Генна Сосонко
Первый чемпион мира Вильгельм Стейниц сильно хромал и в конце жизни вынужден был ходить с костылем. Австрийский гроссмейстер Эрнст Грюнфельд пользовался протезом. Шутил: шахматисту так даже лучше - уменьшается соблазн во время игры вставать из-за доски и отвлекаться от партии.
Девятнадцатилетнему минометчику Абраму Хасину в декабре 1942 года после тяжелейшего ранения под Сталинградом ампутировали обе ноги. К тому же - отмороженные руки, не все пальцы сгибаются до сих пор, заражение крови, двустороннее воспаление легких, температура, доходящая до отметки 41. Неудивительно, что врач, обходя палату смертников, в которой лежал Хасин, бросил: этот - не жилец.
Хасин выжил. Закончив институт, он почти десять лет преподавал английский язык в московских школах, играл в шахматы, занимал высокие места в первенствах Москвы. Сегодня «первенство Москвы» звучит очень скромно, но в чемпионате столицы 1968 года, к примеру, где Хасин разделил пятое место, первыми были Тигран Петросян – тогдашний чемпион мира и Давид Бронштейн. А в турнире играли еще Холмов, Гулько, Суэтин, Симагин, Игорь Зайцев, Шамкович, Либерзон. Хасин пять раз играл в сильнейших турнирах того времени – финалах первенства Советского Союза, и хотя в верхней половине турнирной таблицы он не оказывался ни разу, каждый гроссмейстер, садясь за партию с Абрамом Хасиным, знал: этот может обыграть любого.
Международным мастером он стал в 1964 году, когда это, ныне девальвированное звание звучало совсем по-другому, чем сегодня. Турниры по переписке были как будто специально созданы для него: физические проблемы, мешавшие при игре за доской, некоторая неуверенность в себе, быстро наступавшаяся усталость, всё это не играло здесь никакой роли. Зато искусство анализа, понимание игры, выходило на первое место, и Абрам Иосифович Хасин добился в заочной игре высоких результатов, побеждал в сильнейших турнирах, стал гроссмейстером, в составе сборной страны завоевывал золото во всемирных Олимпиадах.
Тренировал молодых: в ЦШК на Гоголевском, в московском Дворце пионеров. У него училось множество шахматистов, ставших гроссмейстерами и мастерами. У Бориса Гулько до сих пор в памяти лекции Хасина. Навсегда запомнилось: если у вас конь пешку неприятельскую блокирует, к эндшпилю стремитесь, а если против коня-блокера играете, старайтесь атаку создать.
Много лет Хасин был тренером сборной Москвы на Спартакиадах, юношеских соревнованиях, мировых студенческих первенствах, но самые памятное время связано для него со второй половиной семидесятых годов, когда он преподавал на шахматном отделении спортивного интерната. Там занимались дети, приехавшие в столицу обучаться шахматной науке.
Они до сих пор вспоминают об Абраме Иосифовиче, ставшим для них не просто тренером, но человеком, с которым они делились всеми своими ребячьими проблемами, иногда очень личными.
Из небольшого городка на Урале приехал в Москву Женя Бареев. Мальчику с удивленным взглядом больших черных глаз было девять лет, когда он попал в класс Хасина.
Евгений Бареев вспоминает: «Дети обожали Абрама Иосифовича. Он, бывало, и покрикивал на нас, и палкой мог пристукнуть, и выговорить сурово, но мы чувствовали: это всё – напускная строгость. Детей ведь не проведешь, они очень тонко всё чувствуют, пусть он палочкой своей и грозно стучит, а ему никто не верит, и девчонки его жалобно просят: «Абрам Иосифович, пожалуйста, у нас завтра контрольная по английскому, переведите. Ну пожалуйста...» И шахматный тренер, сурово сдвинув брови, бросает: «Ну, давайте уж текст, бестолковки, посмотрю, если уж контрольная...» На своих шахматных уроках он исповедовал принцип – от простого к сложному – и огромное внимание уделял эндшпилю, простым позициям, анализу. Бывало, зайдет в класс, увидит в руках у нас дебютные справочники и прикрикнет – да положите вы, остолопы, эту чепуху на место, давайте лучше делом займемся...»
С тех пор прошло три десятка лет, и Евгений Ильгизович Бареев, сам уже тренирующий юных, старается в собственной работе применять тренерские принципы своего первого шахматного наставника.
В своей первой жизни Абрам Иосифович Хасин жил в двух городах: в Киеве и Москве. В 2002 году он уехал в Германию, ровно шестьдесят лет спустя после той страшной сталинградской зимы 1942 года.
Теплый, совсем весенний февральский день 2008 года. Эссен. Зелененький дом на углу Алтенесстрассе и Теодорстрассе. Квартира на первом этаже. В гостиной, на маленьких видавших виды чешских магнитных шахматах позиция из партии коллеги Хасина по эссенскому клубу КS Blosterhausen, за который бывший москвич играет уже много лет. Немецкий шахматист пользуется, разумеется, компьютером, но анализы Абрама Хасина иногда разительно отличаются от ходов, рекомендуемых машиной. И порой оказываются даже лучше: некоторые планы компьютеру и «в голову не приходят».
Через неделю Хасину исполняется восемьдесят пять, но ему не дашь его возраста. Живые глаза, четко сформулированные мысли, разве что порой, когда воспоминания становятся болью, он переводит дыхание и смахивает слезу.
«Родился я 15-го февраля 1923 года на Украине, в Запорожье, но очень скоро родители переехали в Киев, где мы и жили до войны. Есть, правда, у меня еще одно воспоминание: я совсем маленький, и мы с мамой и папой сначала на пароходе плывем, а потом оказываемся в Палестине, помню это очень хорошо, день жаркий такой, я стою на горке, и меня пчела ужалила... Как они в Палестине оказались, обратно когда вернулись, об этом у нас дома никогда не говорилось. Сейчас думаю: родители мои под влиянием социалистических идей поехали в Палестину, в кибуцах работать, кто-то из семьи там и остался. Но об этой поездке у нас дома даже не упоминали, мы же все в страхе жили тогда, в постоянном страхе. Мне этот страх всю жизнь сопутствовал, я только здесь в Германии от него начал избавляться, да и то, думаю, до конца так и не избавился...
Дома иногда говорили на идише, но главным образом, чтобы мы с братом не поняли, а так - семья была далекая от религии, дедушка соблюдал какие-то праздники, но и свинину ел, говорил, что ежели болен, разрешается и запрещенное, не знаю уж, так ли это.
И с материнской, и с отцовской стороны у меня все евреи, но семья была интернациональная, дядя мой был женат на украинке, тетя была замужем за русским, моя первая жена была русская, сейчас я тоже на русской женат. Фамилия отца – Хасин, мамина девичья – Киселева. Так что брата ее, моего дядю, это иногда и выручало: Киселев Борис Михайлович.
Отца я лишился в девять лет, было это в 32-м году. Вдруг папа исчез из дома, и я сначала не понимал, что случилось, но однажды нашел открытку и понял, что он в тюрьме. А потом мы с мамой и братом на процессе его присутствовали. После голода, организованного на Украине, кого-то надо было сделать козлом отпущения, вот отца и обвинили во всех грехах. Процесс был открытый, приговорили его к расстрелу (...подождите, подождите немного, очень тяжело это всё сейчас вспоминать...)
Так я остался с мамой и старшим братом. Почему нас не сослали тогда, сам не знаю, но из квартиры выселили, перебрались мы к бабушке, жили мы очень бедно. В школе моей были в основном дети из привилегированных семей, одевались они очень хорошо по тем временам, а я ничего себе позволить не мог. Когда в чемпионате Киева играл, всегда надевал свою парадную форму: синюю спецовку, дядей из Москвы присланную, да галстучек какой-то узенький болтался.
Зрение у меня всегда неважное было, минус пять, очки носил, но разбивал их постоянно, когда спортом занимался или когда дрался. Драться особенно не любил, но если до дела доходило, за себя постоять умел. Меня отец только два раза наказал, однажды, когда на подножке трамвая увидел: мы, мальчишки, с одного трамвая на другой лихо так на ходу перескакивали... В другой раз – когда с папироской заметил. Мальчишкой курил я отчаянно, в первый раз закурил, когда шесть лет было, а когда четырнадцать исполнилось, пришел к нам дядя и давай всех папиросами угощать, дал и мне, знал, что я курю уже, и стало мне вдруг так стыдно, что решил бросить.
Дядя мой тоже был репрессирован. Арестовали его в 37-м году, но в 39-м выпустили, вернулся он абсолютно изможденный, высохший, так что, хотя был он человек еще молодой, ему в Киеве место в трамвае уступали. Он шутил еще – спасибо, говорил, насиделся...
В отношении Сталина я никогда не заблуждался и понимал, что и судьба отца, и дяди репрессированного, да и других - полностью на его совести, другое дело – Ленин. Мне долго, очень долго казалось, что Ленин всё делал правильно, что если бы Ленин был жив, всё было бы в нашей стране по-другому. Да и сейчас, когда о нем столько прочел, отношение к нему неоднозначное. Как тогда врали о нем, так и сейчас ведь врать могут. Да и Дзержинского уважал, для меня он ассоциировался с его отношением к детям, к беспризорникам, не просто это всё...
В шахматы меня играть никто не учил, сам выучился, когда за партиями Бориса, старшего брата наблюдал. Смотрел, смотрел и научился, а потом стал брата обыгрывать. Начал в форпостах играть, это изобретение Постышева Павла Петровича. Был тогда такой секретарь ЦК Украины. Тот, кто празднование новогодней елки в стране снова ввел, ведь елки считались пережитком буржуазным, а он их возродил. При больших дворах были организованы клубы - не клубы, но площадки такие, там и в волейбол играли, и в футбол, и в настольный теннис. Были и шахматные комнаты, и попали мы в городской турнир форпостов. Провалился там ужасно, теории совсем не знал... Был, правда, у меня старинный «Самоучитель» Шифферса, хотя потом и другие книги читал, у друга брал, а тот библиотекой Богатырчука пользовался. Все знали, что у Богатырчука библиотека замечательная.
Но я больше всего играть любил да анализировать, дебюты мне ужасно скучно было учить, потому играл, как бог на душу положит. Первую партию до сих пор помню, черные у меня были: 1.d4 d5 2.c4 dхc4 3.e3 b5 4.a4 c6 5.aхb5 cхb5 6.Qf3 – cдался! И в таком духе все партии играл. Расстроился ужасно и решил шахматы оставить, разочаровался в них. Играл, правда, еще в школе, но так несерьезно, от случая к случаю, в шестом классе даже за команду школы не взяли, так я на шашечной доске играл.
Пришел я снова в Дом пионеров киевский только осенью 1939 года. Было мне уже шестнадцать с половиной лет. Не только по нынешним, но и по довоенным понятиям - переросток. Никакой категории у меня не было. И стал набирать я разряд за разрядом и добрался до второго. По тем временам это было немало, так что даже не могли собрать турнира на первый разряд и играли в сеансах с часами против мастеров и кандидатов в мастера, там первый разряд выполнил.
Нередко устраивали мы состязания по многоборью: шахматы, футбол, волейбол, поднятие тяжестей. И шашки. До войны многие играли в шашки, русские, конечно, в киевский Дом пионеров и Куперман ходил, он чемпионом мира по стоклеткам потом стал. И Бронштейн в шашки хорошо играл, примерно в силу первого разряда.
Был Дэвик хиляком, такой тщедушный, маленький, все его Малец звали, а Мучник Ханаан всё над ним издевался, говорил - да не носи ты, Малец, с твоей хилой мускулатурой футболку, не позорься, лучше у меня мускулы пощупай... Это Бронштейн потом силу развил, мышцы накачал, помню, любимый трюк у него был: тяжеленный чемоданчик, который в качестве ручной клади с собой всегда брал, одним пальцем поднимал. Но завихрения у него уже тогда были...
К тому времени я из школы ушел, экзамена по химии не сдал, учитель меня невзлюбил с самого начала, так и завалил на экзамене, хотя, честно говоря, химии я никогда не любил и вообще к точным наукам, стереометрии какой-нибудь никакого расположения не имел и представить себе в пространстве ничего не мог. Другое дело языки - у меня и по русскому, и по украинскому, и по английскому только пятерки были. Пошел я токарем на завод, в три смены, тяжело было, конечно, вечером на рабфаке занимался да еще в шахматы играл. После смены прямиком шел в турнирный зал, в другие дни - с шахмат шел на работу. Трудно приходилось, я ведь со многими еще год назад в сеансах играл. В полуфинале Киева среди взрослых стал кандидатом в мастера, а в 41-м году в финал вышел. Чемпионат тот из-за войны неоконченным остался, я, правда, в самом хвосте шел...
Начало войны помню хорошо, поспал немного с работы придя, стою, умываюсь, радио слушаю: война. Услышал про бомбежку Киева и тут же на улицу побежал, сам хотел на всё посмотреть, удостовериться, молодой ведь был дурак. Побежали с ребятами налет смотреть, а потом забрались на крышу нашего дома семиэтажного на Большой Подвальной, чтобы всё лучше было видно...
Что немцы с евреями делают, уже известно было, но все считали тогда, что война будет недолгой, и соседи уговаривали нас не эвакуироваться, у них прятаться. Но мы всё же эвакуировались и после долгих странствий оказались в Пермской области в поселке Тюша. По дороге туда заразился я в теплушке корью, кровь из горла идет, горю весь, в беспамятство впал, едва выжил. Было мне тогда восемнадцать лет.
В феврале 42-го девятнадцать исполнилось, а в марте в армию призвали. Вернее, меня из-за зрения в армию не брали, но я сам настоял. Стыдно было: только женщины да дети вокруг, а я молодой здоровый парень - вместе с ними. Было ли отношение – вот, мол, Иван воюет в окопе, Абрам торгует в райкопе, тем более что и Абрам… Да нет, пожалуй, ну слышал, конечно, иногда что-то антисемитское, но в общем нет, я ведь к тому же сразу в армию пошел.
Взяли нестроевым, у меня и очков не было. Очки подобрали, хотя стекла и не вполне соответствовали. Отправили в военное училище в Пермь, а там стрельбы пошли, так я на 25 метров из карабина в фашиста тощего такого попасть не могу – не вижу мишени.
Там же в училище и в комсомол вступил, из пионеров меня в Киеве почему-то не исключили, а о комсомоле и речи быть не могло. Вызывает меня командир, помню еще фамилию его, Киселев, так же как и у моей мамы. Говорит: так, курсант Хасúн, - он меня Хасúн называл - как же вы отличник боевой и политической подготовки, а не комсомолец? Я – то да се, а он – немедленно в комсомол вступать...
А потом сталинский указ вышел: для усиления армии послать на фронт курсантов, так вот я, недоучившийся, на фронт и пошел. Рядовым. Но и рад еще был: закончил бы училище, стал лейтенантом, надо было бы командовать, так ведь мог, неровен час, с моим-то зрением по своим огонь открыть – расстреляли бы за милую душу...
Мы не знали, куда нас отправят, то ли на Сталинградский фронт, то ли на Кавказ. Когда в Калач привезли, поняли: Сталинград. Из Калача – форсированным маршем по 40-50 километров в день – на передовую. Шли ночью или ранним утром, тяжело было, конечно. Помню еще случай – один боец, татарин, потерял вещмешок с патронами. Искал, искал – нигде найти не может. Грозит расстрел. Дали ему лошадь – возвращайся, ищи. Отправился обратным путем, ничего не нашел, возвращается совсем унылый, а вещмешок к тому времени уже обнаружился: его наш комиссар себе под голову подложил. Тот еще был тип, однажды рассказывал, как с двумя бабами спал, а во время наших пеших переходов сам на телеге лежал, рядом с минометами, на нас посматривал, но главным образом дрыхнул. Такой был комиссар. Но мы помалкивали, знали, что и стукачи были среди нас, если что не то скажешь...
Был я минометчиком. Тяжелые 120-миллиметровые минометы – грозное оружие, но мин не хватало, к тому же мы, солдаты, не знали, что творится вокруг, нам ведь ничего не говорили... Располагались мы не на самой передовой, а на расстоянии где-то метров восьмисот, обычно в лощинах. Из винтовки нас, конечно, не достанешь, но мины и снаряды доставали... Помню, разговаривал с солдатом и вдруг он не отвечает, оглянулся, а он мертвый уже... Но я молодой был, дурак, считал, что меня-то точно не убьют. Почему – не знаю. Но вот такое чувство было – как это меня, молодого, здорового, могут вдруг убить?
Привозили нам в котлах кашу, давали сухари, немного сахара. Доставляли это всё ночью, так что каша и в рот не лезла. И была повальная дизентерия. Что ж тут удивительного - есть очень хотелось, так мы выкапывали коней убитых, конину варили. Да и вшивость...
Как это случилось? Под Сталинградом в декабре 42-го попали мы где-то на переходе под бомбежку... И всё – ничего больше не помню. Понятно, что взрыв был - бомба или снаряд, не знаю, меня из каши тел вытащили, везли по разным медчастям, но и это помню смутно, сильно контужен был, а очнулся только в госпитале в Саратове... Пока везли, двусторонее воспаление легких схватил, да и руки отморожены были - видите, мизинец до сих пор на этой руке скрюченный. Да и на другой. Одно время даже думали без ампутации не обойтись. Кормили с ложечки, потом приловчился миску двумя руками обхватывать. Но главное - тяжелейшие ранения - ноги и бедро. И боли нестерпимые, едва не кричал... Помню еще: однажды посмотрел на свои ноги, а там в бинтах черви ползают. Натуральные черви. И температура держится все время – около 41. Потом заражение крови началось. Короче, поместили меня в палату смертников, там по нескольку человек в одной кровати лежали. И на полу, и на носилках... Меня, правда, одного положили... Тяжело всё это вспоминать сейчас... подождите, подождите немного...
Врач, обход делавший, сказал (думал, наверное, что я не слышу): ну, этот – не жилец. А я про себя думаю, погоди, старый хрен, я еще тебя переживу... Молодой был, очень жить хотел.
Пытались лечить меня, но никакое лечение не помогало, и стали уговоривать на ампутацию ног. Сестры еще подбадривали: ты еще, говорили, танцевать будешь. Но я сразу решил – если надо – надо.
Стали к операции готовить, сначала думали делать под общим наркозом, но потом решили, что не выдержу, и под местным сделали, так что я всё слышал, и как пила кость пилила, и как хирург ампутированную ногу в ведро шмякнул, сказал еще: туда ее...
Ампутировали мне обе ноги довольно высоко, но колени, к счастью, сохранились, сгибаться еще могли. Спросили у меня до операции – кого из родных вызвать. Приехал мой дядя из Москвы, и он меня не узнал - так я истощен был, высох, в размерах уменьшился. Но был молодой, как-то стал восстанавливаться и начал постепенно ноги разрабатывать. Помню как со стулом передвигался - никаких колясок инвалидных, конечно, не было.
Играл и в шахматы. Лежал на животе. Рядом с кроватью шахматы расставляли, так я с другими ранеными играл, но пальцы еще не действовали, так что я говорил: «слона рядом с конем поставьте, а пешку на одно поле вперед выставьте». Когда три партии выиграл, желающих со мной играть больше не нашлось. Постепенно температура спала, и ожил я, и до такой степени ожил, что однажды у меня в кровати женщину обнаружили (смеется). А как дело было? Приходили к нам в госпиталь общественницы, шефство они над нами взяли, работницы с близлежащей табачной фабрики, я тогда и курить снова начал, кстати. Да ничего у нас с ней и не было, просто лежали вместе, ну, может, поцеловались раз...
Но решили, что я оправился и можно меня в Москву в госпиталь посылать. В госпитале реампутацию сделали, снова лечить начали. Кормили нас в том госпитале плоховато, а однажды принесли селедку протухшую. Так я и мой сосед солдат, тоже безногий, только у него еще и рук не было, есть отказались, миски рядом с кроватями выставили, и ни за что. Приходит женщина, завотделением, понюхала и говорит: «А я, например, как раз с душком и люблю...» А мы: «Вот и приступайте».
В том госпитале тоже в шахматы играл. Была там офицерская палата, и лежал в ней шахматист один, сказал, что сильный, что в Москве соседом его сам Смыслов был. Сказал, просто так играть не будет, только на сигареты. Я родственников своих попросил сигареты принести. Так выигранные сигареты отдал ему потом – курите...
Провалялся я в общей сложности по госпиталям полтора года, выписали меня летом 44-го домой. А куда домой? А в Москве у моего дяди квартира была двухкомнатная. Он в одной комнате с семьей жил, в другой – шестнадцать метров квадратных – мы. Мы – это мама, бабушка, старший брат (с трудового фронта совершенным дистрофиком вернувшийся) да я. А я еще и женился скоро.
Стал думать, что делать. Хотел на курсы бухгалтерские пойти, но мама настояла, чтобы в институт поступал. Сама высшего образования не получила - пусть хоть дети получат, говорила.
Хотел сначала в педагогический пойти на русский язык и литературу, но уж очень далеко был институт от дома, и мне трудно было до него добираться. Так что поступил в Институт иностранных языков на английское отделение. В 46-м году родилась дочка, Лена - она до сих пор в Москве живет. Материально жили мы скверно – нужно было всю семью содержать.
С женой мы скоро расстались, хотя официально развелись позже. Была она химиком по профессии, да и дочь химиком стала. И муж у нее – химик, а я ведь химии со школьных лет терпеть не мог...
В 48-м году кандидатом в партию вступил. Понимал, что с работой у меня проблемы будут из-за пятого пункта, потому решил свою национальность несколько нейтрализовать. Про отца я в анкетах никогда не писал, но и без того с пятым пунктом тогда неимоверно трудно было на преподавательскую работу устроиться. Да и еще с таким. Даже в школу. Антисемитизм и в Киеве до войны был, конечно, но не сравнить с Москвой сороковых - начала пятидесятых. Тогда такое творилось... После многих унижений взяли преподавателем в школу.
В шахматы играл, когда в институте еще учился. В 49-м полуфинал Москвы со школьными экзаменами совпал. Начал турнир ужасно, но экзамены кончились, подтянулся, на пятидесяти процентах кончил. Шахматами я тогда не занимался, времени совсем не было, на полторы ставки работал, семью чтобы содержать. Помню, показывал мне Константинопольский тетради, которые ему Исаак Липницкий присылал – каллиграфическим почерком исписанные страницы, да разными чернилами, да диаграммы на каждой странице от руки вырисованные – куда мне! Но всё же усиливался, а в 50-м мастером стал, этот год вообще для меня особенный – и в партию вступил, и с женой развелся. В финалах Москвы стал регулярно играть и выступал там неплохо. В полуфиналах Союза играл, потом и в финал попал, и пять раз в финалах играл.
Не могу сказать, что воля у меня слабая была, но чего-то не хватало. Чего? Был я слишком впечатлителен, мог расстроиться из-за хода не сделанного или не замеченного и партию проиграть. Однажды играл я с Алаторцевым, вижу, могу слона пожертвовать и решающую атаку получить, но дай, думаю, подготовительный ход сделаю, чтобы наверняка. А когда Алаторцев ответил, комбинация уже не проходила, и я так расстроился, что партию постепенно проиграл. А Алаторцев-то комбинации той вообще не видел! А вот Корчной в том же туре не заметил, что фигуру в один ход мог выиграть, ему на сцене демонстратор об этом сообщил, так и что? Собрался Корчной и партию выиграл в конце концов.
А я в себе начинал сомневаться - варианты по нескольку раз пересчитывал и уставал еще больше от этого. А здоровье-то и так не блестящим было, так что в конце турнира порой просто сыпался. Понимал, что устаю быстрее других и старался дебют поскорее миновать: по-настоящему дебюта-то ведь не знал. К каким последствиям это приводило, можно только догадываться. И только перед моим третьим финалом страны начал я по-настоящему теорией заниматься, картотеку завел, одних ящиков – тридцать было...
И с концентрацией внимания проблемы были. Я же видел, как Бронштейн, Корчной, Таль играли. С полной самоотдачей. А я уже усталость чувствовал - начинал уже «плыть», другие к пятому часу уставали, а я уже на четвертом усталость чувствовал. Тогда в финалах двадцать человек обычно играло, а то и двадцать два, так что турниры больше месяца длились, к концу выдыхался очень. В одном первенстве в пятидесяти процентах стоял, может даже в плюсе маленьком, сейчас уже и не помню. Так четыре последние партии проиграл и в хвосте оказался. Да и карты ночные. Я в преферанс во время турниров почти каждый вечер играл, частенько и часов до четырех ночи засиживался, и в домино. Это ведь повальное увлечение на турнирах тогда было.
Для меня соревнования на выезде раем были: гостиница, пусть и двухместный номер, но всё же. Одноместный номер только гроссмейстерам полагался, а доплачивать я себе позволить не мог. Талоны на питание выдавали на три рубля, что не так мало было. Дэвик Бронштейн, правда, говорил, что для того чтобы нормально питаться, как минимум пять надо. Но всё равно гостиница отдушиной для меня была, я туда и женщину мог привести. Случалось и до тура, всё бывало... Но главное, что мешало мне - отсутствие честолюбия, всё боялся высовываться, вперед рваться. Травма после Киева, после того, что с отцом произошло.
Все финалы первенства страны на сцене игрались, а на сцене я чувствовал себя очень неловко, особенно если столик твой в первом ряду стоял, хотя однажды помогло мне это. В Баку в 61-м в партии с Кересом попал я под сильную атаку, а тут еще в зале кричат: «Хасин сдавайся!» Так я напрягся, ловушку поставил, Керес в нее попался и проиграл. Расстроился он ужасно, даже партию анализировать не стал...
А то, что всегда настороже был и об отце, о том что дядя сидел, что родственники есть за границей, ни в одной анкете не писал. Думаю, было чувство: не высовываться, не раскрываться. И я никогда никому об этом не рассказывал. У меня и жена первая ничего не знала. А дочка Анечка знает только, что дедушка репрессирован был, а что и как... Вам первому сейчас говорю. Может быть, поэтому я часто очень хорошо играл в полуфинале, а в финале много хуже, потому что – на виду. В полуфинале мотивация огромная была, а в финале чувство - я уже доказал, главное сделано.
Какой стиль был? Украинская школа? Да нет, не сказал бы. Староиндийскую играл, конечно, но потом оставил. Нимцовича играл, французскую, вообще любил менять слона на коня. Думаю, что стиль мой активно-позиционный: пассивности не терпел, но за материал мог страдать. Бывало, пешку какую-нибудь схвачу на b2 и в глухую защиту ухожу.
За границу выезжал, когда со студенческой командой, когда на турниры, но не так часто - ведь гроссмейстеров в Союзе немало было, а я лишь международный мастер, пусть и регулярно в финалах первенства страны играющий, но всё же.
Однажды должен был с Котовым на какой-то турнир поехать. Александр Александрович взбунтовался – с Хасиным, говорит, за границу не поеду, он же инвалид, придется на такси ездить, денег на это в смете нет. Так я и не поехал.
Ничьи, бывало, делал без игры, например, с Банником мы никогда не играли, но нарочно никому не проигрывал. Хотя... Однажды был такой случай. Играл в финале первенства страны с Петросяном, который до этого Баннику проиграл и очень удручен был. Приглашают они с Роной меня к себе, а нам на следующий день играть, и у меня - белые. Тигран жалуется на жизнь. А Рона мне помогала по медицинской части - протезы через нее заказывал, в институте у нее связи были. Нет, никакого конкретного разговора до партии не было, но партию я ему в конце концов проиграл...
Самое большое впечатление на меня Таль произвел. Когда впервые увидел его, сказал, помню, - этот мальчик сойдет с ума, либо умрет до тридцати лет. К счастью, ни того, ни другого не произошло. А что Миша Таль гений был, для меня совершенно очевидно. С ним единственным боялся играть - ни с кем не боялся, а с ним боялся. Все думал, как бы на трюк какой-нибудь не попасться, и уставал. И попадался в конце концов!
С Корчным тоже трудно было играть, ходы его угадать было непросто, да и Бронштейна тоже. Но Таль – это было что-то необыкновенное! Однажды играли мы вместе в главном турнире в Гастингсе, а Нона Гаприндашвили в побочном играла, так она перед туром спрашивала - что играет ее очередной соперник, так Миша ей партии на память показывал участников побочного турнира! Пока его соперник думал, он успевал партии всех групп обегать, да к тому же и запомнить. Невероятно! Когда он в Клуб на Гоголевский приходил, всегда просил бюллетени последних турниров и все партии переигрывал - и не только гроссмейстеров и мастеров, но и кандидатов, и всё на огромной скорости, но всегда на шахматной доске. Многих великих знал, почти все они были с характером трудным, иногда и откровенно плохим. Таль был исключением.
В последний раз по-настоящему я в шахматы играл в 68-м, мне сорок пять было. Доктор Малкин сказал тогда: «Запомни, Абраша, при игре в шахматы на высоком уровне происходит чудовищная амортизация нервной системы. Чудовищная!» Так и сказал. Да мне врачи еще раньше говорили - пора заканчивать с практической игрой, в вашем состоянии следует избегать перегрузок. А мы еще дочку Анечку ожидали, так что дополнительные заботы появлялись. Так и оставил игру, разве что за команду выступал, да и сейчас время от времени за клуб местный играю.
Как по переписке начал играть? Было это в 68-м году в Клубе. Зашел как-то на заседание переписочников, говорю - больше практиков привлекать к вашему делу надо, а они: «в таком случае, может быть, вам попробовать?» Попробовал. Сыграл в командном первенстве СССР за Москву на 4-ой доске, набрал 75% очков. И пошло-поехало. Через пару лет гроссмейстером стал, а потом турнир, ленинскому юбилею посвященный, выиграл. Между прочим, тот посильнее кое-каких чемпионатов мира был.
В конце пятидесятых годов стал по совместительству тренером работать в Клубе на Гоголевском. Группы у меня разные были, и совсем слабенькие, и сильные. Гулько помню очень хорошо, пришел он ко мне, когда ему лет тринадцать было. Непоседлив был ужасно, всё бегал, на другие партии смотрел. Да и играл больно быстро. Но сразу было видно – талант. Жаль, что я ему тогда внимания больше не мог уделить, но у меня ведь целая группа была. Дальше – больше, еще группа, потом еще, так оставил я свой английский и полностью перешел на тренерскую работу. Юношей тренировал, команду готовил. Надо сказать, что тренерство очень мешает практической игре. Ведь у каждого свой стиль, свой дебютный репертуар, и надо быть в курсе всего. Это не то, когда сам играешь. Думаю, я тренером неплохим был.... Старался ученикам своей воли не навязывать, хотя мне для того чтобы понять, в чем суть игрока, где ошибки, надо было все партии его просмотреть, на то обратить внимание, на это, вдуматься, проанализировать. Я всех принимал, никого не отвергал, а вот Марк Дворецкий брал учеников только с очевидными способностями, с перспективой. Систему подготовки он создал отличную, спора нет, хотя Марк чрезмерно и при всяком удобном случае выпячивает свою исключительность и заслуги.
После Клуба стал в спортивном интернате на шахматном отделении работать, и мне там очень нравилось - группы небольшие были, человек по шесть-восемь, и можно было уделять больше внимания каждому. Бареев ко мне совсем маленьким пришел. Директор Юдович-младший и принимать его не хотел - ну куда нам такой, говорил, но я сказал - пусть занимается. А потом во Дворце пионеров работал. Там и дочь преподавала - она ведь международный мастер.
«Сделайте перерыв, вы ведь уже несколько часов подряд говорите, - в комнату входит Валентина Александровна, жена Хасина, - самое время пообедать, да и Анечка уже приехала». Мы убираем магнитофон.
Когда я спрашивал о Хасине его ровесников, которых осталось совсем мало, все говорили о нем как о человеке волевом, несогнувшемся, выстоявшем. Мужественном и очень жизнелюбивом. Немало ведь было вернувшихся с войны инвалидов - растерявшихся, спившихся, сгинувших. А он, безногий, твердо стоял на земле, приняв жизнь как она есть, не хныкая и не жалуясь. Сильная личность, твердый характер.
Эта сила всегда притягивала к нему женщин. Ведь женщина чувствует и характер, и энергию. И обаяние, которое он не потерял. А то, что увечье... Так, может, оно сделало его еще более привлекательным. Говорилось ведь на Руси: «Любишь своего?» - «Жалею, вестимо...»
«В Германию нас дочка, Анечка, перетащила, не очень хотели мы с женой ехать. Три раза анкеты заполняли, но не подавали, а в 2002 году решились.
Как я смотрю на то, что в конце жизни переехал в страну, которая сделал меня инвалидом? Знаете, после войны я немцев ни видеть, ни слышать не хотел. При слове «немец» вздрагивал даже. А потом как-то постепенно изменилось у меня отношение. В 65-м году играл я в турнире в Кисловодске. Там немецкий мастер Фукс играл - вроде немец как немец, симпатичный даже. Потом по переписке с Баумбахом играл, так с ним даже подружился. Когда он в Москву приезжал, всегда виделись, он и по-русски говорил. А что сейчас в Германии живу, так ведь, знаете, после войны здесь три-четыре поколения сменилось - молодые ведь к той войне отношения не имеют.
Нет, с еврейской общиной местной контакт чисто символический. Членские взносы плачу, и этим все отношения и ограничиваются. Был, правда, у них как-то на День Победы, да, честно говоря, больше надеялся партнеров для преферанса найти.
Что делаю целыми днями? Читаю. Читаю я очень быстро. По-русски - страниц сто в час, по-английски – сорок. Я Джеймса Бонда еще в России запоем читал. И немецким каждый день занимаюсь, но не дается мне что-то немецкий. По вечерам - телевизор, главным образом, русские программы. Ну, и шахматы, конечно. Партии, что под руку попадаются, переигрываю. Спору нет, и Ананд, и Крамник – игроки высочайшего класса. Мне вот еще Адамс очень нравится, особенно когда он белыми играет. Но ошибки и они допускают. То эндшпиль с преимуществом не выиграют, то еще что. Но сравнивать корифеев прошлого и нынешних мне кажется принципиально неправильным. Ведь молодые у стариков учились - так и должно быть, чтобы ученики учителей превосходили. Конечно, память и физическая подготовка сегодня гораздо большую роль играют, чем раньше, но талант - он всегда талант. Возьмите, к примеру, Иванчука. Или Ароняна. К тому же Аронян еще и везунчик. В шахматах ведь немаловажно, чтобы тебе счастье сопутствовало.
Первую партию за эссенский клуб я сыграл в 1993 году. Они боролись тогда за выход в высшую лигу, так один ветеран местный сказал: «Я уже пятьдесят лет членом этого клуба состою, но еще никогда не бывало, чтобы ради одной партии мастера из Москвы вызывали...» Партию я выиграл, команда в следующую лигу благополучно перешла, а когда поселился здесь, так и продолжил играть за этот клуб.
Соперники у меня довольно сильные. По моим понятиям - кандидаты в мастера, а то и мастера. А уж теорию все как знают! Теперь ведь это проще, чем в наше время. В этом году решил еще играть, а потом – посмотрим, устаю очень. Вот последняя партия: хоть и выиграл ее, весь следующий день в себя приходил.
А в прошлом году начал одну партию с сильными болями. Чувствую – совсем дохожу, а тут соперник ничью предложил. Ну, думаю, боли- болями, а соглашаться не буду. Партию в конце концов проиграл, и тут же с сиренами «Скорой помощи» в больницу доставили, боль ужасная, диагноз - гнойное воспаление желчного пузыря, да с какими-то осложнениями. Прямо на операционный стол положили, и операция длилась несколько часов. Потом в больнице почти месяц провел. Если бы в России дело было, то уж, наверное, не разговаривали бы сейчас с вами. Медицина здесь, конечно, много лучше, чем у нас, хотя и в Германии врачи разные попадаются...
За новостями шахматными стараюсь следить до сих пор. И книги New in Chess люблю смотреть, всякие варианты, анализы, и не потому что сам собираюсь их применять, а потому что интересно. Между прочим, в моей жизни немало совпадений, с шахматами связанных, так цифра 64 всю жизнь за мной следует. В Киеве жили мы в квартире 64, в Москве номер дома был 64, квартиры 364, да и сейчас в Эссене в номере телефона 64 присутствует...
Какой вижу судьбу шахмат? Как игра шахматы останутся, конечно, но на чисто любительском уровне. Какой смысл соревноваться, если компьютер всё равно всех обыграет? Когда я с компьютером играю, если устану или зевну чего, так всё, конец, ни одного шанса у меня нет, это не то что в клубе - там еще можно запутать, осложнить игру, а здесь и шанса нет. Потому и прекратил играть с ним. Нет, в сегодняшние шахматы не стал бы я играть, если бы снова начинал. Какую профессию выбрал бы? Наверное, учителем стал бы, языки стал бы преподавать или какие-нибудь другие гуманитарные предметы. Но уж точно не химию (смеется).
Бывает, часами ночью без сна лежу, думаю. О чем? Обо всем. О жизни и о шахматах, конечно. Анализирую вслепую, особенно если партию в клубе накануне сыграл. Как лучше мог пойти, и так и этак пробую. Ну и тот злополучный ход в партии с Алаторцевым нет-нет да и всплывет. Не идет из головы - ну что тут поделать. Шестьдесят лет почти прошло с тех пор, так, поверите, позиция до сих пор перед глазами стоит. Ведь пожертвуй я тогда слона, может быть, и вся моя шахматная карьера, да и жизнь, по-иному бы сложились...»
* * *
Абрам Иосифович Хасин умер 6 февраля 2022 года, не дожив десяти дней до девяносто девятилетия. Еще за несколько недель до своего ухода он играл, как всегда, партию в шахматы в своем клубе...
* * *
