Анатолий Сурцуков
Рисунки Владимира Романова
Командовал в своё время одним из дальневосточных вертолётных полков Акимов Юрий Иванович. Эпическая личность… Великолепно знающий своё дело начальник, прекрасный лётчик, суровый, под стать временам и месту действия, командир. Времена были суровые потому, что за боеготовность частей тогда голову снимали, а суровое место действия потому, что это был заброшенный в бескрайней тайге гарнизон, где личный состав по причине удалённости от цивилизации шибко тосковал.
Много народу просто спивалось от безысходности, ведь часть являлась незаменяемой. В смысле – не доходила до неё замена, не предусматривалась. Можно было до дембеля там прослужить, видя трамвай только во время отпуска, за тысячи километров от этого «тёплого» места, в больших городах «на западе», как там принято было говорить. Вот и приходилось командирам, чтобы держать личный состав в узде, быть суровыми и стойкими ко всяким «вводным».
По этой части, за всё время моей службы не доводилось мне видеть столь сурового командира, как Юрий Иванович! Никто не мог так «построить» подчинённых, так «вдохновить» на ратные подвиги, так распесочить, отодрать, причесать, расчехвостить, вывернуть мехом внутрь и прочая, прочая, прочая, как он!...
Не дай бог попасть под его «раздачу»! Лицо его при этом багровело, скулы каменели. И без того большие, выразительные, глаза становились огромными, и, казалось, извергали в провинившегося молнии, пронзающие насквозь. Слова, облечённые в металл, приплющивали к полу, не давая жертве возможности осмыслить их содержание! Но дело было ещё и в том, что слова его, как правило, не расходились с делами!
И поэтому «горячо любимый личный состав» не без оснований боялся своего командира полка. Правда, и уважал тоже. За то, что мог он и понять кого надо когда надо, вовремя заметить старательность, выдвинуть, наградить, выручить из беды, прикрыть, рискуя своей карьерой, подчинённого от расшибона высшего начальства при необходимости, в общем – нормальный командир!
И был в этом полку (именно был, а не служил, так точнее) «правачок» Миша Черненко. Небольшого росточка, с каким-то постоянно вялым выражением лица и глазами нашкодившего спаниеля. Несмотря на носимые им обвислые усишки, видом своим он напоминал переодетого подростка, из шалости напялившего на себя военную форму старшего брата.
Может, поэтому звали его в полку не Мишка, а Минька. В армию он попал, ещё будучи пацаном. Рано лишившись родителей, пристроился он в качестве «воспитанника» в военный оркестр. Там его научили играть на трубе и попутно приобщили к своеобразным традициям военно-оркестровой службы. По истечении времени, необходимого для достижения призывного возраста, добрые люди в погонах помогли поступить в ближайшее училище, которое оказалось лётным. Так он и стал вертолётчиком по диплому, оставаясь «воспитоном» по сути.
В полку он карьерных устремлений не делал, жил себе тихохонько, не тужил, в самодеятельности на трубе поигрывал и с музыкантами из бригадного оркестра дружил. Впрочем, были у него друзья и в своей эскадрилье.
Самым закадычным его другом был Васька Литвинов. Высокий такой жердь, слегка татариноватой наружности. Васька, даром что одногодок Минькин, уже был штурманом звена, что являлось следующей ступенью в служебной карьере. По вечерам частенько они засиживались в холостяцкой квартирке у Васьки (что удивительно, Минька к тому времени уже был женат, и даже имел новоиспечённого сына) и, под задушевные разговоры, распивали бутылочку-другую. Любили они оба это дело.
Как-то раз, в период, когда предыдущая получка уже иссякла, а до следующей денежной выплаты ещё было далеко, образовался такой вот, вынужденный, перерыв в любимом времяпрепровождении. Ну а выпить-то хотелось обоим со всё более нарастающей силой.
Наконец, однажды вечером, когда желание становилось совсем уж нестерпимым, к Литвинову ворвался возбуждённый чем-то Минька.
– Выпить хочешь?
– А то! Чё ж спрашивать?
– Пошли завтра с бригадным оркестром на «жмура»!
На сленге музыкантов это означало принять участие в обряде похорон, исполняя при этом соответствующую музыку.
– Да ты чё? Я ж ни на чём играть не умею! У меня и слуха даже музыкального нет! Ещё в детстве определили, что мне медведь на ухо наступил!
– Значит так, слушай сюда! В оркестре сказали, что у них барабанщик заболел. Найдешь, говорят, кого-нибудь, банку спирта тебе нальём после дела! Ну, так я ещё раз спрашиваю, ты выпить-то хочешь, или мне кого другого поискать?
– Не, ну предложение, конечно, интересное, но как я на барабане играть-то буду, я ж ни нот не знаю, ни когда в него бУхать!
– Захочешь бухАть, сможешь и бУхать, – резонно заметил Минька и продолжил развивать мысль. – Всё просто. Я буду играть на трубе. Ты всё время смотри на меня. Как только я мизинчиком тебе махну, ты по тарелке сверху – шмяк, и колотушкой по барабану – бух! Вот и всё!
– ЗдОрово! Минька, ты – гений!
– Я знаю, – скромно потупившись, сказал Минька.
Тут Васька задумался и вдруг встрепенулся.
– Слушай, а вдруг кто-нибудь увидит? Засмеют же. А вдруг…
И тут Васька похолодел, голос его перешёл на панический шёпот,
– Вдруг… Акимов!!!!?
– Не бзди. Всё продумано. «ЖмурА» понесут по дальней, леспромхозовской дороге, через переезд. Там наш народ не ездит, тем более – Акимов!
Друзья подуспокоились и принялись, предвкушая, обсуждать грядущее пиршество. Наутро, отметившись на построении, «страстотерпцы» ринулись в пункт сбора, где их уже поджидали несколько хмурых музыкантов в шинелях, державших инструменты под мышками. Поначалу всё шло по плану, как Минька и обещал. Понесли гроб с покойником. Оркестр заиграл заунывную мелодию. Васька, вдев своё худое, длинное тело под широкий ремень огромного барабана с медной тарелкой наверху, неотрывно, словно кот замышью, наблюдал за мизинцем своего напарника. Как только Минька, выразительно посматривая на своего ведомого, махал пальчиком, Васёк тут же со всей дури шмякал тарелкой, надетой на левую руку, по другой тарелке, прикреплённой сверху к барабану, а правой – бУхал колотушкой по его огромному боку.
Получалось, вроде бы, неплохо. Ваське даже понравилось. Он постепенно вошёл во вкус, и, совсем уж раздухарившись, даже обнаглел до такой степени, что вступал в канву мелодии, не дожидаясь сигнала своего «дирижёра».
Ритуал шёл своим ходом, и процессия, достигнув переезда, остановилась, по причине его закрытия. Музыканты опустили инструменты, обрадованные предоставленной возможностью немного отдохнуть.
Опустил свою нелёгкую ношу и Васька, размышляя о бренности существования и нелегком пути зарабатывания на хлеб насущный различными категориями граждан.
Спрятав по оркестровой привычке трубу под мышкой, задумался о чём-то своём и Минька… Вдруг в нём родилось смутное чувство беспокойства, по непонятной ещё причине. Что-то заставило его повернуть голову налево. То, что он увидел, превратило его организм в соляной столп, казалось бы, навечно застывший на месте, в соответствии с волей богов, наказавших его за все предыдущие грехи.
В уазике, остановившемся на том же переезде, в обрамлении бокового стекла машины, будто в рамке картины средневекового художника, написавшего об ужасах ада, виднелось перекошенное от ярости, страшное своим безумным вывертом глаз, и ещё более страшное от молчания лицо АКИМОВА!
Силясь избавиться от возникшего кошмара, спрятаться от него, как прячутся малые дети, закрывшись одеялом, Минька отвернулся от жуткого зрелища, повернув голову направо. В поле зрения попал сиротливо стоящий на путях брошенный барабан, а вдалеке, почти за горизонтом – контуры тела ВаськА, уносимого вдаль гигантской волной цунами командирского гнева, а также одинокое белое облачко на синем небосводе, на котором мучительно остро захотелось вдруг Миньке оказаться.
Шлагбаум переезда поднялся, процессия двинулась, музыканты подняли свои инструменты и снова загундосили, фальшивя, похоронный «медляк».
Тронулся с места и командирский уазик, неспешно обгоняя толпу, а Минька всё стоял со своею трубой под мышкой, склонив голову на бок, и глядел на своё отражение в начищенной до блеска медной тарелке…
Предыдущая часть:
Продолжение:
