В начале января по итогам прошедшего года устроили курсовое собрание. За длинным столом расселось всё руководство училища. Начальник был не в духе. Первым делом поднял всех, кто имел двойки и заставил стоять столбом, предварительно обозвав всех красавцами и устроив разнос. Не обошёл и приказ 500.
- За прошедший год мы выгнали из училища 42 человека за пьяные дела и караул, - сказал он. – Пять человек отданы под суд и осуждены. Несмотря на это в этом году отчислены уже шестеро. А сегодня только четвёртое число. Корявый старт взяли, товарищи курсанты.
Затем он стал сыпать цифрами успеваемости в эскадрильях, звеньях и отрядах. Из его речи мы узнали, что наша эскадрилья долгое время занимавшая первое место в училище по успеваемости скатилась за декабрь сразу на третье. Зато наше звено удержалось на первом месте, имея всего три неуда. А были звенья, где такая статистика достигала 50%. Попало всем: инструкторам, командирам звеньев, командирам эскадрилий и отрядов. Попало и старшинам.
После курсового собрания построились по звеньям и разошлись, кто куда: кому-то нужно в военный цикл, кому-то в УЛО, кому в корпус иностранных языков. Нашему звену четвёртую пару не запланировали и мы направились в пустую в это время казарму. Там оказалось два бездельника: Ким и Рамзанов Гамид – его закадычный дружок по кличке Чмо, улизнувшие с урока физкультуры. Ким, одетый в трусы и майку, побритый наголо, как буддийский монах, усердно прыгал, боксируя перчатками висящий на нитке клочок ваты – новогоднюю бижутерию. Когда это ему надоело, перешёл к зеркалу и начал «избивать» своё отражение. Чмо ходил за ним следом и гундосым голосом давал советы и между ними ныл:
- Ну, хватит уже, да, ты! Идти надо дела делать. – Уж, какие там у них были дела непонятно.
- Отстань, да, ты! – выдыхал Ким. – Успеем. Принеси-ка мне гирю.
Чмо, изогнувшись, подтащил другу двухпудовую железяку. Ким схватил её, словно она была из картона и начал подбрасывать и ловить в воздухе, чем привлёк внимание Каримова.
- Переход таланта из головы в руки и ноги, да, ты! – сказал он. – Сколько бы снега мог перекидать, а, Валера?
- Я сейчас тебя в окно выкину, остряк, - пообещал Ким. – Отойди, зашибу!
- Ты чего пришёл? – поддержал его Чмо. – Людей из себя строишь, да, ты? Он тебя одним кулаком прихлопнет.
Пошвыряв тяжесть двумя руками, Ким пошёл в умывальник обливаться водой, а Гамид схватил изделие и поволок его к кровати Кима.
Завтра у нас один из страшных уроков – самолётовождение. Страшен не столько предмет, как его преподаватель – старик Ледогоров. От него не жди никакой пощады. Особенно мы боялись решать его задачи на время, так называемые пятиминутки. Списать или получить подсказку у него было практически невозможно, несмотря на то, что он был глух, как пень. Сам он подсказок не слышал, но определял их по движению губ курсантов и потому вводил помехи: одной рукой быстро-быстро стучал указкой по кафедре, а вторую прикладывал к уху, слушая ответ.
- Дядя, - подошёл ко мне Гарягдыев, - давай задачи решать будем. Чувствую, завтра старик меня спросит. Я его боюсь. Давай завтра с тобой рядом сядем. Я даже его скрипучий голос боюсь.
СВЖ было первой парой. Едва прозвенел звонок, Дядя задёргался и стал бледнеть.
- Ты чего? – спросил я.
- Пропал я, дядя. У меня правый глаз задёргался, точно спросит.
Открылась дверь, и вошёл старик. Рапорта от дежурных он никогда не принимал.
- Садитесь, - проскрипел и стразу открыл журнал. – Выйдет сюда… Гарягдыев.
- Ну, что я говорил, дядя. Пропал!
Ледогоров дал ему карту-задачу и проскрипел:
- На доске условия не писать, только ответы. Прощу цифры, но если неправильно определите знаки отклонения – никогда не прилетите туда, куда нужно. Поэтому не прощу. Решайте! – он посмотрел на часы, - время пошло.
Хитёр был старик. Раньше мы писали на доске условия задачи и скоро стали некоторые помнить наизусть из всех его двадцати пяти или тридцати билетов, поскольку потом не раз их решали сообща, и они уже с ответами были у каждого. И разработали систему кодов: кто-то чихнул – правое уклонение – угол сноса с плюсом. Если кто-то кашлял – левое уклонение и соответственно знак минус. Но это ещё не значило, что ты левее или правее трассы. Вот если сидящие начинали вдруг теребить правое ухо – тогда правее трассы. Левое – левее. Ну и прочее. Старикан это раскусил. И стал не разрешать писать на доске условия. И все коды пошли насмарку. Для гарантии старикан застучал по столу указкой, а сам стал с безразличным видом смотреть в окно. Всё гениальное просто.
Удивительно быстро проходят иногда пять минут. Дядя писал какие-то цифры, стирал их, снова писал, поворачивался и беспомощно смотрел на нас. И мы бессильны были подсказать ему по коду. Одно время на билетах, пока они были в руках курсантов, стали ставить едва заметные цифры – номер билета, и скоро все билеты были помечены. Стоящий у доски поднимал на секунду пальцы и начинал работать код. Успеваемость резко подскочила, что привело старика в задумчивость. В лаборатории СВЖ он пристально исследовал билеты и обнаружил едва заметные цифры. Затем аккуратно стёр их и поставил другие таким же карандашом. И был потрясён знаниями своих учеников. За два дня он, верный своим обещаниям, в нескольких учебных группах поставил больше двадцати двоек. Это в свою очередь потрясло педагогический совет. Начальник УЛО Уфимцев схватился за голову. Он лично посетил несколько занятий старика и убедился, что курсанты не знают элементарных вещей. Вот после того, как рухнула отработанная система, и стало СВЖ любимым предметом курсантов.
Перестав стучать, Ледогоров взглянул на часы: прошло ровно пять минут.
- Ну? – проскрипел он и повернулся к Дяде, протянув руку за билетом.
Нескольких секунд старику хватило, чтобы убедиться в ничтожных знаниях курсанта.
- Место относительно трассы верно, - сказал он. – Ты правее. Но почему курс выхода на трассу у тебя больше заданного магнитного путевого угла? Куда ты полетишь с этим курсом?
- Нет, нет, я это ошибка делал, я это машинально, - залепетал Дядя. – Тут наоборот надо ЗМПУ минус угол выхода. А я это, плюс…
- Согласен, - проскрипел Ледогоров и махнул рукой, что означало: садись на место – тройка. Он долго изучал журнал, так долго, что все замерли. Затем произнёс фамилию:
- Цысоев.
- Я! – подпрыгнул Николай Иванович и, шаркая ботинками, направился к доске.
- Что такое минимальная безопасная высота?
- Это высота, - начал Корифей, - высота при которой это, ну самолёт не может зацепиться.
- За что?
- Ну, это за землю.
Все захохотали, не ожидая от Корифея такого ответа на простой вопрос. Запыхтел и старик.
- Да ты прямо дед Щукарь. Ну-ка, подумай, – и включил помехи. – А за телевизионную мачту может зацепиться?
- За мачту может.
- Так что же это тогда за безопасная высота, если самолёт врезается в препятствие?
- А, вот, вспомнил! – воскликнул Корифей. – Это высота ниже, которой летать нельзя.
- Ха-ха-ха! – закряхтел Ледогоров. – Тебе садиться надо, а ниже – нельзя. Но ведь как-то самолёты садятся. А? Не слышу? – приложил он ладонь к уху.
Корифей удручённо молчал. Действительно, самолёты-то ведь как-то садятся. А ниже – нельзя. Но Николай Иванович не зря слыл отличником. Формулировку он всё же вспомнил.
- Это другое дело, - сказал Ледогоров и протянул билет. – Пять минут.
Задачу Корифей тоже решил и всё правильно расшифровал. И получил заслуженную четвёрку. Пятёрки старик ставил очень редко, зато на экзаменах был на них щедрее.
Встряска, полученная от начальника училища, сказалась не только на курсантах, но и на преподавателях. При подсчёте, у какого преподавателя больше всего двоек на первом месте оказались старик Ледогоров и наш классный руководитель Дмитрий Максимович Лещенко. Видимо им на педагогическом совете тоже посоветовали сильно не усердствовать. И мы вскоре это почувствовали. Да и настроение новогоднее закончилось, и ребята взялись за учёбу серьёзнее. Тем более, что надвигалась пора экзаменов по гражданским и военным предметам и через три месяца мы должны начать полёты теперь уже на другом выпускном типе самолёта. Лещенко, если даже его предметов в этот день у нас не было, находил время и прибегал минут на 5-10 справиться, как идут дела в учебной группе. Это были своего рода оперативки летучки.
- Говорят, вы, товарищ преподаватель, теперь в передовиках? – задал ему как-то вопрос Корифей, хитро улыбаясь.
- Что вы имеете в виду? – подозрительно уставился на него из-под очков ДМЛ-150 СКК, как окрестил его Николай Иванович.
- Ну, это, больше всего неудов у вас.
- Кто это вам сказал?
- Да ваш лаборант хвастался.
- Ну, народ! – забегал по кафедре Лещенко. – Язык, как метла поганая. Я разберусь с ним. А вы чего за это беспокоитесь, Цысоев? У вас-то двоек нет.
- Так ведь за народ беспокоюсь, - повёл он рукой по аудитории. – Вы же сами говорили: придёт весна, зазеленеет травка, все на полёты уйдут, а двоечники по узкой тропинке за вами будут бегать и на четыре мосла падать и просить принять зачёт. Жалко их.
Лещенко улыбнулся одной из своих холодных улыбок.
- Широкая вы натура, Цысоев, всех-то вы жалеете. Дайте-ка мне журнал, старшина!
Дмитрий Максимович долго листал его, выискивая двоечников. Нашёл двоих.
- Знакомые всё лица! – воскликнул он, наконец. – Я не буду называть фамилий, пусть они сами встанут.
Под общее хихиканье встали Лёха Шеф и Казар Акопян.
- Почему? – уставился на них классный руководитель. – Почему у народа нет двоек, а у вас есть? Придётся мне написать челобитную вашему командиру, чтобы лишил вас увольнений на месяц. И я уверен, что он ко мне прислушается.
- Не надо, товарищ преподаватель, - заныл Шеф, - мы исправим.
- Исправим, - подтвердил Акопян. – Нэ нада! Простытэ нас.
- Ну, как, народ, - обратился к аудитории Лещенко, - простим? И назначим срок исправления?
- Конечно, простим, - загудели все. – Исправятся.
- А как старшина думает?
- Надо простить, - ответил Варламов. – Ребята хорошие.
- Ну что ж, раз старшина ходатайствует… Три дня вам срок, чтоб вот тут, - постучал пальцем по журналу, - двоек не было. Все свободны.
- Вы поторопитесь, - сказал после ухода Лещенко Варламов. – Через три дня Папа из отпуска выходит. Уж он-то вам пистоны вставит не так, как ДМЛ.
Окутанный морозной дымкой пролетел первый квартал Нового года. Занятия, занятия, занятия. Ежедневно четыре пары. Да ещё консультации плюс самоподготовка. К вечеру некоторые не выдерживали, приходили в казарму и падали на кровать с гудящей головой. Скорей бы лето, скорей бы полёты. Тоже тяжело и вставать рано, но зато интересно. Не то, что решать задачи по сопротивлению материалов или рассчитывать траектории полёта бомбы в зависимости от ветра и высоты. С завистью смотрели мы на третий курс. Они учились мало, в основном у них были самостоятельные полёты аэродромные и маршрутные. Вставали они рано, когда мы ещё спали. А после обеда, придя с полётов, ложились добирать то, что не добрали утром, а мы снова шли на занятия. И готовились к экзаменам и всевозможным зачётам, которые должны начаться с конца апреля.
Незадолго до первого экзамена командир эскадрильи назначил строевое собрание.
- Говорить много не буду, - Воропаев улыбнулся. – Устали?
- Устали! – дружно выкрикнули ему.
- Осталось немного – сдать экзамены. И тогда можете себя считать выпускниками, через… год и три месяца. Мне вот начальник штаба писульку тут дал, из неё явствует, что двоек в эскадрилье нет. Оно ясно – полёты на носу. Терпите, учитесь. Теория вам необходима. Это мне, - старик взмахнул по бабьи руками, - уже не нужна. А вам она необходима. На полётах будет легче, ибо всё, чему вас научили там и всплывёт. А кто не доучил что-то – будет плавать на аэродроме, - скаламбурил он. - А до полётов осталось совсем немного. На третьем курсе вам будет легче, ибо весь теоретический материал закрепите на практике. Да и летать будете ежемесячно, совмещая учёбу с полётами. Хочу вас обрадовать: в летний лагерь не полетим. Будем работать на базе.
Среди курсантов прошёл вздох облегчения. База – есть база. Тут какая-никакая, но цивилизация. И в увольненье к милашке своей можно сходить, на танцы в выходной, в кино. Библиотека, наконец, с читальным залом, стадион, спортзал. Не то, что жить в степи, как прошлым летом, где можно только с сусликами пообщаться.
- Заслужили! – продолжал командир. – Лучшую эскадрилью решили оставить на базе. Но это налагает на нас и повышенные требования. А летать будем так: утром в 4 часа подъём. Завтрак, аэродром, перелёт на полевой аэродром. До него лёту 20 минут. Отрабатываем дневную программу и перелетаем обратно на базу. И так до глубокой осени.
- Ура! – пискнул кто-то.
- Не радуйтесь особо. Чего - ура? На базе много соблазнов для нарушения режима. Девочки, самоволки, пиво и всё прочее, чего нет в летних лагерях. Потому предупреждаю: за нарушение предполётного отдыха первый раз – отстранение от полётов. У Пикалова лопат хватает. Будете ямы копать. За второе нарушение предполётного режима мы с вами расстаёмся.
- Ничего себе! – охнул кто-то. – Круто! Два года учили, чтобы выгнать. Да, ты?
- А вы что предлагаете? Кто это удивился? Рамзанов?
- Да я это, я так просто, я ничего, - заныл Чмо.
- Да, ты! – тут же добавил кто-то. Раздался смех.
- Вы пришли сюда добровольно, - продолжал старик, - но уйдёте отсюда по принуждению. Здесь училище, а не производственный отряд. Вот когда станете дипломированными лётчиками – можете нарушать, если там вам позволят это делать. А здесь вы курсанты и мы отвечаем за вас. Это понятно?
- Понятно! – хором ответили старику.
- А раз понятно – разговор окончен. Желаю всем успешно сдать экзамены и напоминаю: командир звена Миллер обратился ко мне с просьбой разрешить на майские праздники краткосрочный отпуск для тех, кто сдаст зачёты и экзамены без троек. Это для тех, кто живёт в пределах области и успеет за три дня попасть домой и приехать обратно.
- Повезло! – заныл Рамзанов. – А мы чем хуже? Да я, может, тоже рядом живу.
- По тебе видно, где живёшь! – оборвал его Воропаев. – За три дня не успеешь обернуться. Сказано – в пределах области. А, потом, ваш командир с такой просьбой ко мне не обращался. Вопросы есть?
- Николай Иваныч, спроси про инструкторов, - зашептал Гарягдыев. – Спроси!
Дядя, отчего уж не понятно, но своего инструктора Помса боялся. Видимо потому, что тот ворчал на него почти после каждого полёта. Ему же приходилось потом дышать в кабине, мягко говоря, не очень приятным воздухом, после того, как Гарягдыев смывал – случалось, пакет не успевал доставать – остатки своего скудного завтрака. Но то было на пилотажных самолётах, а теперь предстояло летать на транспортных машинах и не пилотажных. Хотя и на них, случается, так трясёт, что обед вылетает у некоторых молниеносно.
- А у нас это, инструктора те же будут? – спросил Корифей.
- Какие сейчас есть - такие и будут. Сейчас мы занимаемся тренировками и проверками ваших инструкторов на предмет готовности к летним полётам. Ещё вопросы?
- Всё ясно!
- Свободны!
Всё собрание по времени заняло 20 минут. Воропаев – пилот старой закалки – говорить много не любил.
-----------------------------
Если зимой, казалось, время тянулось нескончаемо медленно, заполненное однообразием, то с наступлением весны и предстоящих полётов оно просто помчалась со скоростью ракеты. Забыто было всё, кроме экзаменов. А их нужно было сдать около десяти, не считая зачётов. На дисциплины военные уже никто не обращал внимания, бог с ними, будет тройка и ладно. Все силы брошены на дисциплины профессиональные, от которых будет зависеть успех полётов. Желание летать нарастало пропорционально улучшению погоды. Пышно цвели сады и надрываясь, свистели ночами соловьи.
В третьей декаде мая был сдан последний экзамен.
- Мамочка! Неужели это я всё сам сдал на одни пятёрки? – схватился за голову Корифей. – Так я и отсюда с золотой медалью выйду.
- Тут медалей не дают, только красные дипломы, - поправил его Каримов Серёга. – И кто такой диплом получит, того направляют по распределению на дикий север. Знаешь, что это такое?
- Брешешь! – удивился Корифей. – Мне на юг надо. Я белых медведей боюсь.
- Их все боятся. Ха-ха! Однако на севере больше денег платят. Раза в три-четыре.
- Не нужны мне деньги, я хочу в тепле жить.
- Правильно, Николай Иваныч! – воскликнул Дядя. – Десять месяц шуба с унтом носить – кошмар. Ашхабад к нам едем. Одна майка можно весь год ходить. И белый медведь нет. Ужас! Бр-рр!
- Хи-хи-хи! – закатился Шеф. – Чего в твоём Ашхабаде делать? Скорпионов кормить в Кушке? Нет лучше Алма-Аты, клянусь! - перекрестился он.
- Да чего там в вашей Алма-Ате? – встрял в разговор Архипов. – Поехали к нам в Одессу.
- Еврейский город, - скривил губу Володя Стельмах. – Нет ничего лучше на юге, чем Краснодара. Вы были в Краснодаре?
- Так и знал, что Вова начнёт хвалить свой муравейник, - захихикал Каримов. – А по мне так лучше города Саратова ничего нет. Ах, огней так много золотых! – пропел он. - А Волга? А набережная Космонавтов? А какие запахи весной. А сады вишнёвые? Вова, в Краснодаре это есть?
- Тю! Сады? Да у нас, их столько, что твоему Саратову и не снилось! – презрительно скривил губу Вова. – А работы – море, не то, что в Саратове.
- Зато, братцы кролики, на севере химии нет, - сказал Каримов. – А ты, Вова, в своём Краснодаре сгниёшь на ней. Да ещё от жары.
- Ошпаренных меньше, чем обмороженных, - отмахнулся Вова. - А летать на химии не вечно будем, когда-то переучимся на другую технику.
- Конечно, переучимся, - поддержал его Шеф.
- Естественно, переучитесь, - согласился Серёга, лукаво улыбаясь. – И ты первый, Шеф, переучишься…
- Да! – расплылся в улыбке Шеф.
-…на тяжёлые трапы, - докончил Серёга. – Кто-то же должен лестницы к самолёту подгонять.
- Убью, шалава! – задёргался Лёха. – Это ты будешь ездить на таких трапах! – вскричал он под общий хохот.- А я летать буду!
Три дня эскадрилья уже не занималась. Всё! По теоретическим занятиям она уже считалась на третьем курсе. Но всё лето ещё предстояли полёты и их ждали с нетерпением. А пока начальник штаба Пикалов устроил генеральную уборку казармы и её окрестностей и целыми днями курсанты что-то копали, скребли, мыли, чистили под его руководством. Наконец Миллер объявил:
- Завтра начнётся наземная подготовка, которая будет продолжаться неделю. Под руководством инструкторов и инженеров будете изучать руководство по лётной эксплуатации самолёта, КУЛП – курс учебно-лётной программы и другие предметы, необходимые в процессе полётов.
- Но мы же сдали экзамены? – удивился Корифей.
- Да, сдали, - согласился командир звена. – Но этого мало, и вы скоро сами поймёте. И наземная подготовка – не экзамен, а программа, рассчитанная на тех, кто уже прошёл теоретическое обучение. Это начало практики и отнеситесь к этому серьёзно.
И целую неделю уже не в классах, а в методических городках на открытом воздухе в составе лётных групп под руководством инструкторов по шесть часов в день инструкторы нам вдалбливали то, что, казалось, мы уже знали, сдав курсовые экзамены. Оказалось, знали очень мало.
Повседневную форму мы уже не одевали, как на регулярные занятия и ходили в выданных недавно лётных комбинезонах. Как всегда у самых длинных и толстых и самых маленьких и тонких возникли проблемы. Шеф и Худой с их ростом и комплекцией кое-как что-то подобрали, а вот Корифею пришлось ушивать всё, что можно. На него так кладовщик ничего и не нашёл.
- Детей уже начали набирать! – ворчал он. – Да где же я тебе возьму тридцать восьмой размер? Здесь же не детский сад. На вот! – бросил комплект, в который свободно могли уместиться два Корифея. – Перешьёшь как-нибудь. Иди!
Корифей вручную ушивал и резал всё два вечера, ворча и ругаясь, прежде чем смог надеть на себя. Как всегда форма выглядела на нём мешковато и нелепо, словно двигалась сама по себе, не имея внутри хозяина. И всё равно была велика. Это выводило из себя инструктора Помса и повергало его в уныние, ибо командир отряда Князьков при виде Николая Ивановича приходил в бешенство и, естественно, выговаривал за это инструктору, командиру звена и командиру эскадрильи. А посему Помс категорически приказал Корифею усилить осмотрительность и не появляться на глаза начальству, на которое действовал так раздражающе, кроме начальника штаба Пикалова, который тут же всё забывал, если куда-то не записывал фамилии. Он даже Николая Ивановича, которого знало всё училище, включая начальника, не мог запомнить.
В первый день полётов повторилось всё то же, что было год назад на самолётах Як-18, у многих остались даже старые инструкторы. Наш инструктор Валентин Молдаванов остался летать на Яке и снова получил группу начинающих первокурсников. Ему нравились лёгкие пилотажные самолёты, а на тяжёлом многоместном Ан-2, который называл утюгом, он летать не любил.
Погода установилась тёплая и тихая, и полёты шли на всю катушку. Ранние подъёмы нас уже так не отягощали, как первый год. Подъём в 4 часа, никакой зарядки в целях экономии времени, быстрый переход в столовую и оттуда сразу на аэродром. Погрузка в уже прогретые техниками самолёты и сразу взлёт и 20-ти минутный перелёт на полевой оперативный аэродром, где собственно и проходили учебные полёты. В два часа они заканчивались, снова погрузка - и спустя 20 минут мы снова на базе. Послеполётное обслуживание, обед, сон, разбор полётов, планы на следующий день, пара часов свободного времени и отбой. А вот это было непривычно, потому что ещё ярко светило солнце и уснуть не у всех получалось. Таков теперь наш распорядок дня на целых полгода. За этот срок мы должны освоить пилотирование нового для нас самолёта, получить штурманские навыки самолётовождения, вылететь самостоятельно по кругам в зону и по маршрутам.
И снова началось всеми способами отлынивание от суточных нарядов. Всем хотелось летать, но несение караульной и гарнизонной службы никто не отменял. Количество штрафников само собой резко уменьшилось. Если зимой некоторые, чтобы не ходить на занятия, просились в наряд добровольно, то сейчас прятались от старшин в надежде, что о них не вспомнят. И Миллер приказал старшинам лётных групп разработать график, чтобы каждый заранее знал, когда и чем он будет заниматься и не ныл перед инструктором, что ему не дают летать. Получалось, что планировал работы, полёты и наряды старшина, а инструктор уже планировал на полёты тех, кого ему дали старшины.
В конце мая после очередного разбора инструктор Александр Кирин отозвал меня в сторону.
- Вот, что, старшина Клёнов. Нам интересная работёнка подвернулась. Нужно слетать в Ярославль отвезти какой-то груз. Полетим я, ты и с нами штурман отряда. Посмотри там у себя по графику, кто не в наряде в ближайшие дни, и ещё двоих определи. Будет вам штурманская практика.
- Когда вылет? – едва сдерживая радость, спросил я. Такие дальние полёты выпадали в училище не так часто, всё больше бороздили накатанные треугольные беспосадочные маршруты.
- После завтра утром. Но пока никому не говори об этом, а то просители замучат.
- Понял, товарищ командир. Будет сделано.
Счастливчиками оказались Иосиф Граф и Лёша Колобов, которых и запланировали на этот полёт на зависть всему звену. Тем более, что в Иванове предстояла ночёвка.
- Учтите, - сказал, улыбаясь, Миллер, - это город невест, не потеряйтесь там.
Рано утром самолёт набили какими-то ящиками и тюками, на них взгромоздился сопровождающий – дядька из АХО училища лет пятидесяти пяти, ворча при этом:
- В молодые годы не летал, а сейчас вот угораздило. Говорят, качает здорово?
- Иногда бывает, - ответил я.
- Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул сопровождающий.
Взлетели по плану и взяли расчётный курс. Первым в кабине устроился я, и штурман взялся за меня с ещё не растраченной за день энергией. Вводные следовали одна за одной. Худо-бедно я справлялся. Вот где пригодились пятиминутки старика Ледогорова. Через час это ему надоело, и они с Киреевым закурили. Я молча пилотировал самолёт, стараясь как можно точней выдерживать заданный курс. Полёт был спокоен и особого труда это не составляло. Киреев начал клевать носом, но скоро встрепенулся.
- Определи наше место и можешь быть свободен, - сказал он.
Запеленговав пару боковых радиостанций, я уточнил по линиям пеленгов точку на карте. Она находилась на линии заданного пути. Теперь нужно определить скорость, силу и направление ветра, и путевую скорость самолёта. Минут пять ушло на все замеры и расчёты. Поработав для верности навигационной линейкой ещё раз, я выдал все требуемые параметры.
- Угол снова с плюсом или с минусом? – пытался запутать меня штурман.
- Минус пять, ветер боковой в правый борт.
- Какая поправка в курс следования?
- С линии заданного пути мы не уклонились, на всякий случай возьмём поправку на фактический ветер.
- На всякий случай, - хмыкнул штурман, - предусмотрительный какой. А можно со старым курсом идти?
- Пока можно, но ведь ветер скоро снесёт с линии пути.
- Хм, ну тогда бери поправку. – Я довернул самолёт на новый курс.
- У меня к нему ничего нет, - сказал штурман Кирееву. – Чувствую школу старика.
- Взял управление, - Киреев слегка тряхнул штурвал. – Кто там у тебя следующий?
- Граф,- ответил я.
- Зови!
Штурман откинул своё сиденье, чтобы выпустить меня из кабины и впустить Иосика. Теперь в течение часа самолёт будет вести Граф. Потом остаток времени до Горького Лёша Колобов. Затем всё повторится.
Весь самолёт был завален ящиками и тюками, его сиденья, кроме трёх, были убраны и прижаты к бортам. Но сидеть на них долго неудобно и потому сопровождающий и Лёша просто лежали на тюках, где можно и поспать под убаюкивающий рокот двигателя. Дядя из АХО задумчиво курил папиросу, стряхивая пепел в бумажный пакет. Лёша устроился у иллюминатора и читал книгу, изредка бросая взгляды на землю. Потом замурлыкал песенку.
Плывут леса и города,
А вы куда, ребята, вы куда?
А хоть куда, а хоть в десант,
Такое звание – курсант…
- Между прочим, старшина, траверз твоего родного города проходим, - прервав пение, сказал он, махнув рукой куда-то в левый борт. – Далековато, правда, но всё же. Сделай туда ручкой и помаши любимой. Ностальгия не грызёт?
Я взял лежащую около него запасную карту. До Балашова отсюда больше 200 километров. Но всё же.
- Ностальгия, Лёшенька, удел эмигрантов. А для нас скитальцев вся страна - родина.
- Это точно, - согласился Колобов и снова уставился в свою книгу.
Странно всё же устроен человек. В иной обстановке его не заставишь ворошить прошлое. А вот в полёте под назойливый монотонный звук двигателя иной раз хватает одной фразы, и потекли, потекли светлые, но грустные воспоминания. Не остановить.
---------------------------
В канун первомайских праздников Миллер всё же добился отпуска для отличников своего звена. И не на три дня, а на пять. Это событие не замедлил прокомментировать Гуго Рамзанов, гнусаво оповестив население казармы, что Миллер отпустил своих любимчиков, на что Тарасов спросил:
- А почему ваш командир звена не побеспокоился о своих любимчиках?
- А у нас нет, да, ты, любимчиков в звене, - возразил Чмо, - у нас все равны, да, ты!
На этот раз Чмо не погрешил против истины. Все знали командира 1-го звена Стрельникова и его полное равнодушие ко всему, кроме полётов. Возможно, оттого это звено было постоянно по успеваемости и дисциплине на последнем месте и не было ни одного разбора, где бы его не упоминали.
Получив из рук Миллера отпускное удостоверение, я уже через два часа был в поезде и на второй день утром в прекрасном настроении вышел из вагона на вокзале родного города. Три дня, целых три дня я буду дома. Это ничтожно мало, когда приезжаешь сюда редко, и дни эти пронесутся, как ураган, и потом, вспоминая, будет казаться: а были ли эти дни на самом деле или просто приснились?
К дому подкатил на такси. Курсантской стипендии для этого хватало на целых 30 километров. Но не зря же мы разгружали вагоны зимой по выходным. Это тоже организовал нам Миллер. Охнула мать, взмахнула руками и прослезилась тётя Поля.
- Не ждали, Санечка, не ждали. А похудел-то как! Ай, плохо кормят вас?
- Я и сам не надеялся, что приеду. А кормят нормально. Просто режим такой.
Мать постарела. А тётя Поля вообще сильно сдала после смерти Альки. Нужно непременно сходить к ней на могилу, к моей милой, очаровательной няне.
А вечером я стоял, переодетый в гражданку, около заводского управления. Без цветов. Через пять минут из этого здания должна выйти Томка. Рядом прогуливался спортивного вида модно одетый парень. Тоже, видимо, кого-то ждал. А вот и она. Повзрослела, сменила причёску. Вышла из дверей, остановилась, поискала кого-то глазами, улыбнулась, приветственно махнула рукой. Меня она не замечает. Я шагнул ей навстречу. Заметила и резко остановилась, словно на стену наткнулась. Улыбка сошла с её лица, и оно стало каким-то растерянным и беспомощным.
- Ты? Но… откуда? Как ты здесь оказался? И… ждёшь меня?
- Здравствуй! У меня в этом здании других знакомых нет.
- Здравствуй! – она схватилась за щёки. – Господи, как неожиданно. Зачем ты пришёл?
- Чтобы проводить тебя домой.
- Я не домой иду.
- Я провожу тебя туда, куда ты хочешь.
- Но меня ждут.
- Ничего, подождут.
- Меня ждут здесь, понимаешь? Посмотри, вон у той машины,- повела она глазами.
Я обернулся. В пяти шагах от нас у кромки тротуара стоял «Москвич» а рядом тот спортивного вида парень, удивлённо и растерянно глядевший на нас.
- Тома, у нас мало времени, - произнёс он, ничего ещё не понимая.
- Тома, у меня тоже мало времени, всего два дня, - тихо сказал я, растерявшись не меньше парня, - и мне очень хотелось видеть тебя. Очень.
- Ну, я не знаю, - она беспомощно пожала плечами, - всё это так неожиданно.
- Скажи ему, что не поедешь. Ну, иди же!
- Нет, нет, нет, нет! – зачастила она и замотала головой. – Я не могу!
- Тогда смогу я.
- Не смей! – прошипела Томка, но я уже подходил к моторизованному парню.
- Простите, пожалуйста, вы часто видитесь с Тамарой?
- Почти ежедневно, - вежливо ответил он. – А в чём дело?
Он ещё ничего не понимал.
- Понимаете, какое дело, - тихо и доверительно произнёс я, - мы с Тамарой старые друзья, но встречаемся редко. Расстояние к сожалению. Да разве она про меня не говорила? Скажет ещё. А сейчас, извините меня, она с вами не поедет.
- Да кто вы такой? – начал вскипать парень.
- Так я же говорю: старый знакомый. Её близкий старый знакомый. Очень близкий.
- Так, так! – зрачки парня сузились. – Тамара, я не понимаю, что…
- Саша, я объясню тебе потом, - шагнула вперёд Томка.
Ага, тёзка, значит.
- Потом объяснишь? А мне вот он уже всё объяснил,- с сарказмом произнёс Саша. – Счастливо оставаться. Вот уж не думал…
Хлопнула дверца, взревел двигатель. Томка зло смотрела на меня.
- Зачем ты это сделал? Что ему сказал? Это подло, это… ниже пояса.
- Ничего, переживёт. Судя по фигуре, он спортсмен, здоровье отменное.
- Он боксёр.
- Я хорошо отделался. Кстати, меня тоже били ниже пояса, - намекнул я.
- Не он же! – кивнула она вслед автомобилю, не поняв намёка.
- Его удар я перенёс бы легче. Ну, пошли. Если он настоящий спортсмен – то уже не вернётся. Но позвонить – позвонит.
- Ой, скандал-то будет, мамочки! – запричитала Томка.
- Ничего, Том, я тебя знаю, ты сумеешь всё объяснить ему в свою пользу.
- Да уж постараюсь, - вздохнула она, беря меня под руку. – Пойдём, что ли?
- Куда?
- Теперь домой.
- В такой вечер?
- Да уж запомнится мне этот вечер. Пошли, куда хочешь.
Мы шли в сторону набережной и уже через несколько минут оживлённо болтали, словно и не расставались. Томка даже смеялась моим шуткам. В руках держать себя она умела, хотя понятно, что было в её душе на самом деле. А может я действительно зря вот так? Но откуда же было знать про этого боксёра, чёрт бы его взял вместе с его автомобилем! Что же, нужно было повернуться и уйти?
На набережной мы посидели в кафе, выпили по бокалу какого-то вина, съели по мороженому. Начинало темнеть, и кое-где зажглись фонари. Болтали о всякой ерунде, смеялись, как будто и не было позади двух с половиной лет, когда мы последний раз здесь целовались с Томкой и не замечали такой некстати зимний дождь. Говорили о прошлом, вспоминали смешные случаи и никак не могли, не решались заговорить о главном.
- Может быть, пойдём? – спросила, наконец, Томка.
Я нарочно вёл её той же дорогой, как и в тот зимний дождливый вечер. Шли не спеша. Некуда нам было спешить в этот вечер, особенно мне. Ведь я пришёл сюда проститься со своей юностью и первой любовью. У большой липы остановились.
- Помнишь это дерево? – спросил я.
- Дерево, как дерево, - помедлив немного, ответила Томка, пожав плечами.
Конечно, помнила. Просто не хотела говорить. Около него мы долго целовались, и первый раз объяснились в любви. Неужели это мы были здесь так веселы, счастливы и… наивны? Почему наивны? Потому, что не думали о будущем, и об этом подумал за нас кто-то другой и рассудил нашу любовь иначе. Но кто на это имеет право? Людей разлучает война, смерть, природные катаклизмы. Оказалось, разлучать может и многое другое. Любовь, говорят, всегда немного наивна. Может быть. Но стоит ли разрушать в любящих сердцах эту наивность? Возможно, разрушая это, разрушают и любовь.
Томка заговорила первой.
- Зачем ты пришёл?
- Хотелось тебя увидеть. Я же не знал, что этот, - изобразил руками действия боксёра, - там тоже будет. Как это в песне: «кроме мордобития не могём чудес».
- Не смей так говорить. Я… я за него должна выйти замуж. Отец не против.
А вот этого я не ожидал. Стало горько и обидно, как тогда в телефонной будке после разговора с её отцом. Опять удар ниже пояса?
- Тома, а ты не делаешь ошибку? Ты хорошо подумала?
- Мне уже двадцать один год! – выдохнула она. – Надо же приставать к какому-то берегу.
- Ты… ты его любишь? – подчеркнул я слово ЕГО.
Томка всё поняла. Ах, гордость глупая, сколько любящих душ ты разъединила.
- Он ко мне хорошо относится, и вообще… - она замолчала, не зная, что ещё сказать и только глубоко вздохнула.
- Том, ты же умная девушка. Ты его не любишь. Подожди ещё полтора года. А хочешь, едем со мной через два дня. Ведь мы потом жалеть будем!
- Куда? Куда поедем, Саша? К тебе в казарму? – с горечью в голосе спросила она. – Или после училища на дикий север к белым медведям? Где и как там жить? Или ты знаешь место, где там сразу дают трёхкомнатные квартиры?
- Надо полагать, боксёр её имеет.
- Да, имеет, - с каким-то вызовом ответила она. – Его содержит наш завод, и он наверно больше востребован, чем лётчики. И чем учителя, - добавила, чтобы хоть чуточку скрасить никчёмность моей будущей профессии. – А я хочу жить сейчас нормально, а не когда мне сорок лет исполнится. И потом, ты птица перелётная, а я к осёдлости привыкла.
- Ты повзрослела, Том, - вздохнул я. – Откуда в тебе вдруг такая рациональность? Узнаю философию твоего папочки.
- А хотя бы и так. В ней нет ничего аморального. Сейчас все так живут.
- Все ли? Кто-то уезжает строить города в тайге, прокладывать трассы, строить гидростанции и заводы, добывать нефть и газ. И не думают об уюте. Они работают и на любителей уюта, чтобы им ещё уютней жилось.
Томка молчала. А что она могла на это ответить? Мы шли уже по её улице. Давно стемнело, и горели фонари.
- Так как же всё-таки нам быть с нашей любовью, Тома?
Она отошла на пару шагов, остановилась, подняла голову. В её глазах я заметил боль и горечь.
- Не знаю, теперь я ничего не знаю! Зачем ты приехал? Зачем пришёл ко мне? Уезжай, Сашка, не делай мне больно! Я всего лишь слабая женщина, не способная ни на какие подвиги. Наверное, это воспитание. Быть может, меня, дурочку, бить надо, ломать. А если ты меня выдумал другой – то забудь. Я же давно тебя просила об этом.
- Иную я не полюбил бы. Хотя… ты стала другая.
- Пять лет прошло с нашего знакомства, а женщины взрослеют раньше вас, мужчин.
- Да! Где же та девочка в школьном платьице с белым фартучком?
- Её больше нет, Сашка! Забудь!
- Не забывается.
Молча подошли к её дому. Зачем я пошёл к ней сегодня? Чтобы начать всё сначала? Или окончательно убедиться, что люблю ту далёкую Томку в школьном платьице с белым фартучком, а не эту повзрослевшую, ставшую расчётливой, обеспеченную, а сейчас кажется растерянную и несчастную женщину? А той, которую люблю, уже нет. И не будет.
- Ну что же, будем прощаться Тома? Хочу тебе сказать, что последнее слово за тобой. После завтра меня уже здесь не будет. Адрес ты знаешь.
Я обнял её, она попыталась отстраниться, но я ещё крепче прижал её к себе и приблизил своё лицо к её лицу так, что в свете фонарей мне ясно были видны её глаза. В них не было испуга. В них застыл какой-то безмолвный крик отчаяния. Она замотала головой, пытаясь избежать поцелуя, но я уже целовал её в чуть обветренные и потому немного шершавые губы. И неожиданно во мне возникла непонятная какая-то жестокая злоба. Тебя надо ломать? Пожалуйста! Целуя, я резко перегнул её через колено. Она охнула и застонала, обняв меня за плечи. Её сумочка упала к нам под ноги. Тебя надо бить? Пожалуйста! Я резко оттолкнул её от себя.
- А теперь ступай домой, – поднял сумочку и вложил ей в руки.
Томка не двигалась, молча смотрела на меня, словно не узнавала. В глазах её появился злой блеск и одновременно какая-то рабская, будто собачья, покорность.
- Иди, Томка! Больше ничего уже не будет, - произнёс я тоном, каким воспитывают провинившихся школьниц.
Она нерешительно сделала шаг, другой. Остановилась.
- Иди же, Тома, иди! И желаю тебе счастливо устроиться в жизни. А если надумаешь писать – пиши. Твоим письмам я всегда буду рад.
Повернулась, медленно пошла, опустив голову. Сумочка упала из её рук. Нагнулась, подняла, остановилась снова на миг, а затем быстро скрылась за калиткой. Мне показалось, она плакала. Чёрт бы побрал все условности этой жизни! Неужели через них не перешагнуть?
Вот и всё! Кажется, расставлены все точки. Я шёл домой. На душе было пусто и неуютно, как в старом заброшенном амбаре. Где-то пели под баян известную тогда песню:
Выбор в жизни лишь раз только счастье даёт,
От повторного толку не жди!
Приходи, приходи, если ты недалёк,
Приходи, приходи, приходи…
Я закурил и остановился послушать. Песня кончилась и запели другую:
Побудь недотрогой всего лишь два года,
Всего лишь два года меня подожди,
А если не можешь побыть недоторогой,
А если не можешь - тогда не пиши.
Через два дня тот же экспресс увозил меня обратно.
------------------------
Самолёт вдруг резко накренился влево и стал разворачиваться на 180 градусов, прервав мои грустные воспоминания. Из кабины вывалился возбуждённый Иосиф.
- Что случилось? Куда это мы? – спросил Колобов.
- В Саранск на запасной. Горький фронтальной грозой закрылся. Да и нас поджимает уже. Иди туда, - кивнул в сторону кабины. – Твоя очередь.
Только сейчас мы заметили, что самолёт иногда нырял в облака.
- Не было печали! – пробормотал Лёша и стал пробираться к кабине. Граф устроился на его месте.
Я снова бросил взгляд в иллюминатор. Чистого и безмятежного неба, какое было ранним утром, не увидел. Всюду громоздились мощные кучевые многоярусные облака. Вот и верь синоптикам! Обещали спокойный полёт до самого Иваново. В кучевой облачности сильно болтало, словно кто-то гигантский хватал самолёт и тряс его, как набедокурившего щенка. Двигатель то резко прибавлял обороты, то так же резко их сбрасывал. Поднялся со своего места дядя из АХО и стал озираться вокруг. А самолёт уже шёл в сплошной серой мути. По крыльям хлестали потоки дождя. Вдруг сверкнуло так, как будто перед самым носом заработала электросварка. Одновременно, перекрывая шум двигателя, раздался хряст и треск, словно за бортом разрывали громадные листы железа. Самолёт резко провалился вниз. Взвыл выводимый на предельные обороты двигатель.
- Хана, что ли пришла? – заорал сопровождающий, бледный, как полотнище посадочного знака. – Никак падаем?
Он зачем-то достал папиросу и сунул её в рот обратным концом. Не хана, но страшновато. Видимо у Кирина нет возможности обойти грозу. Они тут сплошные. Сверкнуло и треснуло ещё сильнее. Резко бросило вверх и тут же упали обороты двигателя. Снабженец обхватил голову руками и лег на свои тюки вниз лицом. Из-за густой облачности в самолёте стало почти темно. Глядя на дядю, мы с Графом переглянулись и натянуто улыбнулись. Мы-то ведь тоже впервые попали в такую трёпку. Затем болтать перестало, но ливень усилился, и самолёт в этом океане воды продирался, словно подводная лодка. Снова сверкнуло. На этот раз солнце. Минут пять мы пробирались сквозь фронт и вышли из него под прямым углом. В иллюминаторе это хорошо было видно. А впереди простиралось чистое небо.
- Кажется, выбрались.
- Да, уж! – неопределённо промычал Иосик и задумчиво почесал своим указательным пальцем подбородок, а затем кончик носа. Это он всегда делал в затруднительных ситуациях.
- Дядя, вставай, всё кончилось, - затормошил я снабженца.
Тот поднял голову, увидел чистое небо и плывущую под крылом землю, сел и вдруг разразился отборнейшим матом.
- И кто вас тянет идти в лётчики? Вот и мой туда же. Он на первом курсе. Даст бог целым домой вернуться – вышвырну вон из училища. Пускай в институт поступает. Да разве ж это работа пугаться каждый раз вот так? Нет, в первый и последний раз я в самолёт сел. Немного успокоившись, спросил:
- Куда ж летим-то теперь?
- В Саранск.
- Никак, в Мордовию угодили! А потом куда же?
- Заправимся, переждём грозу и дальше пойдём.
- Вот канитель-то. Туда сюда болтайся. Говорил начальнику: давай поездом отправим. Нет же. Свои самолёты, зачем за вагон платить? Да и долго.
Из кабины, пятясь задом, выбрался штурман, схватил термос с чаем и сделал несколько гигантских глотков.
- Ну, как вы тут?
- Едва мозги не вытрясли, - ответил снабженец. – Завезли во тьму тараканью, хоть харакири себе сразу делай!
- С холодным фронтом второго рода для нашей техники шутки плохи. Верхом – не обойти, стороной – тоже. Не ждал его никто.
- Ты фронтом-то меня не пугай холодным, - вскинулся снабженец. – Я два года воевал. Ранение имею. Но в такие погодные представления даже в атаки не ходили, когда громоподобие свершалось, будь оно холодное или тёплое. В окопах отсиживались да в блиндажах. А в небесах куда от этого деться?
Самолёт резко накренился и быстро стал снижаться. Вероятно Лёша «мазал» и вмешался в управление Киреев, чтобы вывести машину в допустимые для посадки пределы. Через несколько минут мы катились по грунтовой полосе саранского аэродрома. К самолёту медленно подполз длинный топливозаправщик.
- Горький уже открылся, - сказал нам диспетчер. – Фронт смещается на северо-восток, если взлетите не раньше, чем через час – спокойно пройдёте. Обедали? Нет. Так идите, столовая рядом.
Горький принял нас недавно умытой ливнем взлётно-посадочной полосой. Снабженец развил бурную деятельность. Он куда-то звонил, ругался, угрожал. Оказывается, часть груза была сюда. Вскоре приехала машина. Получившие от дяди трояк грузчики быстро перекидали груз, водитель расписался в ведомости и уехал. Ушли довольные грузчики. Есть на что выпить «на троих».
Снова взлетели. Самолёт вёл Граф. Что-то штурману не понравилось в его работе, и он снова загнал Иосика в кабину. А сопровождающий, установив несколько освободившихся от груза сидений, накрыл их чехлами, выглянул в иллюминатор и, убедившись, что отдыху ничего не помешает, бережно уложил своё тело в горизонтальное положение.
А я стал бесцельно смотреть вниз. Там, в бескрайних степях Казахстана, где мы летали, почти нет ни жилья, ни воды, только степь, серо-пепельная степь. Здесь же, по другую сторону великой реки, вдоль которой летели, земля полыхала множеством красок. Бросалось в глаза обилие прудов и речушек, тянущихся к Волге. Не знающие недостатка влаги могуче колосились поля. Словно в калейдоскопе почти каждую минуту под крылом мелькал какой-нибудь населённый пункт.
- Любуешься? – спросил Колобов.
- Красива сверху земля наша! – сказал я.
- Я предпочитаю вид сбоку. Хороши бы были шишкинские дубы при виде сверху.
Мы не заметили, как проснулся снабженец, встал и задымил папиросой.
- Когда в Ярославле-то будем? – спросил он.
- Через два часа, отец.
- Больше не попадём в тьму-то?
- Нет, всё уже позади.
- Ну, ладно! – и он снова прилег на своё ложе.
Лёша продолжил читать свою книгу. Я прикинул по карте: минут через сорок пройдём Иваново. Вроде бы пора и мне снова в кабину, но штурман отряда продолжает мучить Иосика. И снова под монотонный гул двигателя нахлынули воспоминания.
------------------------
На второй день после объяснения с Томкой проснулся рано по привычке, наскоро сделал зарядку, перекусил и направился утренним автобусом в деревню навестить бабку. Старая обрадовалась, засуетилась, накрывая на стол.
- Да батюшки мои, вот радость-то! А мне третьего дня сон приснился, будто вы с Томкой-то на мотоциклетке её катаетесь. А я как будто в магазин иду и её отца Василия встречаю. Он и говорит: угнала Томка мотоциклет-то украдкой. Уж, говорит, задам я ей, уж всыплю! К приезду, значит, твоему знамение было.
А уже вечером я уезжал обратно. Буйно цвела сирень. Я всей грудью вдыхал её запах, запах детства, запах юности. Кому не известна печаль расставания с родными местами? Никогда бы их не покидать, но жизнь распоряжается иначе, и мы уезжаем. Бабушка проводила меня до остановки. Всплакнула.
- Чует сердце, Санёк, не увижу тебя больше. Старая уже. Не уезжал бы. Другие вон и без самолётов живут.
- Не могу, бабуля, прости уж внука непутёвого.
- Да что ж это за сила такая окаянная в самолётах? Присушили они тебя. Ну, тогда и ты меня прости. Езжай с богом! Тебе жить, а я–то своё уже отжила. Не думала только, что сынов-то для войны нарожаю. Оба сгибли, деда нет, осталась одна.
- С матерью бы в городе жила.
- Нет, Санёк, не могу я там. Тут родилась, тут и умирать буду. А ты смотри, учись хорошо. И дай бог, чтоб с Томкой у вас всё хорошо было. Девка она хорошая. Кровей, правда, не наших.
- А каких же?
- Кулацких. Её дед раскулаченный был. Хорошо они жили, землю имели и работников держали. Да и нынче-то хорошо живут. Отец-то её при денежных делах пребывает. От леса живёт. А как же, главный лесничий района.
- Всё кулацкое давно в историю кануло.
- Всё – да не всё. Всё может пропасть в твою историю, а кровя остаются.
К остановке подходил автобус. Я обнял, поцеловал бабульку. Торопливо шагнул в дверь, заметив краем глаза, как она перекрестила меня вслед. Вот так наверно провожала и сыновей на войну. Храни вас бог! Не сохранил. Я смотрел в окно. Одинокая она стояла на порывистом ветру и одной рукой вытирала платком слезу, а другой махала автобусу вслед. С тех пор, наверное, все старушки мне кажутся пушкинскими и есенинскими, впитавшими всю мудрость жизни, мудрость поколений, ту мудрость, которую познаёт человек, стоя уже перед неизбежностью.
На следующий день решил навестить Славку. Дверь открыла, близоруко щурясь, Лида.
- Проходи, не разувайся в коридоре. Слава ещё спит, как лошадка пожарная.
Друг мой долго не хотел вставать, мычал что-то, отвернулся к стенке и пытался снова заснуть. Но всё-таки услышал мой голос и уже членораздельно промычал:
- Санька, что ли? Ты как всегда – снег на голову среди лета. Матушка, организуй нам что-нибудь! – быстро пришёл он в себя.
- Я смотрю, вы время зря не теряете, - кивнул на располневшую фигуру Славкиной жены.
- Ой, не говори! – зарделась Лида. – Где моя стройность? А ты, Саня, на Славку-то посмотри: ещё неизвестно, кто вперёд родит.
- Мужики не рожают, - неуверенно возразил тот и погладил себя по животу. – Кормишь вкусно. А ты Санька, стройный, как камыш.
- Курсанта кормят на рубль пять копеек в день, - улыбнулся я. – С учётом воровства – на восемьдесят копеек. Так что растолстеть у нас трудно.
- Ёлки-палки! – удивился Славка. – Да как же вы летаете? Голова не кружится?
- В дни полётов стартовое питание положено, а оно калорийное.
- Что же, молоко дают? У нас вон пол завода на бесплатном молоке. Вредное производство.
- Молочного ничего не дают, - улыбнулся я, - медициной не положено. Сладкий чай, шоколад, яйца вкрутую, галеты, хлеб, масло, печенье. Жить можно.
- Неужели и у вас воруют? – удивился он.
- Повара везде одинаковы, - пожал я плечами.
- Это точно. У нас в армии повара гражданские были, так они, как портянки менялись. Не успеют одного выгнать - так уже новый повар на его месте проворовался. Ну ладно, надо же за Маринкой сходить. Или она уже знает? – хитро улыбнулся он.
- Нет, не знает. Да и стоит ли?
- Она, брат, про тебя часто спрашивает. Ты хоть пишешь ей?
- Пару писем было. Да и кто я ей, чтобы письмами надоедать?
- Ну, ты даёшь! Я сейчас соседку её попрошу подменить Маринку на работе.
Он исчез и вскоре вернулся.
- Всё в порядке. Весь женский улей замутил. Говорю, к Маринке лётчик приехал – выручайте. Половина общежития к окнам бросилась, думая, что ты внизу стоишь.
- Так я вообще-то к вам приехал, - возразил я.
Лидка накрыла на стол. Славка, порывшись в тумбочке, извлёк припрятанную бутылку и жестом фокусника смахнул с неё пробку. Раздался стук в дверь и она, не дожидаясь ответа, распахнулась и в распахнутом летнем плаще впорхнула Маринка. По сравнению с Лидой она казалась просто тростинкой. Поздоровалась, вспыхнула, снова рванулась к двери.
- Куда? – зарычал Славка. – Не пущу!
- Переодеться же надо.
- И так красивая. Чего там у тебя под плащом? – он бесцеремонно откинул полу. – Платье, как платье. Давай за стол. Мы по тебе соскучились, то есть Санька вот соскучился.
Остаток дня и вечер провели весело. Мне было уютно и тепло в этой маленькой компании, где все понимали друг друга с полуслова. На какое-то время прошло саднящее душу чувство вчерашней встречи с Томкой. Точнее, встречи-расставания. И не хотелось думать, что уже завтра нужно покидать этот тихий зелёный город, в котором так бурно цвела весна, в котором помимо всего старого хорошего и печального, доброго и злого, вдруг неожиданно оставляю что-то новое, волнующее, обещающее какую-то пока неясную надежду, обещающую будни и праздники, и ожидание счастья.
При расставании спросил Маринку:
- Мне по прежнему можно писать тебе?
- Конечно, - просто ответила она, - пиши. Если тебе будет тяжело – будешь писать чаще. А нет – забудешь. И не возражай, я всё знаю. Я для тебя сейчас что-то типа палочки-выручалочки.
А я и не возражал. Она действительно права. Почти совсем права. Я не сказал ей о вчерашней встрече с Томкой, после которой к прошлому уже вряд ли будет возврат. Да и зачем ей об этом знать? Это моя боль. Не сказал я ей и о том, что где-то в глубинке моей души, доселе полностью занятой Томкой, появился уголок, где поселилась и она, Маринка. Не сказал, потому что всё равно не поверила бы.
На третий день сборы были недолги. Всплакнула мать, всплакнула тётя Поля, с которой мы успели съездить на кладбище. А через час я был уже на вокзале. Снова меня провожали трое.
- Вот что, старик, - сказал Славка на прощание, - омут на душе, знаю. Но ты Маринку не обижай, она девушка надёжная. И ты ей понравился. Так что смотри, спасибо, может, ещё скажешь, что познакомили.
- Славка, мы никаких обещаний друг другу не давали, да и обижать её за что? Просто решили поддерживать переписку, но любой волен прервать её в любое время. Вот и всё!
- Понятно.
Простужено прохрипел громкоговоритель, оповещая об отправлении поезда, надрывно свистнул тепловоз, гулко вздохнули вагонные буксы, обещая дорогу. Я прыгнул на ступеньку вагона, потеснив проводницу. Кому бы рассказать, как плохо уезжать одному из дома.
До встречи, до встречи!
----------------------------
В Ярославле, применив испытанный метод - трояк, сопровождающий быстро освободился от груза. Колобов занялся заправкой самолёта, а мы пошли в штурманскую готовиться к обратному вылету.
- Обратно пустырём пойдём, - сказал инструктор Лёше, - так что заправляй под пробки.
Рабочего времени нам хватало только до Иваново.
- Быть может, заночуем сегодня здесь, - предложил Киреев, - а завтра без посадок до дома?
- Лучше до Иваново, - возразил штурман, - город невест всё-таки.
- Ну, на тебя вряд ли кто позарится, - улыбнулся Киреев, имея в виду заметно выпирающий животик навигатора.
- Не скажи, командир. При таком дефиците мужчин, как в Иваново – за высший сорт сойду.
Подписали до Иваново. Пилотские кресла заняли мы с Киреевым, штурман даже в кабину не полез, а устроился в салоне, ибо теперь он был полностью свободен, и с удовольствием стал помогать снабженцу в поедании пирожков, которых тот накупил столько, словно хотел накормить весь отдел перевозок ярославского аэровокзала. До Иваново лёту всего ничего и скоро мы уже устраивались в гостинице «Центральная», где аэропорт арендовал номера для транзитных экипажей. Поужинали на первом этаже в ресторане. Наш снабженец, вылив в себя шесть бутылок пива – куда полезло? – и с трудом проглотив заказанное блюдо, ушёл спать.
- Ну, вот теперь можно и город посмотреть, - сказал штурман, когда вышли на улицу покурить. – Тут недалеко – я спрашивал – парк БИМ есть.
- Это что за собака? – спросил Киреев.
- Это большая ивановская мануфактура расшифровывается. – И скомандовал: - Курс на БИМ, а там посмотрим.
- Вот что, друзья! – сказал нам Киреев. – Чтобы в 11 часов были в гостинице. Это на случай, если растеряемся. Ясно?
Мы согласно кивнули.
- Нас с командиром это не касается, - пояснил штурман.
В одном конце парка играл духовой оркестр, в другом – эстрадный.
- Вот это выбор! – ахнул Колобов, глядя по сторонам. – Одни женщины кругом! И танцуют друг с другом. Вот бы нашего любвеобильного Лёху Шевченко сюда!
Мужчин было совсем мало. Уже через пять минут наш штурман залихватски прыгал на танцплощадке с какой-то рыжей дамой, такой же плотной, как и он сам. А через какое-то время танцевали и мы. Нас просто бесцеремонно растащили. Видимо, тут так принято. Не от хорошей жизни женщины приглашают мужчин. Зевнёшь – пригласит другая и уже не отпустит.
В 11 часов мы трое были в гостинице, Киреев пришёл в первом часу. А штурмана мы не дождались и легли спать. Утром увидели его помятого и не выспавшегося.
- На какой-то поливальной машине добирался, - сказал он. – В темноте водитель форму мою принял за милицейскую и подвёз без лишних слов.
- Ну и как, город-то весь осмотрел? – спросил, улыбаясь, Киреев. – Может, ещё на день останемся, досмотрим?
- Нет уж, - отмахнулся навигатор, - слишком женщины тут злые.
- На кого? – спросил Граф.
- На жизнь свою холостяцкую. Сами видели, мужиков-то кот наплакал.
В аэропорту при прохождении медосмотра врач сказала штурману:
- Вы что-то неважно выглядите. Плохо спали? – и заставила его показать язык.
Язык его оказался на месте и ничем не отличался от языков наших. В доказательство этого штурман разразился перед доктором красноречивой тирадой, расхваливая их замечательный город и его окрестности.
Прогноз погоды обнадёживал. Пенза и Саратов давали внутримассовые грозы, но это не страшно, такие грозы легко обходятся.
- Расстояние тысяча километров, - сказал штурман, - ветер прогнозируют попутный. Заправка у нас полная. Запасной возьмём Саратов. Так что до дома хватит.
- Так и сделаем, - решил Киреев.
У самолёта нас уже ожидал дядя из АХО с несколькими бутылками пива. Ещё парочку он выпил в буфете и пребывал в благодушном настроении. Взлетели и через полчаса штурман, зверски зевая, взмолился:
- Командир, ребята все у тебя сообразительные, так что одни долетите. Мне бы минут девяноста вздремнуть.
- Иди, поспи, - ответил Киреев, - а то вон Клёнов уже трижды все твои зубы пересчитал.
Через час меня сменил Колобов, затем его сменил Иосик. А Киреев из кабины не выходил, отлучаясь только ненадолго. Штурман, выпросив у дяди бутылку снотворного, не просыпался. Спал и дядя. Пошёл четвёртый час полёта. По КВ станции связались с базой. Сквозь шорохи и треск эфира донёсся далёкий голос радиста:
- Борт 41174, погода базы за 11.30. Ясно… видимость… ветер… температура плюс 33. Погода запасного Саратова…
- Запасной нам не понадобится,- сказал Киреев и прибавил обороты двигателю.
Прошли Саратов, когда снабженец со штурманом проснулись.
- Где идём? – привычно спросил навигатор.
- Через 30 минут будем дома, - ответил я.
- Ого, придавили! – удивился он.
В эфире УКВ связи уже были слышны переговоры тренировочных бортов. А минут через пятнадцать на горизонте появился Красный Кут. Приступили к снижению. Наш учебный маршрутный полёт заканчивался. Зарулили на стоянку, выключили двигатель.
- Товарищи командиры, разрешите получить замечания? – по установившемуся порядку обратился я к нашим инструкторам.
- Нормально! – сказал штурман. – Только вот ты, - кивнул на Графа, - медленно всё делаешь. – И добавил: - Вот так и летаем.
- В 4 часа, Клёнов, соберёшь всю группу в методическом городке, - сказал Киреев. – Там и разбор сделаем. Обсудим наряд на завтра.
- Будет сделано, командир, - не по уставу ответил я. Нам уже прощали некоторые вольности, ведь мы почти уже выпускной курс.
В 4 часа вся лётная группа собралась в методическом городке. Подошёл Киреев.
- Встать! Смирно! – скомандовал я.
- Садитесь! – отмахнулся командир и огляделся. – Не вижу Графа, старшина? – он взглянул на часы, - Ах, да! Подождём. Ещё три минуты.
Через две минуты из-за угла казармы появился Граф и степенной походкой направился к нам. Инструктор взглянул на часы. Было без 30-ти секунд четыре. Все следили за Иосиком, сдерживая улыбки. Громыхнув огромного размера кирзовыми ботинками и козырнув, он попросил разрешения присутствовать.
- Ты сегодня рано пришёл, Граф, - улыбнулся Киреев, - ещё целые полминуты.
Иосик укоризненно взглянул на командира, пожевал губами и потёр указательным пальцем кончик носа. Это означало, что он сейчас заговорит. Но Киреев не дал ему этого сделать.
- Садись, Граф, садись. Если бы ты с такой точностью рассчитывал пролёты контрольных ориентиров. А то вон штурман остался тобой недовольный.
Граф снова почесал кончик носа, что означало: сейчас заговорит. Но Киреев снова не дал ему этого сделать.
- Не нужно оправдываться. Делаешь ты всё медленно. Лётчику в кабине нет оправданий. В нашем деле иногда доли секунды жизни спасают. А ты пока рассчитаешь пролёт ориентира - он уже сзади будет.
Граф нос уже не тёр. Это значило, что говорить он не будет. Он и не говорил, а только влюблёнными глазами молодого телёнка смотрел на Киреева и согласно покачивал головой.
Запланировали полёты на завтра. Заканчивая разбор, инструктор сказал:
- На следующей неделе начнутся самостоятельные вылеты, будете летать парами, один в качестве командира, второй – за второго лётчика. Трое из вас должны вылететь. Кто – не говорю, готовьтесь все. Перед этим с каждым слетает Миллер или Воропаев. А они насчёт полётов строги и педантичны. Если ещё старик простит что-то, Миллер – нет. Так что читайте руководство по лётной эксплуатации. Чтоб, как отче наш знали! Всё! Свободны!
- Встать! Смирно!
- Отдыхайте.
Перед отбоем Лёша Колобов сказал:
- Наш инструктор-то человеком становится. А какой сухарь был, когда только группу принял.
- Как он с вами в Ярославль-то слетал? Небось, три шкуры содрал? – спросил Чернов.
- Да нет. Больше с нами штурман занимался.
- Значит исправляется. Ну да Миллер не только нас воспитывает, но и инструкторов. К выпуску совсем свой станет.
- Кто Миллер? – спросил Акопян, сидя в одних трусах на кровати и нежно поглаживая буйную растительность на груди.
- Нет, Александр Македонский.
- Шутник! – обиделся Казар и ужом заполз под одеяло.
- Подожди дифирамбы петь, - возразил Колобову Чернов. - Вот отстранит от полётов за нечищеную пуговицу или не глаженые шнурки – тогда узнаешь.
- За это не отстраняют, - усомнился Иосик, слушавший их разговор.
Серёга внимательно посмотрел на Графа.
- Йося, когда тебя мать рожала, погода какой была?
- Откуда мне знать?
- А я знаю. Дождливая была погода.
- Это почему же? – Граф даже брюки прекратил снимать, оставив одну ногу в штанине.
- Да потому, что родила она тебя без чувства юмора, а это в плохую погоду бывает.
Иосик презрительно посмотрел на Чернова уничтожающим взглядом, пожевал губами, но нос не потёр, что означало: не находит слов, а потому, вытащив из брюк вторую ногу с жуткой аккуратностью, как будто это было главное дело его жизни, сложил брюки и повесил их на спинку стула.
Между рядов кроватей прошёл старшина эскадрильи Тарасов, покрикивая:
- Отбой был, пора спать. Хождение и болтовню прекратить.
Его никто не слушал. Впереди него в одних трусах ниже колена и в ботинках на босу ногу шёл Корифей, зажав в зубах зубную щётку.
- Тебя, Цысоев, отбой не касается?
Николай Иванович остановился и показал старшине зубы, ощерившись.
- Ы-ы! Не видишь – грязные. Как же я лягу? – и, громыхая ботинками, пошёл дальше.
Тарасов только рукой махнул.
Сидя в одних трусах на кроватях напротив друг друга яростно спорили Архипов и Вова Стельмах, на какой высоте минимум нужно открывать парашют, чтобы не сыграть в ящик. Каждый отстаивал свою высоту. Они уже дошли до той степени, что слов не хватало. Вова рычал бульдогом и брызгал слюной. Архипов отбрёхивался фальцетом. Они были уже готовы перейти, как говорят, от слов к делу. Рядом на своей кровати сидел Шеф и заразительно хихикал, наблюдая за спорщиками и повизгивая от удовольствия.
В другом конце казармы раздавался гнусавый голос Рамзанова. Чмо, как всегда, кого-то критиковал. Рядом с ним на соседней кровати в одних трусах, вольно раскинув огромные телеса, возлежал Ким. Кувыркаясь и кряхтя, извиваясь на кроватях, боролся с кем-то Каримов. Чингиз Бакежанов по кличке Худой за что-то колотил по голове пальцем своего земляка Мамытова, приговаривая в такт ударам:
- Будешь знать – двадцать три, будешь знать – двадцать четыре…
- В одно место не бей, - взмолился Мамытов, - мозги вышибешь.
- Их там нет, - возразил Худой, продолжая экзекуцию. – Они у тебя в другом месте, но там не пальцем бить надо. Двадцать восемь…
Как всегда первый, сунув голову под подушку, словно страус в песок, воздал должное Морфею Гарягдыев. Прогрохотал ботинками обратно Корифей с чистыми зубами и совестью. Дневальный выключил свет, и шум потихоньку стал стихать. Слышна только перебранка дневальных, деливших между собой, кому, что и где убирать.
Прошёл ещё один курсантский день. Завтра наступит другой. Спать, спать. Завтра полёты.
----------------------------------
Ослепительно сверкая белозубой улыбкой, Гарягдыев восклицал, обращаясь ко мне:
- Это маг! Он волшебник! Я тебе точно, дядя, говорю: Миллер – гипнотизёр!
Два последних дня Дядя летал с ним и все его закостенелые ошибки, с которыми бессильно боролся инструктор Помс, вытряс из него и заставил забыть про них. У Дяди даже появилось зазнайство, и он стал пытаться учить других, у кого не сразу всё получалось. Конечно, никаким гипнотизёром наш командир звена не был. Просто это был от природы одарённый человек, умеющий тонко разбираться в человеческой психологии, человек большого интеллекта и прирождённый инструктор, умеющий доходчиво объяснить и показать. Сам Миллер считал, что лётчиком, в принципе, можно сделать почти каждого, но вот инструктором может стать далеко не каждый. Пословица гласит: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя». Но чтобы стать хорошим учителем нужно терпение и опыт. А у Помса с его взрывным характером их не хватало. И что больше его раздражало – курсанты чувствовали это. Так произошло с Дядей. После этого исправление запущенной ошибки, конечно же, смог выполнить только Миллер. Да и методика лётного обучения требовала этого.
К полётам с Миллером Дядя готовился тщательно. КУЛП – курс учебно-лётной программы он выучил наизусть и утром твердил его, словно шаман заклинание. Старшина Варламов уж подумал, было: не свихнулся ли.
Миллер вошёл в кабину, спокойный, весёлый, уверенный. Он не стал пристёгиваться ремнями, не поставил ноги на педали, не положил руки на штурвал, а просто сел боком на пилотское сидение, показывая, что в пилотирование и не думает вмешиваться, и сказал:
- Ну, браток, поехали!
До четвёртого разворота командир ни разу не вмешался в управление, не сделал ни единого замечания. Он просто сидел и смотрел куда-то вперёд через лобовое стекло, казалось, отсутствующим взглядом. Начали снижаться. Наступил тот момент, когда Дядя «терял» землю и Помс ничего не мог сделать. Такое же было у него когда-то и на Яке. Горячий пот полился за воротник. Вот она земля, рядом! Одна лишь мысль саднит: вывести вовремя самолёт из угла, не дать ему ткнуться колёсами в землю. Руки судорожно потянули штурвал на себя, задержали, снова потянули, чуть отпустили, потянули. О, чёрт! Нет земли, нет! Он начал «щупать» землю, словно при ночной посадке. Примерно так щупает препятствие слепой.
- Рано выводить, рано, - услышал Гарягды в наушниках СПУ спокойный голос Миллера. – Голову – влево! Взгляд – на землю!
Но Дядя, вцепившись в штурвал, ни на что уже не реагировал. Самолёт терял скорость. Вот сейчас он войдёт в режим парашютирования и так брякнется о землю колёсам, что стойки шасси могут не выдержать. В последний момент Миллер, так и не сев в кресле в нормальное положение, резко дал газ и команду: «Уходим!» и немного придержал – не свой, сидел-то боком – а Дядин штурвал и перевёл РУД на центральном пульте во взлётный режим. Ушли на второй круг. Ошибка ясна: теряет высоту выравнивания. Одна из самых опасных ошибок не только курсантов. И с лётчиками, бывает, такое случается.
- Будем сажать вместе, - пояснил Миллер. – Расслабься, не волнуйся. Ты нормально летаешь. Видишь, я вообще тебя не страхую. А эту мелкую ошибочку мы выправим. Согласен?
Гарягды, пилотируя, кисло улыбнулся: ничего себе, мелкая ошибочка! Он смахнул пот с лица и утвердительно кивнул головой.
- Не удерживай взгляд на одном месте, а скользи по земле взглядом, - рокотал в наушниках голос Миллера. – И тогда земля будет видна, как на ладони.
Журчал ручьём, заливался соловьём спокойный голос командира, вселял уверенность, успокаивал. Помс сейчас бы уже с десяток матюгов выдал. Дядя и сам не заметил, как успокоился, перестал потеть.
Но на второй круг ушли снова. Правда, это впервые сделал сам Гарягды, не дожидаясь вмешательства Миллера. И снова спокойный голос его шуршал в наушниках, как шуршит спелыми колосьями ветер, успокаивая, вселяя уверенность и надежду, объясняя, растолковывая, внушая. И странное дело, каждое его слово доходило до сознания, прочно отпечатывалось в памяти.
- Ты заметил ошибку и сам грамотно её исправил, уйдя на второй круг. А раз ты вовремя замечаешь ошибки – значит, ты в состоянии их исправлять и не допускать. Видишь, я не вмешиваюсь в управление, только подсказываю. Вот сейчас таким образом и сядем.
Миллер знал: боязнь земли – это психологический барьер. Жуткое это чувство сковывает сознание, заставляет работать неосознанно, рефлекторно. И Помс, сам того не осознавая, своим поведением помог курсанту закрепить этот барьер, каждый раз вмешиваясь в управление. А Миллер давал возможность ему пробить этот барьер самостоятельно, чтобы затем избавиться от него навсегда.
Со скамейки наблюдателей и из «квадрата» - так называют место, где сидят отлетавшие свою программу курсанты, было видно, как готовый приземлиться самолёт снова, взревев двигателем и круто задрав нос, ушёл на второй круг. Сидящий в рубке командного пункта старик Воропаев схватился за микрофон, но вспомнил – полёт не самостоятельный, а учебный. Что ж тут поделаешь. Он по медвежьи повернулся к планшетисту курсанту Игисинову, сидевшему за его спиной и немало удивил его, попросив сигарету.
- Вы же не курите, товарищ командир!
- Я и не буду курить, - проскрипел старик, - я только понюхаю.
Он резко потянул носом в себя, приблизив к лицу сигарету. По лицу его разлилось блаженство, словно это был не запах дешёвой вонючей сигареты, а аромат божественных трав. Затем открыл форточку и выбросил её, сказав при этом Игисинову:
- Гадость! Я давно уже не курю. И ты бросай, пока молодой ещё.
Сигарета попала за воротник сидящему внизу на скамейке наблюдателей Антонову. Он дёрнулся, пошарил рукой и вытащил её. Целую. Недоверчиво хмыкнул и посмотрел в небо, откуда бы ей упасть? Целой.
Инструктор не имеет права на ошибку, ибо дорого они могут обойтись, как обучаемому человеку, так и обучающему. Призвание плюс опыт – вот слагаемые хорошего инструктора. Призвание – от природы, опыт же приходит со временем. Всё вместе – это талант лётного обучения. И таким талантом в высшей степени обладал Миллер. Какой-нибудь лётчик, налетавший свои 10-20 тысяч часов, может возразить: что же, остальные инструкторы таким талантом не владеют? К сожалению, в училище не все лётчики становятся инструкторами по призванию. Ими остаются работать вчерашние курсанты с корыстными целями: за два-три года налетать необходимый командирский налёт и поскорее уйти куда-нибудь на переучивание на большую технику. Они любят летать. Но вряд ли можно обо всех сказать, что они любят обучать летанию. Особенно, если нужно начинать с нуля, грубо говоря, посадив в кабину человека с улицы. Налетав свой ценз, они уходят туда, где и работа спокойнее и заработки больше, и их место снова занимают вчерашние курсанты. Уходят и способные инструкторы, но как их задержать? Силой? Авиация-то всё же не военная, тут не прикажешь.
Миллер иногда говаривал курсантам:
- Обучая вас, учимся сами. На своих ошибках учимся. А надо бы на чужих. Но по молодости лет мы их не признаём и не анализируем, не делаем выводов. Это где-то далеко было и не с нами, а у нас так не может быть. Поэтому приучайтесь уже сейчас делать выводы из чужих ошибок. Это здорово пригодится вам в будущем.
А Николай Михайлович Карпушов в минуты хорошего настроения говорил так:
- Кто такие лётчики? Вы? – тыкал он в аудиторию пальцем. – Нет. Вы только сырьё для будущей профессии. Причём сырьё низкого качества. А может быть они лётчики? – тыкал он в окно на идущих по аллее молодых инструкторов.
- Конечно, они, - неуверенно отвечал кто-нибудь.
Тогда Карпушов резко останавливался, упирал взор в сказавшего эту чушь курсанта, и восклицал:
- Нет, нет и нет! Это пошла только форма, только более качественное сырьё, а лётчика в ней ещё нет. Настоящими лётчиками они будут лет через восемь – десять. И то не все. Некоторые всю жизнь ими не становятся. Есть пословица: не форма красит человека, а человек форму. Лично я не согласен. Форма, она всех красит. И без разбора. И потому скажу вам на будущее: бойтесь дураков в форме. В любой. Они вам встретятся, ибо они есть. А лётчиками вы станете только тогда, когда научитесь грамотно анализировать свои и чужие ошибки, когда искорените в себе ненужное зазнайство и выработаете внутреннюю дисциплину. Вот тогда-то, и то из-за угла шёпотом, вы можете сказать: я лётчик. А ещё лет через пять, когда научитесь грамотно и свободно вести себя в воздухе, как в собственной квартире и быстро принимать нужные решения – вот тогда и можете заявить громогласно: да, я лётчик.
Многие, пряча снисходительную улыбку, тогда думали: чудит старик Карпушов, наверно пивка в лаборантской комнате хватил. Если сейчас спросить бывшего курсанта, отлетавшего лет тридцать, он ответит: старик Карпушов был на 200% прав.
А Гарягды Гарягдыев, по прозвищу Дядя на третий день вылетел самостоятельно.
----------------------------------
От истошного крика дневального «Подъём!» Сергей Каримов проснулся мгновенно и словно подброшенный мощной пружиной слетел с кровати. Натягивая лётный комбинезон, вспомнил: по наряду запланирован не на полёты, а на годовую медицинскую комиссию. Уже, не торопясь, переоделся в выходную форму. Настроение у него было хорошее по случаю вчерашнего самостоятельного вылета. Он, не спеша, позавтракал в столовой и вместе с другими праздношатающимися, не запланированными на полёты, под руководством старшины другого звена Смирнова, слепившего из них некое подобие строя, направился в казарму. В санчасть идти было ещё рано. Навстречу, вывернувшись из-за угла и сладко позёвывая, неторопливо шёл начальник штаба Пикалов.
- Подтянись! – прокричал старшина, а когда начальство поравнялось, подал команду «Смирно!».
Пикалов, страдавший удивительным недугом – почти полным отсутствием зрительной памяти на человеческие лица, что не мешало помнить документы – старшину вроде бы узнал.
- Куда ведёте народ, э-эм..
- Смирнов, - подсказал старшина.
- Да, да, Смирнов.
- В казарму, товарищ начальник штаба. Это те, кто сегодня не летает.
Пикалов, помня реплику командира отряда, что «праздношатающиеся» расползаются, как тараканы по щелям и создают неразбериху, решил, так сказать, калёным железом изжить «крамолу» и навести порядок раз и навсегда. А что нужно для этого? А нужно-то всего, чтобы все праздношатающиеся были в одном месте и никуда не расползались. Придя к этой гениальной по своей простоте мысли, Пикалов извлёк из кармана пачку папирос и ручку и произнёс речь:
- Вы все сейчас пойдёте работать. Я раздам лопаты и мётлы. По окончании пойдёте в распоряжение инженера отряда. Тоже работать. А сейчас я вас всех перепишу. Итак, ваша фамилия? – ткнул он в грудь Серёги.
- Курсант Каримов!
- Чем занимаетесь?
- По наряду стою на годовую медкомиссию.
- Вы? – ткнул следующего.
- Дневальный по отряду.
- Вы?
- Оставил в казарме командир звена чертить графики.
- Вы?
- Заступаю в караул.
- Вы?
- Освобождён от полётов по случаю болезни.
Опросив и переписав всех мелким почерком на пачку папирос «Беломорканал», Пикалов задумался. Чёрт, вроде бы все при деле и праздных среди них нет. Но Пикалов был калач тёртый, его не раз обманывали, называя чужие фамилии, и выкрадывали из мусорной корзины, выброшенные им по забывчивости пустые пачки, а иногда уводили прямо и со стола. А потом попробуй найти обманщиков. И Пикалов, подумав, объявил:
- Отменяю всё! Выполнять всем мой приказ.
- И болезнь отменяете, товарищ начальник штаба? – спросил Смирнов.
- Кто больной?
- Я, курсант Засулич. Я же вам доложил. Освобождение имею.
- Вы имеете освобождение от полётов?
- Так точно.
- А от работы имеете?
- Э-м, никак нет, не имею, - растерялся курсант.
- Тогда ничего не могу поделать, - развёл руками Пикалов.
Про хозяйственную деятельность его ходили легенды. Он не мог видеть бездействующих курсантов. Даже в свободное по распорядку дня время осведомлялся, чем они заняты. Получив праздный ответ, тут же находил им какую-нибудь работу типа возьми то, не знаю что, отнеси туда, не знаю куда. Поэтому, завидев ещё издали Пикалова, курсанты разбегались в разные стороны, как тараканы от дихлофоса. По характеру он был добродушен и курсантов наказывал очень редко. Если, конечно, запоминал.
Покопав на окраине аэродрома какую-то заброшенную и непонятно для чего сооружаемую канаву, Серёга пошёл работать на стоянки самолётов. Потом прибежал дневальный и принёс новое распоряжение: все переводятся на строительство объекта «Z» - нового большого туалета рядом с УЛО. А ещё через три часа Серёга в составе семи человек, изнывая от жары, разгружал вагон с минеральной ватой на Ж.Д. вокзале. Хорошее настроение его улетучилось. Вечером нужно отчитываться перед Помсом, почему не прошёл ВЛЭК. Конечно, он всё свалит на Пикалова и пускай они с Миллером разбираются в самоуправстве начальника штаба, думающего, что основная задача курсанта не летать, а работать грузчиком или землекопом. Но главное-то, что и завтра он теперь тоже летать не будет.
Вечером Каримов доложил Помсу, что ВЛЭК не прошёл.
- Почему? – помрачнел тот.
Серёга объяснил. Помс только вздохнул и сказал:
- Планирую тебя на прохождение ВЛЭК на завтра. И попробуй не пройти. И на глаза Пикалову не показывайся. Хоть под кроватью прячься. А иначе всё лето комиссию не пройдёшь. У Пикалова свои заботы, у нас – свои.
Так проходили у курсантов те редкие дни, когда они не летали.
------------------------------
В ранних подъёмах, в рёве моторов, в хозяйственных работах и нарядах, в аэродромной пыли грунтовых аэродромов, в бесконечных построениях заканчивался месяц июль. Вся эскадрилья уже летала самостоятельно. Инструкторы всё больше толкались теперь вместе с курсантами в «квадрате», у машины руководителя полётов или просто бесцельно шлялись по аэродрому, нещадно куря сигареты и папиросы, всевозможных марок, преподносимые курсантами после самостоятельных вылетов. Курили даже те, кто в жизни в рот папирос не брал. Но традиция – есть традиция.
Июльский план по налёту отряд закончил досрочно и потому целую неделю в конце месяца не летали. Занимались приборкой на стоянках, драили материальную часть, ходили в наряды и на любимые Пикаловым хозяйственные работы. В один из дней провели курсовое собрание. В актовом зале набилось человек пятьсот. Как всегда выступил начальник училища. Он поздравил всех с наступающим Днём авиации и успешными самостоятельными полётами. Проинформировал, что по лётной неуспеваемости с курса отчислено всего пять человек. Зря ребята проучились два года. А потом заговорил, как всегда, о дисциплине.
- По этой части, товарищи курсанты и командиры, нам предстоит работать. Мы имеем за три месяца несколько ЧП. Приведу пример беспечности и разгильдяйства. Экипаж из пятого отряда выполнял полёт по маршруту Актюбинск – Уральск – Красный Кут и на участке Актюбинск-Уральск допустил временную потерю ориентировки, уклонившись на 70 километров от трассы. Почему, спросите вы? Да потому, что штурман Крылов там просто уснул. Безобразный случай. Мало того, уснул штурман, там уснул весь экипаж. Не спал только один курсант, который непосредственно управлял самолётом с места второго пилота. А если бы и он уснул? Не спал диспетчер Уральска, хоть и не во время, но всё же обнаруживший отклонение и вывел курсанта на трассу. А когда спящие красавцы проснулись, они даже не смогли определить своё место. Естественно одному человеку без серьёзного опыта, да ещё курсанту, самолётом даже в горизонтальном полёте и в хорошую погоду управлять трудно.
Начальник училища глотнул воды из стоящего на трибуне стакана, вытер потный с большими залысинами лоб и продолжал:
- Целый букет нарушений нам преподнёс третий отряд, где командиром товарищ Южин. Ну и как финал – столкновение двух самолётов в воздухе по счастливой случайности, не закончившиеся катастрофой, какая случилась у нас два года назад, когда на Яке сгорели и инструктор и курсант. Плохо и коряво взлетели товарищи командиры третьего отряда. Теперь первый отряд. Если здесь с полётами и дисциплиной более или менее нормально, зато процветает махровое пьянство. Только за три месяца за это отчислены четыре курсанта. Представляете: два года государство тратило на них деньги, и что же? Они уехали, помахав ручкой, деньги пропали. А если бы их заставить оплатить всё это? Но, к сожалению ли, к счастью ли, государство у нас очень доброе. И, наконец, второй отряд. Что сказать о нём, о его комсомольской, партийной организации? Умеют там люди работать. За второй квартал ему присуждено первое место по всем показателям из пяти учебно-лётных заведений страны.
Сидящий в президиуме командир Князьков улыбнулся. В зале раздались аплодисменты.
- А сейчас этому отряду вручается переходящее красное знамя победителя, - объявил начальник училища.
Знамя принял командир отряда Князьков и держал ответную речь. Карами, страшнее которых нет на свете, грозил всем, кто осмелится нарушить всё то, что подразумевалось под словом дисциплина. Затем со скучной речью выступил замполит отряда Агеев и курсанты в зале начали, было, уже засыпать. Но начальник училища что-то негромко сказал и Агеев быстро свернул речь. На том курсовое собрание закончилось. Построились по эскадрильям и разошлись по казармам. У подъезда казармы обе наши эскадрильи остановил командир отряда.
- Это знамя нас ко многому обязывает, - сказал он. – Три шкуры сдеру с того, кто его опозорит. Подумайте над моими словами.
И он угрожающе потряс кулаками.
Хотя несколько дней полётов не было, но жили мы по распорядку лётного дня, исключая ранний подъём и ранний отбой. А вот час отдыха днём сохранялся, чему были очень рады любители придавить комарика. А кто спать не хотел, имел возможность легально полежать на кровати и поболтать о бренности земного бытия. Именно в такой час в казарму вошёл Гуго Рамзанов и гнусаво воскликнул:
- Новость слышали, народ?
- Держите меня, упаду! Чмо новость принёс, - отлепив голову от подушки, тихо произнёс Вова Стельмах.
- Великий мудрец сказал, что отсутствие новостей есть самая хорошая новость, - изрёк Корифей, сползая с кровати. – Но что всё-таки ты за новость принёс, о, ясновельможный Гуго? Обрадуй нас.
- С первого августа в понедельник начнутся ночные полёты, да ты! День балдеть будем, да ты, а ночью летать.
- Новость хорошая, - согласился Цысоев и не устоял, чтобы не передразнить, - да, ты, все великие дела начинались в понедельник. Но откуда ты взял, да, ты, эту новость?
- Пикалов старшине отряда Горчукову говорил, а я подслушал.
С выпуском в июне старшекурсников ими теперь стали мы и перебрались на второй этаж казармы, а на первый этаж, где жили мы, пришли курсанты из бывшего батальона, летающие на Яках. Это была первая эскадрилья отряда. Наша – вторая. И поскольку старшины отряда не стало, им автоматически стал Горчуков, а Тарасов из заместителя старшины эскадрильи автоматически стал старшиной.
- Ай-ай-ай, а подслушивать-то некрасиво, Гуго, - сказал Серёга Каримов, - но новость всё равно хорошая.
- Народ, а стартовый завтрак ночью давать будут? – осведомился Худой и с нежностью посмотрел на безмятежно спящего Гарягдыева. Его ещё иногда рвало в полётах во время болтанки, хотя и значительно реже. Но Дядя, тем не менее, старался меньше есть во время полётов, обходясь плиткой шоколада, и его доля, как и в прошлом году, поглощалась теми, к кому Дядя в зависимости от настроения имел благосклонность.
- Кому что, а вшивому баня, - съехидничал Стельмах.
- Но, ты, обжора! – встал Каримов, - ночью болтанки не бывает почти и потому Дядя сам будет поедать свою порцию, - и обратился к проснувшемуся и продирающему глаза Гарягдыеву. – Правда, Дядя? Скажи им. А когда нет аппетита – мне отдавать будешь – соседу по кровати. – Серёга осклабился в подхалимской усмешке и приник к Гарягдыеву. – Люблю я тебя, Дядя! Дай поцелую!
Плохо соображающий после сна Гарягды вяло отталкивал от себя Серёгу, не понимая, чего он хочет.
- Дядя, не поддавайся на провокации, - подступил к Гарягдыеву другой сосед по кровати Серёга Чернов. – Это поцелуй Иуды. Давай лучше со мной дружить. А то Худого ты раскормил в прошлом году ещё. Вон, какой толстый! Да и в этом тоже.
- Сколько тебе говорить, что я не толстый, а могучий, - приподнялся со своей кровати Бакежанов.
Очухавшийся, наконец, Дядя понял, что от него хотят и, оттолкнув от себя любвеобильного Серёгу, пристающего с поцелуями и сокрушающегося о судьбе его завтрака, воскликнул:
- Ша! Проехали! Хватит лобзаний! Сам буду всё жрать.
- Ой-ой-ой! – запричитал Каримов. – Вот и делай добро людям! Посмотри, Дядя, на этого толстого человека, - ткнул перстом в сторону Худого. – Ты тоже таким толстым стать хочешь? А всё от обжорства.
- От недоедания это, - возразил Худой. – Пухну.
Спор прекратил пришедший Варламов.
- Братья кролики, - сказал, - Миллер приглашает всех на строевое собрание.
Как всегда речь шла о порядке в тумбочках, о форме одежды, плохо заправленных кроватях, послеполётных технических регламентах. По сути дела каждый раз одно и то же. Говорят в основном старшины, в заключение говорит Миллер, ставя задачу на неделю.
Задача одна: обеспечение дисциплины, безопасности полётов и порядка на аэродроме. Такие еженедельные собрания были только в нашем звене и видимо всё-таки какой-то результат они давали. Наше звено почти постоянно держало первенство в отряде.
Что-то в штабе училища не состыковалось с планом налёта, и пришедший вечером командир эскадрильи неожиданно объявил, что завтра, несмотря на выходной день, будут полёты. Немедленно был объявлен распорядок рабочего дня. Вечернюю поверку объявили намного раньше, все увольнения отменили. Сокрушались любители танцев и те, кто назначил встречи своим местным милашкам. Настроившийся на день безделья народ с трудом собирался на вечернее построение по распорядку лётного дня. В строю возмущались и галдели. Особенное недовольство проявлял Гуго, по кличке Чмо или «Да, ты!», критикуя начальство, не умеющее считать и планировать. Напрасно Тарасов пытался успокоить говорунов, чтобы начать ритуал поверки.
- Эскадрилья, смирно! – не выдержал он.
Голоса наполовину стихли, но многие не могли успокоиться.
- Команда смирно была, - напомнил Тарасов.
-… нам потом не компенсируют этот день, - ныл из второй шеренги Чмо.
- Рамзанов, команда смирно всех касается!
- А чего они там делают…
- Один наряд вне очереди!
- Что, старшина, людей из себя строишь, да, ты?
- Рамзанов, выйти из строя!
- Зачем? – осведомился тот.
- Выходи, выходи, ничего хорошего он тебе не сделает, - подошёл старшина отряда Горчуков.
Гуго вышел и повернулся лицом к строю.
- За разговоры в строю и пререкания – два наряда вне очереди. Повторить!
Гуго молчал.
- Повторить! – голос старшины стал угрожающим.
- Есть… два наряда вне очереди.
- Встать в строй!
Циничность и эгоизм Рамзанова все знали и остались довольны действиями Тарасова. Особенно суточный наряд дневальных. Есть кому вечером мыть полы.
Провели поверку и по команде отбой улеглись по своим кроватям. Первым это сделал Гарягдыев, даже не ожидая команды. Он с жутью вспоминал дни, когда не мог спать ночами и страдал бессонницей, переживая, что может быть отчислен по лётной неуспеваемости. Но всё позади, Миллер сотворил чудо и летает Дядя сейчас уверенно.
В казарме быстро установилась тишина и только Гуго Рамзанов гундел в кладовке, выбирая себе ведро, швабру и тряпку для мытья полов. К радости дневальных, ему предстояло навести порядок в умывальнике, в курилке, в холле казармы и на лестничных пролётах.
Ночью приснилась Томка. Мы стояли на пустынном берегу штормящего моря.
- Скажи, ты мог бы ждать меня долго-долго? – спросила она.
- Наверно, если бы в ожидании была заинтересована ты.
- А если я в этом не заинтересована? – и, не дожидаясь ответа, сбросила халатик и бросилась в воду, уплывая всё дальше от берега.
Утонет ведь, подумалось мне. То подбрасываемая волнами, то, проваливаясь между ними, она иногда уже скрывалась из глаз. А мне почему-то нисколько не было страшно за неё.
---------------------------------
(продолжение следует)
