Всё начиналось с желания хоть как-то оживить мрачную действительность апреля 2020 года. Но правильно оформленные желания работают.
Елена Севрюгина
имярек
бесконечны паузы небес
человечек умер и воскрес
век челом печали без числа
праха порох память плеск весла
то-то человечка будут грызть
страхи боль раскаянье корысть
малые с горошину но всё ж
имярек иначе в мир не вхож
имя реки имя на реке
мелкий мир дрожит на поплавке
мается держи меня держи
не сорвался в омут значит жив
Мы начинаемся с дыхания и заканчиваемся, когда дышать становится нечем. Недостаток кислорода, затрудненное дыхание — трейдмарк наших дней, пометка, закладка в ежедневнике. Идут косяком, без знаков препинания метрономно четкие «страхи боль раскаянье корысть», но имярек дышит, мир дрожит на поплавке времени (или Времени), и можно вчитывать в стихотворение печальные, скудные вехи затянувшегося, слипшегося в ком года, скороговоркой выдохнутого двадцатого-двадцать-первого, и принимать стихотворение Елены Севрюгиной перед сном, как витамин надежды.
Наталья Ненашева
Камень
Я камень. Огромный усталый валун неуклюжий.
Я очень хочу в океан, где в преддверии жемчужин
На мне свои гнезда совьют молодые моллюски.
Когда океан отойдет, оставляя лишь узкий,
Чуть слышный ручей, я останусь лежать неподвижно,
Смотреть, как ползут, превращаясь в людей, трилобиты.
Я камень. Я мог бы обвиться плющом ядовитым
И стать недоступным для всякого глупого зверя,
Я мог бы застыть у подножья заснеженных склонов —
Отель для улиток (пусть спят перед долгой дорогой).
А может быть скульптор, хорошенькой музой ведомый,
Меня превратил бы в шедевр и поставил в музее,
А рядом повесил табличку «Не трогай!» Не трогай!
Не трогай! Я камень! Мне чуждо стремленье к вершинам.
Зачем моя пыль орошает холодные скалы,
Когда притяженье давно нашу участь решило,
И каждый твой шаг, всё равно, приближает к началу
Мой стесанный бок и твои обгорелые плечи.
А может, быть все же… До цели осталось так мало.
Останься, Сизиф! — Я попробую сделаться легче.
Наталья Ненашева — мастер перевоплощений. Если уж вымолвила: «Я камень»… то это не игра, а вполне всерьез. Она срывается с вершины, торопясь сказать в полете, скороговоркой то, что важно, пытаясь проговорить внутренний конфликт. И в то же время это очень счастливые стихи. И веришь, что они катятся в гору, что они не сорвутся, что цель там, наверху, стоит мучительной борьбы с соблазном тяготения. Только так.
Игорь Губарев
***
Везу с работы
ведро крови,
придерживая рукой.
Сильно хочется
плюнуть в море,
но море далеко.
У людей
время — орган,
орган который спешит.
Рабочий день
к бороде рукавом пришит.
У людей время — орган,
на фоне лица.
Рабочий день
как медленное
сердце мертвеца.
Моё время
тоже орган
орган отстаёт.
Я отвожу домой полные ведра.
На дороге енот гниёт.
Тучи дождем
поле озимых
вот-вот изнасилуют.
Настаёт
Вальпургиева ночь
по старому стилю.
Ночь Вальпургии,
Еремей-запрягальник.
С лысой горой-головой.
Везу с работы
ведро крови
придерживая рукой.
Текст отозвался знакомым спазмом, пульсом в левом виске, будущей мигренью: меня тоже лихорадило в раннековидную пору, когда казалось, что стоит только сделать еще что-то, отработать еще немного и спасешь… вот-вот спасешь… кому-то довезешь кровь, жизнь, надежду. Только через боль поэта можно передать, как бывает больно врачу.
Рэп, рабство спасательства, R.I.P. Рэп — это совсем другая рыба, его нельзя есть с обычного ножа. Рэп — это, пожалуй, тот точно подобранный инструмент, который позволит вскрыть то, что воспалилось и болит у тех, кто ликвидировал кризис, оставался на следующую смену, проживал травму снова и снова. Недостаточно видеть/читать, надо слушать и соучаствовать.
Ян Бруштейн
По облакам пернатым…
Наверно, там, где все мы будем вечно,
Мои собаки и мои коты
Замолвят за меня своё словечко
Без пафоса и бренной суеты.
Поскольку будет времени навалом,
Покуда перечтут мои грехи,
Мы пролистаем нашу жизнь с начала,
Освободив от всякой шелухи.
Пусть ангелы считают каждый атом —
Мы в небе растворимся без следа,
И побежим по облакам пернатым,
Не подождав решения суда.
Точная рифма, ясность слога и мысли, метрономность ритма… короче, без пафоса и без позы. «Без пафоса» — в этом воплощена поэтическая позиция Яна Бруштейна. Нашим животным отведен такой короткий срок, но так хорошо нам было вместе жить, что и умирать почти не больно. Бесстрашный текст в том смысле, что смерть не карга с косой, а легкое касание пернатых, летящих облаков. В смерти по Бруштейну чувствуется дыхание жизни. Полный цикл — но что там, за облаками? Неужели другая жизнь?
Владимир Богомяков
***
Бабушка осторожно разрезала окунька.
А вдруг там в окуньке маленький иона.
Или в животик окуньку опасливая рука
Что-то спрятала на случай шмона.
Печень, пищевод и желчный пузырь
Вытаскивала бабушка цепким старческим троеперстием.
И башкирский город Туймазы
Видит бабушка через анальное отверстие.
И улыбнётся бабушка посередь осенней тоски
На бугульминско-белебеевские жаберные лепестки.
Вот где посчастливилось увидеть башкирский город Туймазы и послушать Богомякова! Несвежие виды даунтауна Туймазы преследуют меня, как неуместный шлягер из какой-нибудь драмы. Ветхозаветный текст, игольное ушко, троеперстие онтологической бабушки. Пробираясь сквозь классический текст сибирского панка и сквозь извивы окуньковых внутренностей, выходя навстречу (наверняка нагрешившим) бугульминцам через анальное отверстие, чувствуешь себя если не (маленьким) Ионой, то по крайней мере готовым к новым приключениям Пиноккио.
