поскорее мне увидеть тебя, обнять... Береги себя, своё здоровье, не волнуйся за нас – здесь всё спокойно, хоть мы и по другую сторону фронта...
Люблю, целую крепко тебя, моя хорошая, добрая, славная.
Твой Филя.
25.VIII.1941 г.»
«Уля, здравствуй!
Этим летом не довелось мне побывать в Первомайке ни дня. Проклятая война разрушила все планы. В июне я был у отца в Москве, а оттуда пришлось ехать обратно к матери – ей нужна была моя помощь.
Немцы нагрянули к нам совсем недавно. Не забуду тот день, когда их полчища вломились в наш город. Посуда дребезжала от их танков и пехоты...
Мы с матерью работаем в госпитале, выхаживаем раненых советских солдат. Немцы позволили разместить госпиталь – чтобы наши солдаты оставались у них на виду. Но не всё так просто...
Уля, мы с мамой побудем здесь ещё какое-то время, а потом поедем к бабушке. Сейчас уехать не можем, я здесь, в письме, всего сказать не могу, ты потом обо всём узнаешь. К началу зимы мы с матерью обязательно приедем, а в январе я хочу взять тебя с собой в Москву. Мы поедем через Воронеж и Липецк, а может, и восточнее, если немцы прорвутся дальше. Но Москву они не возьмут, я в это не верю. За наших родных не беспокойся – о них я тоже подумал и не оставлю их там, где вот-вот появятся гитлеровцы.
Конечно, с оккупантами предстоит побороться, и победа будет нелёгкой, но она будет.
И тогда, уже под мирным небом, мы с тобой будем учиться дальше, будем путешествовать по свету и радоваться жизни, ведь она так чудесна...
Уля, прости меня, я сейчас молчалив как никогда, и письмо получается коротким и беспокойным. Если вдруг я задержусь или со мной что-то случится, умоляю, выполни мою просьбу: езжай без меня. Мой отец живёт в центре Москвы: ул. Серафимовича, д. 2, кв. 11. Он знает и ждёт тебя. Я много рассказывал ему о тебе, он убережёт тебя и в случае чего эвакуирует.
До встречи, сестрёнка. Прошу, береги себя.
Твой Филя.
25.VIII.1941 г.»
Валерий Петрович получал задания от партизанской бригады, а Филя распределял их среди товарищей. Ребята отправлялись на задание ночью: каждый прибывал по адресу, данному Валерием Петровичем, говорил пароль и получал свёрток с одеждой или обувью. Потом они стали выполнять другое поручение – уводить из госпиталя солдат по адресам, которые им давали. Такие хождения ночью по окраинам города сделали Филю настолько ловким и изворотливым, что он был уверен: немцы и полицаи не поймали бы его даже днём.
Яков Романович и Генка принимали сообщения Совинформбюро. В доме Валерия Петровича размещалась подпольная типография, в которой он печатал сводки. Кроме того, Филя, Генка, Петя и другие ребята переписывали эти сводки на тетрадные листы, и все участники отряда тайком распространяли их по городу – оставляли на рынке и в других общественных местах, клеили на заборы и столбы и т.д. Немцы всё ещё наступали по всему фронту, но благодаря героизму советских людей «блицкрига», то есть очень быстрого захвата советских территорий, у них не получилось – и некоторые новгородцы уже поняли, что через какое-то время Красная Армия перейдёт в наступление...
В начале сентября Филя с Генкой услышали по радио песню, которая сильно воодушевила их:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, –
Идёт война народная,
Священная война!
– Знаешь, мне теперь и умереть не страшно, – сказал Генка. – Потому что знаю: всё, что мы начали, продолжат другие. Продолжат и доведут до победы.
– Ну-ка хватит о смерти думать, – осадил его Филька. – У нас ещё на этом свете дел полно.
Мария Фёдоровна испекла хлеб для раненых бойцов, его дали им с собой в дорогу. Вечером накануне побега военнопленных Филипп долго совещался с Валерием Петровичем и Яковом Романовичем. В госпитале было темно и тихо, слышались только их приглушённые голоса. Потом они по одному вышли на улицу и разошлись в разных направлениях.
Поздней ночью они, пробравшись к домам на окраине Новгорода, собрали раненых солдат и вывели их из города. Женя привела из госпиталя тех больных, которые могли идти. Все были переодеты в гражданскую одежду.
– Спасибо вам за всё, товарищи, – сказал один из бойцов. – Вы делаете большое дело.
Валерий Петрович разделил партизан на две группы, и каждая отправилась к условленному месту своим путём. Одну вёл он, другую – дядя Миша. Они с Филиппом и солдатами прошли через лес, миновали ручей и долго брели по бескрайним полям.
Когда едва начало светать, они добрались до деревушки. Возле неё встретили человека с ружьём – то был стоявший на страже Лёнька, тоже участник отряда.
– Вон та изба, – указал он на крайнюю избушку, и группа направилась к ней.
В избе был один старый дедушка. Дождавшись другую группу, он накормил партизан и солдат, все отдохнули, и старик повёл солдат дальше в лес. Один из бойцов нёс два письма, которые отдал ему Филька.
– Ты запомнил дорогу? – спросил дядя Миша у племянника. – Сюда ещё долго придётся ходить...
В город возвращались тоже с большой осторожностью: для свободного передвижения между населёнными пунктами нужна была справка, подписанная старостой или полицейским; за один пропуск бралась плата в размере трёх советских рублей, а денег на все вылазки у отряда не было.
***
Как-то Ганс спросил у Фили:
– Как думаешь, возьмут Москву немцы или нет?
– Не возьмут, – твёрдо сказал тот. – Они ещё дале... э...
«Чуть не проговорился, – подумал Филипп. – Он, наверное, так выпытывает, слушаю ли я сводки...»
– Не так уж и далеко, – ответил Ганс. – Хотя нас дезинформируют, что германские войска уже чуть ли не в Сибирь ушли, но я-то знаю, что это неправда. И мне кажется, что Москву не возьмут: русские умеют драться до последнего, уж столицу они отстоят.
Филя облегчённо вздохнул: значит, и вправду не взять врагам Москву, раз даже немец это признал.
– Ты опять играешь в войну, – сказал Ганс. – У тебя на лице всё написано, как бы ты ни выкручивался. И приёмник у вас наверняка есть в этом госпитале, и по ночам ты где-то пропадаешь – видимо, партизанскую войну ведёшь, как и твои сверстники. Только предупреждаю тебя – брось всё это, иначе окажешься на виселице.
Филипп удивлённо смотрел на него.
– Альтман распорядился, чтобы поставили заставы на выходах из города, – продолжал Ганс. Он подвёл Филю к окну. – Видишь ту дорогу? Она самая безопасная – там ещё не поставили часовых. Так что лучше не рискуй.
Поначалу Филя не поверил ему – решил, что Ганс хочет подставить его и выйти из воды сухим: я, мол, партизан не выдавал, они сами попались в ловушку. И поэтому не послушал его.
Но когда он снова отправился на задание, то понял, что Ганс хотел ему помочь. Пробираться к деревне стало куда опаснее: на выходах из города действительно дежурили полицаи (но на той дороге, про которую говорил Ганс, на самом деле долгое время не было часовых), были они и в деревне, и на каждой тропинке можно было наткнуться на засаду. И в каждый поход Филя шёл как в последний, понимая, что может уже не вернуться.
Однажды он пришёл в госпиталь с окровавленной рукой – возвращаясь из деревни, они с Генкой нарвались на засаду, убили двух полицаев, но Филю ранили, пуля прошла навылет. Женя промыла ему рану и забинтовала руку. Ему было не по себе от недавней стычки, было очень нехорошее ощущение, хотя он и понимал, что эти враги даже пострашнее самих оккупантов.
***
Один за другим наружу начали вылезать предатели, трусы, уклонившиеся от защиты Родины. При оккупантах была создана городская управа, и кто бы мог подумать, что один из работников музея Василий Пономарёв, с которым Филя столько общался, которого он раньше уважал, теперь переметнётся на сторону гитлеровцев и даже будет назначен бургомистром города... А Буслаев, который тоже не ушёл в своё время на фронт, теперь служил в немецкой полиции. И таких людей становилось всё больше и больше...
Полиция разместилась в Доме культуры, там же была и тюрьма. В тюрьме находились арестованные партийные деятели и советский актив, люди, отказавшиеся работать на немцев. На допросах полицаи избивали их. Полиция тесно сотрудничала с гестапо. Многих арестованных после их доставления в полицию уже больше никто не видел...
Некоторые разрушенные здания начали восстанавливать советские граждане, в том числе арестованные, пригнанные на место работ полицаями.
Историку Василию Пономарёву оккупанты дали поручение оценить оставшиеся экспонаты Новгородского музея. Он определял ценность вещи, а офицеры решали – что станет собственностью III Рейха, что достанется им самим, а что будет отдано полицейским и работникам городской управы. Экспонаты отправлялись в Германию в посылках с надписью «Сувенир из Новгорода». Многие ценности из музея в период оккупации пропали бесследно.
Валерий Петрович ничего не говорил жене и детям про свою подпольную деятельность, но все понимали, что к чему: к нему приходили и пожилые люди, и юноши, и девушки, среди них были Женя и Даша, которых его семья знала. Они отдавали Валерию Петровичу какие-то свёртки, а он говорил им, что делать дальше.
Однажды жена спросила, что за люди к нему приходят, но Валерий Петрович промолчал: не хотел вмешивать супругу в свои дела и рисковать ею и детьми. Она всё понимала и предупреждала его, чтобы был осторожен.
– Не бойся. Меня не выдадут, – ответил он однажды.
Лекарств в больнице не хватало, и взрослые и ребята из отряда доставали их у родственников и знакомых. Женя и Даша резали на бинты простыни и даже какие-то тряпки; Филя, Гена и другие ребята отдали им для этого дела свои старые рубашки и майки. Женя через свою тётю добывала для раненых солдат мужскую одежду и обувь.
***
Сводки сообщали об отважной борьбе советской армии – пехоты, артиллерии, авиации, флота и т.д. – против захватчиков, о тяжёлых боях на Смоленском направлении и под Одессой; о развернувшемся на оккупированных территориях партизанском движении; о самоотверженном труде работников тыла; о зверствах оккупантов на занятых территориях; говорилось также о борьбе против гитлеровцев в странах Европы.
В тайнике, сделанном Филей в квартире, хранились выписки из сводок о советских партизанах:
«Хозяевами положения во многих районах, захваченных немецко-фашистскими войсками, фактически являются партизаны. Они изматывают немцев, создают невыносимые для них условия...»
«Отважные партизаны ведут беспощадную борьбу с гитлеровскими бандитами, захватившими советские города, срывают все мероприятия фашистских властей и истребляют живую силу германской армии...»
И приводились многочисленные примеры героической борьбы партизан, сообщалось о нападениях их на гитлеровских солдат и офицеров, об уничтожении или захвате оружия, продовольствия противника и т.д.
До Донбасса немцы ещё не дошли, советские войска удерживали их западнее. Филя не спал по ночам, думал о бабушке... «Хоть бы она уехала – к моему отцу в Москву или к своей сестре в Саратов... Пусть куда-нибудь уедет...» Он постоянно говорил о своём беспокойстве матери, но та отвечала:
– Сейчас не можем уйти. Поближе к зиме отправимся к бабушке.
– Я боюсь, оккупанты и туда прорвутся, – сказал как-то Филя. – Надо поскорее ехать к бабушке, увезти её в Москву. И Ульяша... Я ведь в письме сообщил ей, что мы поедем вместе.
– Но вдруг она не сможет уехать...
– Надо будет с её родителями поговорить... Думаю, далеко не сразу, но они согласятся уехать в эвакуацию. Тогда и она уедет. Оставлю вас в Москве, сам запишусь в ополчение или опять уйду в партизаны, а потом, если буду жив и война не кончится, пойду на фронт... Сейчас-то меня туда не возьмут...
Он был раздосадован тем, что мать так медлит, и это как-то отдалило их друг от друга, они стали меньше разговаривать друг с другом.
Ганс в те дни стал прикладываться к бутылке; они допоздна сидели с Филей на кухне и о чём-то говорили, и Мария Фёдоровна тоже не спала – прислушивалась к их разговорам. Однажды она подошла к порогу кухни и стала слушать их беседу. Ганс рассказывал её сыну о письме от матери из Бремена: она писала, что беспокоится за него и днём, и ночью – её соседи уже потеряли двоих сыновей на этой войне; что сама чувствует эту войну, живя в страхе, и желает, чтобы она поскорее закончилась.
– Это сейчас моё самое большое желание... – тихо сказал Ганс. – Чтобы навеки прекратились эти выстрелы, взрывы, чтобы все народы жили в мире и согласии. Давай выпьем за это...
Послышалось чоканье рюмок. Потом Мария Фёдоровна услышала, как Ганс плачет.
– Береги своих родных, – сказал он. – Живи в мире с матерью, не обижайся на её и сам не обижай. Давай ещё выпьем...
– Ганс, хватит, пойдём...
Мария Фёдоровна укрылась в чулане; они прошли мимо неё, Ганс добрёл до тахты, повалился на постель и тут же забылся глубоким сном.
***
Филя составил секретный алфавит для отряда, он был утверждён на общем собрании, и все стали его учить. Некоторые буквы в нём остались такие же, как в русском алфавите, но большинство их было заменено на придуманные. Была, например, буква, напоминающая рогатину, её так и называли; она обозначала букву «ш». «§» – значок параграфа – мог обозначать букву «ж» или «й». Кружок с точкой посередине был вместо буквы «у» или «ю». Кружок с четырьмя отходящими от него чёрточками – так называемый «жук» – заменял в прописном виде букву «в». Ряд букв заменяли скрипичный ключ и ноты. По предложению Жени, которая была родом из Белоруссии, была введена буква «ў» – нечто среднее между «у» и «в», но здесь она обозначала букву «ф». И так далее. Генка долго ломал голову над алфавитом, потом сказал брату:
– Мне кажется, ты, прежде чем составить эту азбуку, общался с пришельцами с другой планеты.
– Давай учи, – засмеялся Филька. – Сейчас время такое – надо поменьше говорить, будем общаться только письменно. Завтра утром проверю, как ты выучил. И не только ты.
– Немцы свихнутся, если им попадётся записка с такими буквами, – ответил Генка и вновь уткнулся в листок с причудливыми символами.
Сентябрь прошёл в опасных вылазках в деревню. Яков Романович, Синицын и другие вели ту же деятельность. Скоро им стало понятно: надо уходить из города. Кругом были засады, и немцы знали о существовании отряда и всё тщательнее искали партизан...
– Сейчас уже бесполезно здесь оставаться... – сказал Яков Романович. – Сами погибнем и мирных жителей под удар подставим...
К фронту решили пробираться небольшими группами. Первым в начале октября отправили Валерия Петровича и с ним двух солдат из госпиталя. Но в тот же день дядя Миша сообщил отряду, что их арестовали.
– Хоть бы они не проговорились... – испугался Филя.
«Их, наверное, там мучают», – этой мыслью его обдало словно холодной водой. До ареста Валерия Петровича он был уверен, что их отряд не раскроют. Но в тот вечер стал думать иначе...
В тех сводках, что Филя получал от брата, были неутешительные известия: гитлеровцы взяли Брянск, Вязьму, Мариуполь. В вечернем сообщении Совинформбюро от 15 октября было сказано:
«В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону.
Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжёлые потери, но вынуждены были на этом участке отступить...»
Враг приближался к Донбассу, подходил к Москве...
Сообщалось о бесчеловечном отношении захватчиков к жителям оккупированных территорий, о страшных зверствах и пытках, о грабежах, приводилось много примеров этого... А разве здесь, в Новгороде, такого не было? Когда Филя читал об этом, ему становилось плохо. А за два дня до гибели сына Мария Фёдоровна обнаружила у него на голове несколько седых волос.
В последние дни Филя заболел какой-то странной болезнью: он совсем высох, побелел, почти перестал питаться и по нескольку раз за ночь ходил на кухню за водой.
– Филя, что с тобой? – в беспокойстве спрашивала мать. – Тебе плохо?
– Всё в порядке... – отвечал он. – Ты спи, мама, спи...
– Скоро мы уйдём из города, сынок... У меня тоже вся душа изболелась... Потерпи ещё совсем чуть-чуть...
– Лишь бы с тобой ничего не случилось, мамочка...
Его большие синие глаза, которые раньше так весело улыбались, теперь смотрели с грустью и тревогой...
В предпоследнюю ночь своей жизни Филя зашил в пальто матери свой нательный крестик (он боялся его потерять) и письмо, адресованное всем людям, которые будут жить после него. Он понимал, что его могут убить на улице, схватить и расстрелять за ношение оружия, что он может погибнуть при переходе через фронт; возможно, он даже предчувствовал свою гибель...
«Дорогие мои!
Так уж получилось, что за мир на этой земле приходится воевать. И до победы ещё далеко. Но она будет, обязательно будет!
Сейчас весь наш народ дерётся с врагом как может: кто воюет в армии, в партизанах и подполье, кто работает в нашем, советском тылу... И на фронте, и здесь, в оккупации, очень страшно. Сколько людей гибнет! Я тоже могу погибнуть – сегодня, завтра, через неделю... Поэтому пишу письмо вам, люди, человечество...
Если меня убьют в застенках или прямо на улице, это не значит, что меня не будет, что я покину вас... Я по-прежнему буду с вами. Кто-то будет так же, как я, любить свою бабушку и маму, кто-то так же испытает доселе незнакомое чувство к девочке из соседнего двора, кто-то будет стремиться к путешествиям и открытиям и всё-таки полетит в космос, и кто-то обязательно так же будет бороться за мир на всей Земле. За то, чтобы люди были счастливы и жили спокойно. Если бы я мог отдать сейчас свою жизнь за то, чтобы эта война тут же прекратилась и повсюду наступил мир – как бы я был счастлив в свои последние секунды!..
Я не исчезну, а просто растворюсь в вас. Я никуда не пропаду, так же, как не пропадёт моя любовь к вам.
Ваш Филя.
15.X.1941 г.»
***
Вечером 16 октября Филя получил от Генки очередную сводку Совинформбюро; его обрадовало и воодушевило следующее сообщение:
«Во всех районах и областях нашей страны, захваченных немецко-фашистскими бандами, всё шире разгорается народная партизанская борьба с гитлеровскими войсками. Партизаны уничтожают подразделения фашистских войск, совершают налёты на немецкие штабы, взрывают мосты и переправы, сжигают немецкие склады с боеприпасами, продовольствием и горючим, рвут телеграфную и телефонную связь. Только за последнее время в районах Смоленской, Калининской и Орловской областей, занятых немцами, партизаны убили более 1000 фашистских солдат, уничтожили около 300 мотоциклистов, сожгли свыше 200 автомашин с боеприпасами, взорвали десятки мостов и переправ, уничтожили много вражеских складов...»
В ночь на 17-е число была запланирована последняя вылазка. Мать отправилась из госпиталя домой – готовиться к уходу из города, а Филя повёл к деревне солдата Антонца. Тот успел побыть в госпитале всего один день, но ему надо было срочно уходить из города. Теперь же он шёл, опираясь на Филиппа, под фуфайкой у которого был автомат.
Ночь была тёмная, прохладная. Они шли в деревню уже другим, более длинным путём. Перешли овраг и двинулись через лес. Филипп боялся заблудиться. Выйдя к ручью, они услышали немецкую речь – два солдата шли им навстречу. Филя открыл по ним огонь; один был убит сразу, другой – ранен, но он не успел ничего предпринять – Антонец скосил его из пулемёта.
– Подожди... – солдат присел у ручья. – Давай передохнём...
– Рана болит?
– Болит... Я много крови потерял.
Отдохнув, они пошли дальше...
В доме старика уже были Яков Романович и дядя Миша.
– Дальше мы сами солдата поведём, – решил Яков Романович. – Всем вместе идти нельзя. Вы с Михаилом и Марией пойдёте в юго-восточном направлении, а мы втроём – в восточном.
– Я пойду за мамой в город, – ответил Филя.
Он попрощался со всеми и вышел.
Глубокой ночью Мария Фёдоровна и Филя вышли из дома. Небо накануне заволокло тучами, кругом была непроглядная тьма.
Мать и сын осторожно прошли через двор, оказались на пустыре; дальше путь был безопаснее. Филя ступал быстро, но осторожно, пробираясь через канавы и колдобины, держа мать за руку, и она шла за ним, ничего не видя вокруг, слыша лишь завывание ветра. Филя вновь чувствовал сухость во рту и жажду, и всё его тело будто высохло. «Что ж такое... – думал он. – Что со мною? Раньше такого не было...»
– Мамочка, скоро выйдем из города... Ещё чуть-чуть... – тихо говорил он, и мать чувствовала, как он волнуется.
Но, едва они вышли из города, не попавшись немцам, полиции, патрулям, как Мария Фёдоровна спохватилась: она забыла дома свёрток с паспортом и трудовой книжкой – оставила его на комоде, забыв сунуть в карман. Уходили они так быстро, торопливо, боясь, как бы не проснулся Ганс, как бы не всполошились немцы, жившие по соседству, что забыли взять самое главное...
– Что случилось? – спросил Филя. – Мама, что ты ищешь?
– Паспорт... паспорт оставила дома, – ответила Мария Фёдоровна, роясь в карманах пальто. – Ничего, пойдём, пойдём. Бог с ним...
Она потом не могла себе простить, что рассказала сыну о паспорте: надо было идти дальше молча...
– Я сбегаю за ним, – решил Филя. – Вон уже избушка лесника, жди меня там, я скоро...
Мария Фёдоровна вцепилась в его фуфайку.
– Не ходи, сынок, не надо, прошу тебя... Паспорт я сделаю новый, потеря невелика... Только ты не уходи, пойдём дальше...
– Чтобы твой паспорт попал к фрицам? Нет, нет, я побегу... Смотри, какая тьма, кто меня увидит? Я осторожен как кошка...
Он прижался к матери, обнял её, они поцеловались.
– Самое позднее через час буду, жди, – сказал он и исчез в темноте.
Мария Фёдоровна долго вглядывалась в темноту, но тут из-за облаков вышла луна и осветила лес, кусты, домики вдалеке, избушку вблизи, и сердце матери тревожно забилось...
«Пришла я в дом к леснику, – вспоминала Мария Фёдоровна, – а сама всё в окошко выглядываю. Сердце всё изболелось. Сама не своя пошла обратно, в город. И каким-то чутьём поняла, что домой пока лучше не ходить. Пришла к Прокофьевым, у них немцы не стояли. Они жили неподалёку от нас, и их бабушка Стеша меня не пускала домой – говорила, что стрельбу слышала, будто из пулемёта. Два дня я у них побыла, пришла к снохе, она говорит: Генку арестовали. Полицаи то и дело к ним заглядывают. Меня тоже искали. Она меня вывела на пустырь через чёрный ход, и я побежала куда-то балками. Кое-как пришла в себя, и уже чувствую что-то страшное... Добрела до учительницы Натальи Алексеевны, у неё побыла, потом – у Яковлевых. Никто о Филе не слышал.
Думаю, надо домой идти. Заберут, так заберут. Во дворе никого не было, я пришла сначала к соседям. Говорят – искали меня полицаи, весь дом обошли. Узнала я страшную новость: мой сын погиб. В ту же ночь погиб, когда мы расстались. Он уже подходил к дому, когда его заметил какой-то полицай и поднял тревогу. Он этого полицая уложил из автомата, но было поздно: сбежались солдаты, появилась группа офицеров. Филя услышал их ругательства, увидел, как двое солдат направились к нему, чтобы его повязать. И дал очередь из автомата – сначала одного офицера застрелил, потом два солдата упали, после них другие стали падать, кто-то побежал оттуда. Потом – очередь, и Филипп упал. Солдаты оттащили его тело в канаву. Потом мои соседки подобрали его, он был весь в крови. Кое-как сколотили гроб из досок и отнесли его на кладбище, похоронили.
...Я прошла в свою квартиру, там никого не было. Забрала свои документы, вещи сына. Мы с соседкой были на его могилке, там тогда просто насыпь была, и всё... Нина, соседка, говорит: уходи, тётя Маша, к родне пробирайся за линию фронта. Когда мы шли по улице, к нам направились полицаи, схватили, стали подталкивать куда-то. Пригнали на площадь, там людей собрали. Наших в тот день повесили – весь отряд... Только троим людям удалось спастись.
Как пробиралась через линию фронта – помню плохо. Меня знобило, не могла идти, и где-то упала и ползла, чтоб не заметили. Возле леса были какие-то люди – не то наши, не то немцы... Помню, я потеряла сознание, потом меня кто-то подобрал, горячей водой напоили. Это были наши бойцы...»
***
Валерий Петрович и два солдата, которых он вёл, ни в чём не сознались на допросах и никого не выдали. Но в ту ночь, когда погиб Филипп, были арестованы полицаями Яков Романович и дед Фома, которые вели того самого солдата Антонца. Испугавшись расстрела, Антонец назвал на допросе имена тех людей, которые пытались спасти его. При его содействии начались аресты участников отряда, которые ещё не успели уйти из города.
В отряде было пятнадцать человек, одиннадцать из них взяли. Филя был убит при попытке ареста за нарушение комендантского часа, его гибель не была связана с партизанской деятельностью; Мария Фёдоровна чудом смогла избежать ареста, пробыв в городе несколько дней; дядя Миша сумел скрыться и перейти линию фронта; не была арестована и Даша, которая в те дни сидела с больной матерью и не появлялась в госпитале – Антонец не видел её и не знал про неё.
На допросах никто из взрослых и ребят не признался в своей деятельности и не назвал ничьих имён, несмотря на угрозы, на пытки и избиения, которым их подвергали. Утром 28 октября их повели на казнь...
На площади были установлены виселицы. К месту казни согнали народ, чтобы навести страх на людей, и Мария Фёдоровна, скрывавшаяся в городе, тоже оказалась в этой толпе. Здесь же находился Антонец, служивший теперь немцам. Он о чём-то переговаривался с солдатами.
Мария Фёдоровна увидела Ганса. Он с ужасом смотрел, как партизан подводят к виселицам.
– Исполняй, – велел ему Альтман, указав на Валерия Петровича, которого казнили первым.
– Я ничего исполнять не буду, – юноша снял с плеча автомат и, оторвав от мундира какой-то значок, бросил его на землю. – Чтобы я вам, гадам, служил и дальше!.. Не будет такого.
Этот поступок привёл гитлеровцев в замешательство. И, когда Альтман пригрозил Гансу расправой, тот ответил:
– Но ведь вы не приготовили для меня петлю. Поэтому я готов пойти на виселицу вместо любого человека из этого отряда.
– Ты ещё издеваешься... – прошипел Альтман. – Для тебя мне и пуль не жалко...
Он достал пистолет и застрелил Ганса.
– Вы сейчас повесите нас, но на борьбу поднимутся новые патриоты! – обратился к врагам Валерий Петрович. – Не будет вам спокойной жизни ни здесь, ни в других городах. Думаете, что вы пытками и казнями испугаете советских людей, сломите их волю? Нет, не таков наш человек!
Альтман, побагровевший от злости, что-то крикнул, и двое солдат набросили петлю на шею Валерия Петровича, закрепили её и выбили ящик из-под его ног. Солдаты подвели к виселице Женю, Хольц стал закреплять петлю на её шее...
Мария Фёдоровна заплакала. Но это было ещё не последним испытанием для неё: после к виселицам стали выводить ребят – Гену, Петю, Лёню и других... А потом – взрослых... Каждое повешение было для неё тяжкой мукой.
А после казни подпольщиков, когда толпа стала расходиться, Мария Фёдоровна, обессиленная, направилась в сторону фронта – её путь лежал к матери, на территорию, не занятую немцами.
16 апреля 1942 года вышел указ о награждении группы новгородских подпольщиков. Филипп посмертно получил орден Красного Знамени, и награда была передана отцу вместе с Грамотой о награждении и письмом М.И. Калинина. По свидетельствам жителей того дома, где жил Филя и возле которого он принял смерть, в ту ночь было убито несколько немецких офицеров и солдат, причём офицеры были из немецкого штаба; по некоторым свидетельствам, они в такой поздний час возвращались с попойки, поэтому не смогли сразу оказать сопротивления. В «Грамоте о награждении знаком ордена "Красное знамя"» было сказано, что Филипп автоматной очередью уничтожил большинство членов немецкого штаба.
(Из повести «Филька»)
