Разбрызгивая осеннюю грязь, фельдъегерская карета с опальным полковником Евграфом Грузиновым катила по донской земле. Шел нудный холодный дождь, Евграф, прислонившись к слюдяному окошку кареты, равнодушно смотрел на силуэты проплывающих по тракту деревьев и думал о своем. “Гутарят, дорогу сию строили еще при Петре Великом. Государь был зело велик умом, но даже крут нравом и поступками. Именно он огнем и мечом подавил бунт Кондратья Булавина, предав разорению третью часть казачьих городков. Тогда-то и пришли на казачью землю крепостнические порядки, а уж после бунта Емельяна Пугачева земля донская прочно вошла в состав Российской империи и была объявлена одной из ее губерний. Свобода и воля казацкая исчезли навсегда”. Евграф вспомнил события 1796 года, вспомнил ликование донских помещиков, когда указом от двенадцатого декабря этого года император Павел I навечно закрепил за помещиками Дона крестьян, живших на земле донской. День 22 сентября 1798 года был райским днем для донских помещиков: в тот день император подписал указ, даровавший дворянские права донским помещиком. Отныне войсковой старшина приравнивался к чину майора, есаул - к ротмистру, сотник - к поручику, хорунжий - к корнету. Исчезали вольности Дона, исчезал сам дух свободного казачества, растворяясь в империи... Эти невеселые мысли терзали душу Евграфа всю долгую дорогу по донской земле.
В один из слезливых ноябрьских дней 1798 года Евграф въехал в родной Черкасск. По узким и шумным улицам казачьей столицы опальный полковник подъехал к отцовскому куреню. Не торопясь, вылез из кареты, а навстречу уже спешил отец, а чуть сзади него твердой походкой шел брат Петр. Обнялись, старик скупо прослезился, но тут же смахнул ненужную слезу. Подошел Петр, крепко обнял Евграфа.
- Здравствуй, брат! - негромко молвил взволнованный Евграф. - Здравствуй!
- Здравствуй, Евграф! - крепко тиская брата, выдохнул Петр. - Надолго ль к нам?..
Евграф помрачнел, опустил глаза. Ответил, как отрезал:
- Навсегда! А, впрочем, как Бог положит!
- Бог то Бог, да не будь сам плох! - мрачно пошутил Петр.
- Ну, пойдемте в курень! - засуетился Осип Романович. - Устал, небось, Евграфушка с дороги-то. Подкрепиться надобно, чем Бог послал, а потом отдохнуть”. Братья, обнявшись, вошли в родительский дом.
За столом, уставленным различными блюдами, Евграф поведал о переменах в судьбе, рассказав историю совей “болезни”. Петр слушал и одобрительно кивал, отец же не одобрял поведения старшего брата, говорил о верности императору.
- Павел - дурак! - зло бросил Евграф. - Послушался генерала Ливена! Ну, да Бог с ними!
- Полковник, а такое выкинул, - ворчал отец. - Не одобряю, сынок, не одобряю!
- Не все так просто, батя! - только и сказал Евграф.
Жизнь обоих братьев в очередной раз круто менялась, и они, привыкшие к резким переменам судьбы, не падали духом, хотя черкасская молва скоро причислила их к опальным и обиженным судьбой и императором людям - слава не из приятных. Но надо было жить и действовать, несмотря ни на что. Вопреки даже тому, что в донской столице нашлись люди, которые считали братьев Грузиновых чуть ли не сумасшедшими. И еще бы! Добровольно отказаться от высокомонарших милостей могли только сумасшедшие. Так мыслили черкасские обыватели...
Донской войсковой атаман Василий Петрович Орлов был весьма встревожен. Он широкими шагами мерил просторные комнаты своего дома и мучительно размышлял. Третьего дня из Питера пришла секретная бумага, в коей именем императора атаману предлагалось незамедлительно учредить за опальными братьями Петром и Евграфом Грузиновыми тайное наблюдение, дабы вызнать доподлинно связи и злонамеренные замыслы братьев. Тревожные мысли теснились в голове атамана, мешая спокойно думать. Пуще всего страшился Орлов людей с злонамеренными на государя императора замыслами, и страх этот поселился в его храбром сердце с тех пор, как в первопрестольной столице России во время коронационных торжеств императора Павла I в одночасье скончался войсковой донкой атаман Алексей Иванович Иловайский, и новый император взвалил бремя власти на Донской земле на его, генерала от кавалерии Василий Орлова, плечи. Орлов был боевым генералом, не раз рисковал он жизнью в сражениях против недругов России, дослужился до полного генерала. Особо отличился он в штурме неприступного Измаила, когда вместе с Петром Грузиновым сражался на мокром от крови измаильском валу и вместе с ним делил тяготы походной жизни. И было это совсем недавно, а вот ныне волей императора Василий Орлов становился соглядатаем своего боевого товарища Петра Грузинова.
Атаман вызвал хорунжего Степана Чеботарева и велел учредить за братьями Грузиновыми слежку. С тех пор исполнительный Чеботарев довольно часто, как бы “случайно”, захаживал в дом Грузиновых, гутарил о том, о сем, а сам примечал, что делают, какими мыслями живут братья. Но за все время ему так и не удалось заметить за Грузиновыми никаких вредных мыслей и поступков, он только видел, как приходили к ним родственники - старшина Афанасьев и есаул Рубашкин.
Время шло. Словно снег на весеннем теплом солнце, таяли дни уходя в небытие. Проходили месяцы, минул год. Тайный надзор, учиненный заа Грузиновыми, не давал никаких результатов. Братья жили внешне тихо и добропорядочно, изредка принимая гостей, в основном родственников.
Зимой, в пору, когда появляется свободное время, навестить своего командира прибыли подчиненные Евграфа, его дядя Афанасьев, казаки Колесников, Попов, Космынин. Командир он был сердечный и честный, подчиненные уважали его и вот теперь решили навестить. Была еще и другая причина: несмотря на земельные владения и тысячу крепостных, пожалованных ему императором, полковник Грузинов нуждался в деньгах настолько, что однажды, еще в Петербурге, занял у своих подчиненных сто сорок пять рублей, пообещав отдать вскорости с жалованья. Но опала нарушила его планы, и Евграф не успел отдать долг подчиненным.
Пришедших Евграф встретил на пороге дома и пригласил в комнатку. расположившись на лавках, стоявших у стены, казаки некоторое время смущенно молчали, глядя на своего командира, которого в пору службы в Петербурге привыкли видеть в красивом полковничьем мундире, а теперь он сидел перед ними в простом казачьем костюме, которого сам же смущался. Разговор налаживался медленно, поговорили о том, о сем, дошли до долга. Афанасьев на правах дяди мягко напомнил Евграфу о долге и просил его вернуть казакам. Пришедшие тихо загомонили:
-Вам, ваше высокоблагородие, наверно, нетрудно будет найтить деньги, вить у вас крепостные души есть, имения, пожалованные государем императором. А нам деньжата в акурат теперя надобны.
Тень досады заметно пробежала по лицу Евграфа, он встал, прошелся по комнатке, потом сел, смущенно опустив голову , и тихо сказал:
- Други мои, нет у меня денег, и это терзает мою душу. Вы думаете, что я владею крепостными крестьянами? Нет, я не владею и не буду владеть! Пусть государь император возьмет их от меня назад, я не желаю его крестьян. Но наше, казачье, пусть возвернет назад. Земля казачья, а населена господскими слободами. Земля войсковая вот рядом с нами, под Ростовом, заселена армянами и греками, а нас утесняют и жить нам негде. Мы же ничего не имеем, а только на один дом землю”.
Казаки с напряженными лицами слушали антиимператорские речи Грузинова и испуганно молчали. Несколько успокоившись и видя изумление и страх гостей, Евграф приглушенным голосом продолжал:
- Знаете, други мои, кто заслужил наш славный тихий Дон? Ермак Тимофеевич, донской рожак наш! А теперь отымают... Вступился было за наше отечество Пугач, но его спалили, вступились было Фока и рубцов, но их высекли”. Он мгновение помедлил, потом ошарашил гостей признанием: “Я не так как Пугач, но еще лучше сделаю, как возьмусь за меч, то вся Россия затрясется”.
Евграф устало опустился на скамью, затих. В изумлении застыли и гости. Разговор прочно заглох, страх мгновенно овладел казаками. Речи, которые они только что слышали от своего бывшего командира, были прямой изменой государю, и по закону им полагалось тут же донести об этом властям, иначе их ждало суровое наказание, вплоть до смертной казни. Но ведь это был их командир, хотя и бывший, но человечный и добрый, попавший в беду из-за своих мечтаний “всеусилить счастье народное” и где взять жесткосердности, чтобы донести на него!
Молча разошлись казаки, скрыв от властей крамольные речи полковника Грузинова.
Шли дни. В грузиновский курень одна за другой потянулись горестные вести. Вслед за старшими братьями царская опала постигла и младших сыновей Осипа Романовича. Роман Грузинов, переведенный в январе 1798 года в гвардию, в октябре следующего года был уволен со службы майором. В гвардии пока держался Афанасий, служащий корнетом. Но позже и он получил отставку.
Первые недели пребывания в Черкасске Евграф вообще не выходил из дома, боясь липкого внимания черкасских обывателей, ненужных вопросов и сочувствия тех, кто знал его по совместной службе. Но время - лучший лекарь, и Евграф, пообвыкшись, часами бродил по окрестностям родного города, там, где было не так многолюдно, где можно было предаться своим мечтам и мыслям. Утомившись от ходьбы, он забредал на кладбище Преображенской церкви и здесь, в тени деревьев, среди родных могил славных донцов отдыхал душой и телом.
Вот могилы Осипа Петрова и Наума Васильева, героев достопамятного Азовского “осадного сидения” 1641 года, когда донские казаки, вкупе с запорожцами, изумили Европу, победив многочисленную армию турецкого султана, в которой лучшие боевые силы тогдашней Европы. А здесь покоится прах Ивана Матвеевича Краснощекова - героя всех войн первой половины восемнадцатого столетия, погибшего в августе 1742 года в далекой Финляндии в неравном бою со шведами. И до сих пор разносятся по донским просторам песни о славном воине Иване Краснощекове. ...Вот у южной стены Преображенской церкви склеп первого на Дону генерала Данилы Ефремова, державшего за фалды сюртука знаменитого свейского короля Карла XII в далекую зиму 1707 года, Тогда король сумел вырваться. Не знал тогда Евграф, что пройдет менее года и на кладбище этом найдет последнее упокоение его недруг Василий Орлов, который ныне неотступно следит через своих людей за ним и его братом Петром.
Приятно грело южное солнце, громада Преображенской церкви бросала благодатную тень на землю, могилы, кресты. Тихо и покойно шелестели деревья и так же тихо текли мысли о прошлом, настоящем и будущем, которое Евграф думал переделать.
Однажды, в теплый августовский день, накануне Ильи Пророка, на кладбище, Евграф встретил старых казаков. Сидя на одной из старых могил, они поминали донца, что нашел здесь вечное упокоение. Евграф подошел к ним, поздоровался и, получив приглашение, присел на зеленый холмик. разговорились, тем более, что тройной касильчатый мед способствовал общению, развязывая языки. Старики осторожно выразили недовольство порядками, совсем недавно введенными на Дону, когда кучка старшин, ставших дворянами, завладела большей частью войсковых земель и по своему разумению вершила дела, которые раньше решались всем войском Донским. Евграф внимательно слушал казаков, их мысли точно падали на его душу и сердце. Выпили. Один из стариков тихо и душевно затянул:
На заре-то было на зорюшке.
На заре-то было на утренней,
Остальные подхватили
На восходе было солнца красного,
Не буйны ветры подымалися,
Не сине море всколыхалося,
Не фузеюшка в поле прогрянула,
Не люта змея в поле просвиснула,
Просвиснула пулечка свинчатая;
Она падала пулька не на землю,
Не на землю пуля, не на воду,
Она падала пуля во казачий круг,
На урочную-то на головушку,
Что на первого есаулушку;
Попадала пулечка промеж бровей,
Что промежь бровей, промеж ясных очей
Упал младец на черну гриву...
“Да, такова жизнь казачья!” - прочувствованно сказал один из казаков, а другой добавил: “Слава казачья, да жизнь собачья!” Выпили снова и разохотившийся старик-запевала снова затянул:
Как ты батюшка, славный тихий Дон!
Ты кормилец наш Дон Иванович!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая речь хорошая
Как бывало ты на все быстер бежишь
Ты быстер бежишь, все чистехонек;
А теперь ты, кормилец, все мутен течешь
Помутился ты, Дон, с верху до низу
Речь возговорит славный тихий Дон:
“Уж как мне все смутну не быть,
Распустил я своих соколов,
Ясных соколов, донских казаков;
Размываются без них мои круты бережки,
Высыпаются без них косы желтым песком.
“Да, заслужили наши деды и отцы славу добрую!” - раздумчиво протянул один из стариков, когда стихли последние слова песни. - Заслужили и мы, дай Бог детям и внукам нашим так же верно служить Отечеству, как служили мы, наши отцы, деды и прадеды!” Евграф молча сидел на зеленом бугорке, слушал песни и речи казаков, а в душе ворочались гневные мысли об императоре, его придворных лизоблюдах, которые только и думают, что о чинах и собственном благополучии, а о народе российском забыли давно. Но ничего, есть еще люди, коим не безразлична судьба народа российского!
Возвращаясь домой после таких прогулок, Евграф садился за стол и заносил на бумагу свои мысли и думы, вороша страницы запретных книг.
1799 год ушел в историю. Донские казачьи полки в составе российской армии под командованием великого Суворова громили французские дивизии в Северной Италии, откуда на Дон приходили вести о победах над неприятелем. Петр часто приходил к брату, и они подолгу беседовали о войне, прикидывая, что будь все по чести, то и они могли бы быть там, в огне сражений, как были до этого в пламени русско-турецкой войны.
- Не одни мы с тобой такие, Петро! - Евграф поморщился, слово от физической боли. - Многие боевые донские офицеры и генералы разогнаны Павлом по куткам матушки России, словно воры и богоотступники. Взять хотя бы черкасского рожака Матвея Платова... Генерал-майор, а сидит где-то в Сибири, в ссылке!..”
- Не в Сибири, а в Костроме, - поправил брата Петр. - Сказывают, сослан Матвей Иваныч по доносу, что нацарапал на него Василий Орлов. Кто мог подумать! Вместе ж бились под Измаилом, вместе секли турок, а на тебе, сподобила судьба Василий стать гадом!”
Братья замолчали, глядя на качающееся пламя зимней свечи...
В начале зимы 1800 года в Черкасск явились ходоки от пожалованных Евграфу крестьян. Они прибрели к куреню своего хозяина и, встретившись с Евграфом, просили указать им место и лицо, которому следует передать доходы от имений, в Московской и Тамбовской губерниях лежащих. Евграф отказался это сделать и велел крестьянам уходить.
- Ваше высокоблагородие. - взмолились крестьяне, дайте нам хоть паспорта на обратный путь, а то вить полиция повяжет нас, как беглых!
- Я вам не господин и паспортов не дам! - отрезал Евграф. - Ступайте!
Пришла весна 1800 года, последняя в жизни Евграфа и Петра. Бурный разлив Дона мутной водой захлестнул тесные улицы Черкасска, превратив ее в донскую Венецию. По городу споро засновали лодки, заранее приготовленные черкассцами. Из центра города на Ратное урочище, к Преображенской церкви, войсковой канцелярии, главному народному училищу шел длинный и широкий мост на дубовых палях. По нем двигались потоки казаков, спешащих на торговую площадь, а от нее к преображенской церкви, к войсковой канцелярии...
Май принес почти летнее тепло. Зацвели абрикосы, яблони, груши, вишни. На пристани поприбавилось судов, а на базаре торгового люду со всех концов империи и из-за границы. Деловая жизнь кипела вовсю...
К началу июня, пошумовав и принеся разорение городским строениям, наводнение ушло. Петр вывел с база лошадь и начал совершать верховые прогулки по окрестностям казачьей столицы. Несмотря на слежку ему дважды удалось побывать в Ростове и один раз в Нахичевани. Там, не заходя ни к кому в гости, он побродил по рынку, лавкам, потолкался в трактирах и возвратился в Черкасск на исходе дня. Позже, уже на следствии, его спросят, с какой целью ездил он в эти города. Войсковое начальство склонно было видеть в этом тайную поездку к своим сообщникам, но Петр спокойно ответит, что ездил “не для чего другого, а от скуки проездиться, и за неимением там мне знакомых, ходил в трактиры для курения табаку и питья кофе и пива...”
По-другому проводил свое время Евграф.. С наступлением весны он перебрался жить на чердак, и тогда началась тайная, никому не ведомая пока работа. С упоением читал и перечитывал он “Михайло Монтениевы опыты”, которых больше, чем открытого бунта страшились власть имущие. Читал Евграф и “Христианское богословие”, “Всемирную историю” для народных училищ, пытаясь в пошлом найти лучший образец справедливого устройства человеческого общества. Его настольной книгой были “Валерия Максима достопамятная примером книга”, “История Александра Великого”, “Нравоучительная философия” Квинта Курция. Читал он и “Путешествие Вольяна во внутренность Африки”, “Сокращенную историю Гельмара Кураса”, “Собрание разных сочинений в стихах и прозе профессора Михайлы Ломоносова”. (ГАРО. Ф.55. Оп.1. Д.1378. Л.44).
В эти часы уединения мысли, волновавшие опального гвардейского полковника, торопливо ложились на бумагу. Это были, как верно заметил донской публицист А.Карасев, “политические соображения, клонящиеся к ниспровержению существующего государственного устройства”. А это уже было опасно для власть имущих. Приближалась кровавая развязка...
Михаил Астапенко, историк, член Союза писателей России.
