Из воспоминаний графини А. Д. Блудовой (таинственные рассказы)
Самое отдаленное воспоминание моего детства - болезнь, простуженная скарлатина, превратившаяся в водяную. Помню нестерпимую боль, когда старались надеть мне на ноги (ноги четырехлетнего ребенка) большие чулки взрослой женщины, моей матери, - такая ужасная была опухоль...
Помню тогда же смутное, как будто сквозь туман, явление блестящей золотом и каменьями большой иконы и богатую ризу священника, седые, длинные волосы его и, сквозь этот же туман или дым, два озабоченные, грустные лица - моего отца и матери (Д. Н. Блудов и княжна Анна Андреевна (урожд. Щербатова)).
Этот туман и дым были ничто иное, как воспаление в мозгу, прилив воды к голове ребенка в эту же самую болезнь, когда доктора уже потеряли надежду; а икона - Божьей Матери, Всех Скорбящих Радости, которую подымали и принесли к моей кроватке, чтоб я приложилась к ней.
Что прежде и после происходило со мною, не помню; но сказывают, что я с этого дня стала выздоравливать, и я помню уже только обыкновенную, ежедневную жизнь, или даже не жизнь, а обыкновенную обстановку ее.
Видится мне длинная зала, в которой я играла и бегала, и статуя в нише на ее конце, - что-то вроде Весталки или Музы с факелом в руке для лампы; наша детская и большие дедовские английские часы с музыкой, под которую мы плясали и разыгрывали пантомимы, маленькие детские стулья и маленький низкий диванчик, на который я часто сажала любимого моего старика Гаврилу.
Вижу его так живо предо мною и теперь! Высокого, очень высокого роста, худощавый, с правильными чертами, коротко выстриженными седыми волосами, с задумчивым лицом, которое оживлялось невыразимо доброй и веселой улыбкой, когда мы, дети, по-своему угощали его. Его посещения были из лучших радостей моего детства.
Он был послан бабушкой в прислугу (а по-настоящему вроде дядьки) к батюшке, когда она его отпустила на службу в Петербург. Он верно и любовно заботился о молодом барине своем, и хотя состоял слугою, однако, был так уважаем им, что нас, детей, прочили вставать перед Гаврилой, когда он приходил к нам в детскую, а бабушка писала к нему: Гаврила Никитич, по имени и отчеству. И что за почтенный, добрый был он старик!
Когда батюшка жил холостым в Петербурге, он получал очень скудное содержание (а натура его была по-русски щедрая), и в два первые месяца у него выходила почти вся треть. Он берёг ровно столько денег (по рублю на вечер), чтоб всякий день ходить в театр, который он страстно любил; вместо же обеда, завтрака и ужина, он со своими любимыми друзьями, Жуковским и А. И. Тургеневым, довольствовался мороженым с бисквитами у кондитера Лареды, где у него был открытый кредит (эту кондитерскую я еще помню, в конце Невского проспекта, где-то за Полицейским мостом). Но 19-тилетний аппетит не мог насытиться мороженым.
"И частехонько бывало, - рассказывал Гаврила, - они, мои голубчики, приходят домой, когда я варю себе обед; проходят мимо и говорят: - Ах, Гаврило, как славно пахнет! Должно быть, хорошие щи. А я уже знаю; у меня и щей довольно, и приварок есть на всех; и они, бывало, так-то убирают! Видно, что голодные!".
Тут же, в нашей детской, подле Гаврилы, рассказывающего про пугачевщину и все ужасы того времени, видится мне моя кормилица (а потом няня) шведка, которая оставалась у нас всю жизнь свою и умерла у нас в доме, не имея другого имени и прозвания как только Дада: этим именем я называла ее в детстве.
Добрейшего сердца, открытая ко всему и ко всем бедным и страждущим от старика нищего или больного ребенка до голодной собаки, она была вспыльчива до нервных приступов и суеверна до крайности. Помню, - и это второе сильное впечатление моего детства, - помню, как однажды, уложив меня спать и задернув около кроватки занавес, помолчав немного и думая, что я уснула, она стала тихо рассказывать одной из горничных разные приключения с чертями.
Я слушала, притаив дыхание и, устроив в занавеске маленькую щель, сквозь которую как теперь, вижу Даду, как сидит она на маленьком стульчике и с глубоким убеждением рассказывает про девушку, которая была где-то в услужении, и к ней стал приходить свататься молодой, красивый, с виду добрый и зажиточный человек, о котором впрочем, никто не имел верных сведений. Однако она полюбила его и дала ему слово выйти за него замуж.
Не знаю, или я не поняла, почему свадьба была отложена; помню только, что у девушки мало было свободного времени, и они виделись лишь под вечер, по окончании работ, на опушке соседней рощи. Не помню также, отчего в ее мысли заронилось сомнение о женихе; но она стала подмечать в нем странности; и вот однажды она видит, что у него износились сапоги, и, о ужас! - из сапога вместо ноги выглядывает копыто!
У меня и теперь, как тогда, мурашки ходят по коже, когда я вспоминаю страх, который одолел меня в этом месте рассказа, и как крепко я зажмурила глаза и закрыла лицо простыней, чтоб не видать даже Дады на ее низеньком стуле; но я все-таки слушала.
Дада продолжала рассказ. Девушка была умная, ничего не сказала, не показала и страха; сердце у нее крепко билось и замирало, но она не потеряла присутствия духа; она заметила, что жених потихоньку схватил рукой ее передник, и она, продолжая разговаривать, тихонько же развязала тесемку передника, и только-только что успела, как вдруг жених со всего размаху полетел на воздух, унося с собою вместо невесты один только передник ее, и она видела, как он, в смущении и гневе, вихрем промчался на двух черных крыльях и с длинным хвостом. Так присутствие духа спасло бедную красавицу от черта.
Много таких рассказов слышала я по вечерам, когда няня думала, что я заснула; но помню ясно и подробно только этот один. Швеция, как Дания и Шотландия, полна легендами про чертей, про видения и пророческие миражи - в туманах этих северных стран, в отчизне Фингалов и Гамлетов.
Есть, между прочим, в Швеции один королевский замок, Грипсгольм, известный целым рядом сверхъестественных, или, по крайней мере, необъяснимых видений. Батюшка еще знавал в Стокгольме одного старого господина в каком-то придворном чине, который имел способность предвидения приближающихся в будущем происшествий, то, что Шотландцы называют second sight, второе зрение. Я не помню имени этого человека, но о нем рассказывали много странных случаев, и батюшка часто говорил об одном из них, который я твердо помню.
Несколько лет перед нашим пребыванием в Швеции, гостил у дочери своей, шведской королевы (Фредерики), наследный принц Баденский (Людвиг), после своего пребывания у другой дочери, императрицы Елизаветы Алексеевны. Он уже собрался ехать назад на родину. В самый день отъезда, двор вместе с ним завтракал в замке Грипсгольм, и наш ясновидец тут же сидел за столом, почти против принца.
Во время веселого разговора, графиня Энгстрём, кажется, жена министра иностранных дел, или другая дама, заметила, что ясновидец побледнел, вздрогнул, стал пристально смотреть на принца и приуныл. Другие этого не видели; завтрак кончился благополучно, придворные простились с принцем, и королевская семья поехала провожать его до моря.
Пока ожидали их возвращения, графиня, с женским любопытством и настойчивостью не давала покоя ясновидцу, требуя непременно, чтоб он рассказал ей, что его смутило; он отнекивался, она приставала. Отделившись от других групп, они остались у окна, в виду большой дороги; тут наконец ясновидец решился сказать своей собеседнице, что плохо принцу прийдется: во время завтрака он увидел за стулом принца его же самого, стоящего за ним, - точно живой двойник, но задумчивый и в другом наряде. Настоящий принц был в мундире шведском или баденском (не помню), а привидение стояло в русском мундире.
- Ну и что же? - спросила графиня.
- Нехорошо, - отвечал, задумчиво тот.
- Отчего нехорошо? Что же тут такого? Чего вы боитесь?
- Разумеется, ничего, все вздор; зачем же вы меня спрашивали?
Он едва успел выговорить эти слова, как оба они увидели в окно скачущего опрометью верхового. - Беда, беда, - кричал он, - скорее доктора, помощи! Принца опрокинули, он крепко разбился. Всё засуетилось, бросилось на двор и на улицу. Принца через несколько часов не стало; когда привезли тело, он был в русском мундире: по какому-то случаю он, садясь в карету, переменил платье и надел русский мундир. Таким образом, даже и в этой подробности сбылось предсказание ясновидца.
Но не один этот господин имел ведение в замке Грипсгольм; и другое, из таких же достоверных источников почерпнутое, то есть, рассказанное очевидцами, передавал нам батюшка.
Королева, не помню, жена ли Густава III (мать Густава III, Луиза Ульрика Прусская (на картине)) или Карла ХIII, провела часть лета в замке Грипсгольм, тоже немного лет до приезда батюшки в Стокгольм. Погода стояла ясная, теплая; однажды, после обеда, на который было приглашено несколько посторонних лиц, королева предложила гостям прогулку со всею свитою по саду. Вечер был такой теплый, что, отдохнув в одной беседке, королева оставила в ней красную шаль, которую надела, но в которой показалось ей слишком жарко, и пошла дальше.
Общество было избранное, разговор оживленный, королева весела; время шло незаметно, катались в лодке по озеру, прогулка длилась, и на возвратном пути королеве показалось что-то сыро; сделалась у нее легкая дрожь, и она приказала своему маленькому пажу опередить ее и поскорее принести ей шаль.
Мальчик побежал к беседке, и хотя гуляющие шли тихо, он не возвращался. «Пойдемте же сами к беседке», сказала королева и повернула туда. Когда они подошли, паж стоял у двери бледный, смущенный; королева, шутя, погрозила ему пальцем, говоря: «Ну что же? Принеси мне хоть теперь мою шаль». Но паж стоял как вкопанный. «Хотел... нельзя... не могу... не смею...». «Что это значит?» спросила королева и пошла к двери. «Не ходите, не ходите!» вскричал паж: «я был там, я хотел взять красную шаль, которая лежала на диване; но какая-то незнакомая женщина, вся в белом, страшная, очутилась у самого дивана, положила одну руку на шаль, а другою подала мне знак, чтоб я вышел».
Королева слегка изменилась в лице, однако твердым голосом сказала пажу: «Пусти!» и, обращаясь к гостям, прибавила: «Пойдемте в беседку; не бойтесь, это меня одной касается; белая дама только с моим родом имеет дело». Все с ней вошли в беседку; там лежала шаль на диване, никого в беседке не было; но королева в этот год умерла.
Эти два случая батюшка слышал от свидетелей-очевидцев, и потому они достоверны, поскольку такие явления могут быть удостоверены; но другой случай в этом же замке произошел гораздо прежде, так что он уже был передан не теми лицами, которые тогда жили.
Королева Ульрика умерла в замке Грипсгольм. На другой день кончины ее, как только успели положить ее под катафалком, на парадной кровати умерших, к дверям замка подъехала, вся обитая черным сукном, траурная карета, шестериком, с траурной упряжью, с кучерами и лакеями в траурных ливреях. Из кареты вышла дама в глубоком трауре, и в ней узнали графиню Стейнбок, подругу королевы Ульрики, которая почему-то была удалена от нее и от двора и жила далеко в деревне.
Тогда не было телеграфов, и присутствующие удивились, как она успела узнать о смерти королевы так скоро, что уже явилась в полном трауре; однако ее впустили. Она вошла с тихим достоинством, поклонилась царедворцам, которые, вероятно, и разлучили ее с королевой, взошла на ступени к кровати и наклонилась над умершей, чтоб проститься с нею; умершая привстала, открыла ей объятия, и долго и крепко обнимались давно разлученные приятельницы. Потом королева опустилась на свои подушки в недвижном оцепенении смерти, а графиня Стейнбок опять тихо поклонилась, прошла мимо изумленных, испуганных придворных, села в свою карету и уехала.
Через несколько дней узнали, что графиня Стейнбок скончалась в своей деревне на другое утро после смерти королевы. Не она живая, а ее тень приходила помириться с подругой своей, королевой, когда в загробном ясном видении обе поняли, что сердца их не изменяли друг другу, а только ловкие люди умели их разлучить.
Старожилы рассказывали это за несомненное происшествие. Другой необыкновенный случай рассказывали батюшке очевидцы. Это уже происходило не в замке Грипсгольме, а в Стокгольме, в королевском дворце.
15-го марта 1792 года, брат короля Густава III-го, герцог Зюдерманландский пошел в кабинет или библиотеку короля отдохнуть после обеда и забыл там свой шарф. Вечером, когда была пора отправиться в маскарад, он вспомнил про шарф и послал пажа или камердинера за ним в кабинет. По прошествии некоторого времени тот воротился, говоря, что никак не мог войти в комнату: замок на двери, должно быть, испорчен; ключ в замке, а повернуть никак нельзя.
Герцог сам пошел, и только тронул дверь, она отворилась; но он отскочил, ибо перед его глазами лежала на диване мужская фигура вся в крови, которая текла из свежей раны. Лица было не видать; но ему казалось, что это или он сам, или король. Оправившись от первого впечатления, он подошел к дивану; но видение уже исчезло. Он схватил свой шарф и поспешил в маскарад.
На этом маскараде брат его, король Густав III-й, был смертельно ранен из пистолета графом Анкарстремом, и раненого принесли для первой перевязки в тот самый кабинет и положили на тот самый диван, где брат видел его образ или тень, за несколько часов перед тем.
По случаю одной подробности этого происшествия, именно той, что дверь не мог отворить камердинер, а как скоро взял ключ герцог Зюдерманландский, она легко отперлась, батюшка рассказал, что знатоки этого дела, шведы и шотландцы, ему говорили, что всегда так бывает: явление, привидение из духовного мира дается только тому, кто назначен судьбой для принятия этой тайны: He who is fated, а для других оно остается недосягаемо, непостижимо.
Но то ли бывает вообще в области духовной? Вот еще другого рода пророческое видение, второе зрение, о котором рассказывала мне матушка не раз (а она никогда не дозволяла себе не только прикрасы, но даже преувеличены правды). Она была очень дружна с сестрами Каховскими; одна вышла замуж за Арсеньева, другая, Александра, умерла в чахотке и имела способность видеть не будущее, но далекое настоящее, посредствам зеркала.
Во время долгих отлучек батюшки, когда он не был еще принят как жених княгиней Щербатовой, но в душе был единственным суженым княжны, она прибегала к своей подруге, столь чудесно одаренной, чтоб узнавать о своем милом и таинственно следить за ним сквозь все преграды времени и пространства. В самих занятиях отсутствующего не было ничего замечательного; но увиденные в зеркале местности, комнаты и обстановка их поражали своею верностью, когда потом описывали их батюшке, по возвращении его.
Таким образом, редкая способность молодой девушки служила как бы электрическим телеграфом для любящего сердца подруги, томившейся в тревожной неизвестности разлуки.
Е. М. Оленина рассказывала другой, еще более поразительный случай. Когда я ее знала, она была благоразумной, практической женщиной, большего роста, массивной, с правильными чертами, со здоровыми нервами, хотя уже старой, и ничего не высказывалось в ней нервного, похожего на восприимчивость и раздражительность воображения.
Но в 1807 году она была еще молодою девушкой. У кого-то в деревне собралось много ее же лет подруг, и у всех было тяжело на сердце: у кого отец, у кого брат, у кого жених был на войне. Один раз сидели они все в комнате у дочери хозяина; беседа шла об опасностях и трудах отсутствующих милых, и сетовали они, что к ним, в деревню, и вестей не доходит из армии: Бог знает, кто из близких жив, кто убит, кто ранен.
Между такими речами одной из них пришла мысль поглядеть да погадать в зеркале, как делается на святках. Кто-то из них стала насмехаться, кто-то сомневаться, а некоторые пристали к этому предложению.
- Посмотри-ка, - сказала одна из них хозяйской дочке, - посмотри, где мой брат? Что с ним теперь?
Села за зеркало хозяйская дочка; все обстановили как должно, и стала она смотреть, а другие все расстелись поодаль и молчали или тихо-тихо, шепотом переговаривались, чтоб не мешать вещунье. Долго сидела она, не произнося тоже ни слова, - оно уже стало и надоедать другим, - как вдруг заговорила:
- Вот, вот, туман сходит со стекла, вот лесок, песчаный берег, река, большая, быстрая река! Господи, сколько народу! Все войска, лагерь, солдаты, пушки, кони, на обоих берегах. Что это там суетятся у подошвы горы, на самом берегу? Кажется, все штабные тут. А, отчалила лодка с того берега; в ней маленького роста генерал сидит; вот плот на середине реки, другая лодка причалила, смотри!
Оленина подошла и стала за стулом подруги, посмотрела в зеркало и сама увидала все это. «Вот, и другой генерал взошел на плоть; он повернулся - Государь!» вскрикнула хозяйская дочь и вскочила сама, пораженная удивлением.
Это было 13-е июня 1807 года, день Тильзитского свидания двух императоров, о котором уже, конечно, никто не думал, не гадал, и всего менее эти молодые девушки.
Все эти чудные рассказы я, разумеется, слышала гораздо позже, или, по крайней мере, их повторяли мне после; но с самых первых лет я помню многие исторические предания, в которых часто играло роль чудесное, а само историческое не всегда было верно.
Так, помню, я очень долго держалась (про себя) мнения, будто гр. Николай Михайлович Каменский был отравлен происками старшего брата (Сергей) и предательством Закревского (Арсений Андреевич). Эта нелепая легенда ходила между домашними фельдмаршальши графини Каменской (Анна Павловна), и одна бывшая горничная матушки передавала эти сведения нам в детской, куда ходила к моей Даде.
Я была так уверена в истине этого рассказа, что увидев в первый раз графа Сергея Михайловича, много лет спустя, когда мне было уже лет пятнадцать или шестнадцать, я посмотрела на него с ужасом и содроганием и спешила уйти из комнаты: так он мне казался страшен. Уже гораздо позже, учась новейшей истории, я навела справки и, спросив конфиденциально о том у матушки, убедилась наконец, что это была клевета.
Это бывшая горничная, жена нашего буфетчика, Авдотья Харитоновна, много передавала нам военных рассказов. Гаврила Никитич и Авдотья Харитоновна много рассказывали мне, или при мне моей няне, о недавних событиях истории.
Дядя моего отца со всем семейством погиб от Пугачева, и еще долго-долго, до второго и третьего поколения, дети слушали с ужасом от старых служителей семейства, каким образом кормилица спрятала было грудного ребенка дяди и думала, что спасла его; но шайка внезапно воротилась, и один из злодеев, схвати в за ноги ребенка, размозжил ему череп об стену в глазах верной кормилицы.
Об этом дяде батюшка часто вспоминал. Между прочим, он рассказывал одно замечательное обстоятельство. Дядя его изучал хиромантию и иногда довольно верно угадывал по сгибам руки или чертам лица судьбу человека. Он как-то познакомился с другим, сведущим по этой части; единство предмета занятий и любовь к нему сблизили их. После некоторого времени, новый знакомец сказал ему (конечно не без оговорок), что его ожидает смертная казнь.
- Знаю, - отвечал дядя моего отца, - но знаю тоже, что я никогда этой казни не заслужу и погибну безвинно; для моего спокойствия мне больше и не нужно». Он погиб в следующем году от Пугачева.
Много жертв пало из нашего семейства около Казани в это смутное время, и рассказы Гаврилы так действовали на меня, что я не чувствовала никакой жалости, а скорее какое-то злорадное любопытство, когда доходило до описания железной клетки, в которую посадили изверга.
