...Еще один блокадник - Дмитрий Сергеевич Лихачев, всемирно известный ученый: филолог, культуролог, искусствовед, автор около 500 научных работ. Его книга «Моя война. В блокадном Ленинграде» - одна из самых жестких, но правдивых книг о блокаде. В своих воспоминаниях он не рассказывает о подвигах, не пишет ни о чем героическом, он никого не обвиняет, он просто рассказывает о том, что видел и пережил сам...
Несколько отрывков из нее я предлагаю вашему вниманию, читатель... И здесь без комментариев...
"...Магазины пустели. Продуктов, продававшихся по карточкам, становилось всё меньше. Но хлеба первое время по карточкам выдавали много. Мы его не съедали весь, т.к. дети ели хлеба совсем мало. Зина (супруга Дмитрия Сергеевича - прим. Н.Б.) хотела даже не выкупать весь хлеб, но я настаивал: становилось ясно, что будет голод. Неразбериха всё усиливалась. Поэтому мы сушили хлеб на подоконниках на солнце. К осени у нас оказалась большая наволочка чёрных сухарей. Мы ее подвесили на стенку от мышей. Впоследствии, зимой, мыши вымерли с голоду…
…Как я вспоминал потом эти недели, когда мы делали свои запасы! Зимой, лёжа в постели и мучимый страшным внутренним раздражением, я до головной боли думал всё одно и то же: ведь вот, на полках магазинов еще были рыбные консервы – почему я не купил их?! Почему я купил в апреле только 11 бутылок рыбьего жира и постеснялся зайти в аптеку в пятый раз, чтобы взять еще три! Почему я не купил еще несколько плиток глюкозы с витамином С! Эти почему были страшно мучительны. Я думал о каждой недоеденной тарелке супа, о каждой выброшенной корке хлеба или картофельной шелухе с таким раскаянием, с таким отчаянием, точно я был убийцей своих детей. Но всё-таки мы сделали максимум того, что могли сделать, не веря ни в какие успокаивающие заявления по радио…
…8 сентября мы шли из нашей поликлиники на Каменноостровском. Был вечер, и над городом поднялось замечательной красоты облако. Оно было белое-белое, поднималось густыми, какими-то особенно «крепкими» клубами, как хорошо взбитые сливки. Оно росло, постепенно розовело в лучах заката и, наконец, приобрело гигантские, зловещие размеры. Впоследствии мы узнали: в один из первых же налетов немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады. Облако это было дымом горевшего масла. Немцы усиленно бомбили все продовольственные склады. Уже тогда они готовились к блокаде. А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы – к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа.
…Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовывали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нём не знает, сколько людей погибло здесь. В первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов…
…Помню, я зачем-то был в поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но кормить было нечем. Я спросил: что с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» «Не на чем, да и кормить их там всё равно нечем. Кормить же их нужно много, т.к. у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню, один был еще совсем молодым. Лицо у него было чёрное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще тёплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Город был заражён вшами: голодающим было не до гигиены…
То, что я увидел в поликлинике на Большом проспекте, - это были первые пароксизмы голода. Голодали те, кто не мог получить карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие – без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало. Особенно много карточек имелось у дворников. Дворники забирали карточки у умирающих, получали их на эвакуированных, подбирали вещи в опустевших квартирах и меняли их, пока еще можно было, на еду.
…Мы тоже меняли вещи. Модные женские вещи. Голубое крепдешиновое платье мы променяли за один килограмм хлеба. Серое – за один килограмм 200 граммов дуранды. Дуранду мы томили, мололи в мясорубке, а потом пекли лепешки. Дуранда – это корм для скота. Впрочем, мы ели не только дуранду, но и столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй и делали студень. Пока варили клей, запах был ужасающий. В клей клали сухие коренья и ели с уксусом и горчицей.
…Женщины в столовых не ели. Еду брали с собой. Несли ее детям или тем, кто уже не мог ходить. Через плечо на веревке вешали бидон и в этот бидон клали всё: и первое , и второе. Ложки две каши, суп – одна вода. Считалось всё же выгодным брать еду по продуктовым карточкам из столовых, так как отоварить их иным способом было почти невозможно.
…Я видел страшную картину. На углу Большого и Введенской помещалась детская военная спецшкола. Учащиеся там голодали, как и всюду, И умирали. Наконец, школу решили распустить. И кто мог, уходил. Некоторых вели под руки матери и сестры. Они шатались, путались в шинелях, висевших на них, как на вешалках, падали, их волокли. А внизу под спецшколой был гастроном. Выдавали хлеб. И вдруг мальчишки, растолкав родню, бросились на людей, успевших получить хлеб. Они вырывали его у них из рук, бросались в снег, накрывали кусок своим телом и ели его, ели, ели, ели… А на лестницах других домов людей, успевших сбежать от воспитанников военной спецшколы, ожидали другие воры, которые отнимали теперь не только хлеб, но и продуктовые карточки, и паспорта… Те, у кого оказались отнятыми карточки, были обречены. И не только они сами, но и их семьи. Так как отнятые карточки были карточками и других членов семьи… А карточки не восстанавливались…
…По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив был ребёнок, который ждёт ее в пустой холодной квартире? Было много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери умирали первыми, а ребенок оставался один. Так умерла наша сотрудница по издательству – О.Г. Давидович. Она всё отдавала ребёнку. Её нашли мёртвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребёнок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее разбудить… А через несколько дней в комнату к Давидович пришли ее родственники, чтобы взять… нет, не ребенка, а несколько оставшихся от неё колец и брошек… Ребёнок умер позже в детском саду…
…У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны. Но людоедство нельзя обвинять огульно. По большей части оно не было сознательным. Тот, кто обрезал труп, редко ел мясо сам. Он либо продавал это мясо, обманывая покупателей, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Ведь самое важное в еде белки. И взять эти белки было неоткуда. Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, - отрежешь и у трупа… Но были и такие мерзавцы, которые убивали людей, чтобы добыть их мясо для продажи. В огромном красном доме бывшего Человеколюбивого общества (угол Зелениной и Гейслеровского) обнаружили следующее. Кто-то якобы торговал картошкой. Покупателю предлагали заглянуть под диван, где лежала картошка и когда он наклонялся, следовал удар топором в затылок… Так съели одну из служащих Издательства АН СССР А. Вавилову.
…В нашем доме расселяли в оставленных квартирах семьи путиловских рабочих. Однажды возвращаясь из Пушкинского Дома, я заметил на Лахтинской улице несколько автобусов. Из них выходили женщины, мужчины, было очень много детей. Оказалось, что немцы внезапно подошли к Путиловскому заводу, обстреливали район из миномётов. Жителей срочно перевезли. Впоследствии эти семьи, эвакуированные из южных районов Ленинграда, все вымерли. Они рано начали голодать.
…В нашем доме вымерли семьи путиловских рабочих. Наш дворник Трофим Кондратьич получал на них карточки. На одной с нами площадке, в квартире Колосовских, произошел следующий случай. Женщина по имени Зина забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, т.к. родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но… не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли вставать с постелей, они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Это была особая форма людоедства, но людоедства самого страшного…
…Трупы умерших от истощения людей почти не портились: они были сухие, что могли лежать долго. Семьи умерших не хоронили своих: они получали на них карточки. Страха перед трупами не было, родных не оплакивали – слёз тоже не было.
…В очередях за хлебом люди надеялись, что кто-то идёт на помощь Ленинграду. Что делалось вне Ленинграда, мы не знали. Знали только, что немцы не всюду. Есть Россия. Туда, в Россию, уходила дорога смерти, туда летели самолёты, но оттуда почти не поступало еды, во всяком случае для нас.
…Выживали кто как мог: одни наши знакомые, Модзалевские, уехали из Ленинграда, бросив умирающую дочку… Зато этим они спасли жизнь другим своим детям; другие - кормили только одну из дочек, так как иначе умерли бы обе; третьи – уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать… Многие оставляли умирающих матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; бросали на произвол судьбы самых близких, чтобы спастись самим… Обирали умерших – искали у них золотые вещи, выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших – мужа или жены; раздевали трупы на улицах, чтобы забрать у них тёплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшейся кожи на уже растерзанных трупах, чтобы сварить из неё суп для детей; готовы были отрезать мясо и у себя для детей…
…Правда о Ленинградской блокаде никогда не будет напечатана. Что-то похожее на правду есть в записках заведующего прозекторской больницы Эрисмана, напечатанные в «Звезде» в 1945 году, что-то похожее на правду есть в немногих «закрытых» медицинских статьях о дистрофии. Совсем немного и всё «прилично»…
…Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке директора П.И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении . Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору, уволенный лишался карточек, поступить на работу было нельзя. Уволенные в такой способ вымерли все до единого. От увольнения сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков – молодых и талантливых. Но зоологи спаслись : многие умели охотиться...
…Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где лежал с раздутым животом "больной", потянул носом отвратительный запах в комнате и поморщился. Уходя доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшему директору…
…Сотрудников перевели "на казарменное положение". Они обязаны были жить на работе. Люди слабели, некоторые были уже не в состоянии передвигаться. Наш заместитель директора по хозяйственной части Пушкинского Дома Канайлов выгонял из помещения всех, кто ослабевал на тридцатиградусный мороз… Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один сотрудник не умер в Пушкинском Доме…
…Раз я присутствовал при такой цене. Одна из уборщиц отнимала для себя и Канайлова у умирающих карточки. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий, вид у него был страшный (изо рта текла слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы. Он говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Он просил вернуть отнятые у него карточки. Канайлов рассвирепел, избил его…
…В декабре появилась возможность эвакуации на машине через Ладожское озеро. Эту ледовую дорогу называли "дорогой смерти", а не дорогой жизни, как сусально назвали ее писатели впоследствии. Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, в первой ехали ее дети. И эта первая машина на ее глазах провалилась под лёд. Её машина быстро объехала полынью, в которой ее дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей было убито, провалилось под лёд, замерзло или пропало без вести на этой дороге!.."
(Продолжение следует... )
