Кажется, мы только что перелистнули еще одну страницу истории государства российского. Впервые в путинской России был совершен теракт, мотивированный ненавистью к правящему классу, силовикам, угнетению и несвободе. Комментаторы достали с полки заветрившееся слово “бомбист”. Самое страшное, что в произошедшем нет ничего нового. Самое страшное, что от случившегося веет стариной и ледяным дыханием могилы.
Начнем, традиционно с фактуры. Утром 31 октября 2018 года 17-летный студент Михаил Жлобицкий (AKA Валерьян Панов и Сергей Нечаев) из Архангельска запостил в телеграм-канале вот такое сообщение.
Через десять минут в приемной архангельского ФСБ действительно прогремел взрыв. Погиб сам Жлобицкий, один ФСБшник попал в реанимацию, двое других – ранены.
Чуть менее сумбурный текст он оставил в ВК.
В тот же день в вечерних новостях на “России” об этом не сообщили (зато рассказали об установке самой высокой статуи в Индии). На “Первом” дали беглую информацию о самом факте взрыва, без малейших подробностей, а новостной сюжет занял от силы секунд двадцать. Первого ноября тема пропала из эфира обоих каналов. Чисто телевизионную аудиторию решили даже не напрягать. А вот с теми, у кого есть хоть какой-то интернет, пришлось работать более обстоятельно.
Первым шагом, традиционно, стала попытка снять острую политическую повестку. В “Коммерсе” психиатр-криминалист Михаил Виноградов задвинул следующую тираду:
“По мнению психиатра, юношей, возможно, двигало желание уподобиться Рослякову и даже превзойти его в части резонанса от содеянного, «возвысившись» над ним и его предшественниками (весной прошлого года 17-летний юноша напал на приемную УФСБ по Хабаровскому краю). «Ради этого он готов был умереть, доказав тем самым свое превосходство»,— считает психиатр. Он также отметил, что скорее всего, помимо керченских событий, юношу сподвигла к теракту с самоподрывом «целая совокупность самых различных факторов». Такими, например, могли быть двойка по какому-либо предмету, скандал в семье и другие подобные, на первый взгляд, казалось бы, малозначимые события.
«Молодой человек воспринимал все через некую призму, делая соответствующие выводы»,— считает Михаил Виноградов. Он также считает, что отсылки на ненависть к ФСБ и призыв к анархическому коммунизму в предсмертном послании — не более чем попытка прославиться”.
Такой вот комплекс Герострата и желание бомбануть себе минутку славы.
Игорь Орлов, губернатор Архангельской области, не стал играть в профайлинг и высказался проще:
“Хорошо бы звучало, если бы мы ткнули конкретно в кого-то пальцем. Но мы должны понимать, что процесс идет и носит хорошо организованный характер. Посмотрите, у нас в ряде протестных митингов участие принимали школьники! Не студенты училищ, а школьники! Это делается не для дела, а для массы, чтобы потом красиво выглядеть перед заказчиками подобного рода мероприятий. Молодежь вовлекают тусовкой, возможностью поругать кого угодно, и тебе за это ничего не будет, дискредитацией основополагающих основ нашего государства. Это деформирует сознание и наносит удар по неокрепшему разуму.”
Сегодня он играет джаз, а завтра подорвет фугас.
Что же на самом деле волновало Жлобицкого? Как мы можем судить, интерес к созданию СВУ он проявлял еще в сентябре. И даже закидывал в чат рецепт, которым планировал воспользоваться, бомба на базе отбеливателя. Другие анархисты описывают его как хорошего, идейного, но несколько на своей волне. В отличие от товарищей Жлобицкий был сторонником радикальных акций прямого действия. По этой причине он часто спорил с остальными. Также он интересовался судьбой “Нового величия“. Только слепой не увидит связи между его заявлением и этим делом. А если он зависал в пабликах и чатах анархистов, то он знал и про на коленке сляпанное дело группировки “Сети”.
Можно смело утверждать, что спусковым кручком, триггером для Жлобицкого стала бойня в Керчи, устроенная практически его ровесником, Владиславом Росляковым, о которой мы писали ранее. Есть свидетельства, что он сам интересовался темой, и кидал ссылки в чат. Существует даже вероятность, что без первого не было бы второго. Так что теперь эмоциональный заряд иррациональной злости колумбайна вдобавок приобрел политическую окраску.
Как и следовало ожидать, тут же началась масштабная травля анархов. Силовики перетрясли все группы и чаты, вызвали на допрос более сотни активистов. По широкой дуге зацепило не только анархистов, но и несистемных леваков вообще. Как писал в сети один из участников движа:
“Началось. Сообщается, что в Перми сотрудники ФСБ встречались с местными социалистами, и расспрашивали их о том, есть ли в Перми анархисты. Очень боялись цепной реакции и повторения архангельских событий в других регионах. Переживают за свою шкуру, болезные, как бы их тоже не подорвали. Ну чего, их же предупреждали – чем сильнее репрессии, тем яростнее сопротивление.
Не нужно быть Вангой, чтобы понять, что сейчас интерес к анархистам только усилится. Потому не забываем о конспирации и правилах безопасности. Сейчас самое время уделить этим вопросам особое внимание”
Но ведь нельзя раскрутить маховик бурной деятельности и, в итоге, не прийти ни к каким результатам, верно? Результат обязан быть, иначе такие спецслужбы не нужны. Пока все обошлось двумя показательными делами.
Во-первых, был задержан Кирилл Кузьминкин, четырнадцатилетный (sic!) школьник из Москвы. Напомню, что ответственность за терроризм у нас ровно с этого возраста наступает, поэтому младше смысла не было брать, даже если хотелось. Ему вменяют изготовление СВУ, в квартире найдены “многочисленные самодельные смеси взрывчатых веществ на основе селитры, бездымный порох и другие компоненты для изготовления взрывчатых веществ”. Его отец утверждает, что сын мастерил самодельные петарды. Впрочем, звучит этот комментарий не очень уверенно, поскольку живут они раздельно. Да, очередная безотцовщина. Из-за несовершеннолетия обвиняемого суд проходит в закрытом режиме.
По сети начала гулять предполагаемая фотография школьника.
Практически сразу появились мемасики с Равашолем (французский анархо-террорист 19 века).
Впоследствии журналистам удалось накопать фотографии, внушающие больше доверия. По крайней мере, они не позволяют этой новости скатиться в абсурд окончательно.
По версии следствия, Кузьминкин и Жлобицкий не только состояли в одних и тех же чатах и сообществах, но и вели переписку. А бомбу школьник готовил, чтобы устроить теракт 4 ноября на “Русском марше”.
Вторым стал Вячеслав Лукичев, анархист из Калининграда, зооактивист и админ анархочата “Прометей”. Он был задержан с двумя подругами, и был вынужден написать явку с повинной, чтобы их отпустили. Как заявила адвокат задержанного: “Силовики установили, что с телефона одной из задержанных в телеграм-канал «Прометей» (он посвящен анархизму и антифашизму, сейчас в нем около 3900 подписчиков; в сопряженном с каналом чате «Речи бунтовщика» — чуть более 1500 участников) был отправлен пост, который, как считает следствие, оправдывает террористическую деятельность. Он состоял из скриншота предсмертной записки 17-летнего подростка, устроившего взрыв в здании УФСБ 31 октября, и небольшого текста. «Скриншот сопровождался комментарием в том духе, что парень [совершивший теракт] герой, но так делать не надо, поскольку терроризм ничего хорошего не несет»”.
Всего несколько дней спустя появилась информация, что Лукичева вовсю пытают и устраивают непрерывные допросы, длящиеся больше суток. “Допрашивали 36 часов подряд и били, не оставляя следов”. Если Жлобицкий совершил теракт, мотивируя это тем, какие звери ФСБшники, то, надо признать, они проводят впечатляющую работу, чтобы подобного случая больше не повторилось.
Сложно сказать, насколько широко разошлась новость о теракте в Архангельске. В отличие от событий в Керчи, эту тему не мусолили федеральные СМИ, напротив, все приутихло максимально быстро. Но то, что о Жлобицком теперь наслышана вся анархотусовка, это я отвечаю. Тем более, что самых активных товарищей и так дернули в допросную по этому поводу.
Все это время анархисты были, если не самым вялым и бесперспективным, то уж точно самым аморфным движением. Кстати, это было одновременно и причиной, и следствием того, что власть не пыталась с ними сотрудничать и ассимилировать, как она делала это с нациками и леваками. Теперь они получили своего героя. Я насчитала минимум два стиха, посвященных Жлобицкому. Характерно, что один из них появился в паблике украинских анархистов. За ними-то ФСБ не подъедет, как за Лукичевым. Когда я пролистывала ленту ВК, то готовилась к новым потокам праведного народного гнева и осуждения, но, что меня саму удивило, более чем в половине упоминаний нашла одобрение или плохо скрываемое злорадство. Сотрудников ФСб у нас явно не так жалеют, как погибших студентов. А наши друзья, ведущие колонки мнений, сделали стандартную отбивку в духе “за что боролись, на то и напоролись”. На улицах уже встречаются такие надписи.
В стране пышным цветом распустился эсеровский террор. Вы, дорогие сограждане, понятия не имеете, что это такое. Для начала откроем одну из лучших монографий, посвященных этому периоду, а именно, работу Анны Гейфман “Революционный террор в россии“.
Масштаб террора был впечатляющим. Убили не только Сипягина, Плеве и Столыпина – это лишь макушечка. Эсеры, анархисты и большевики держали в городовых и дворников в постоянном страхе. Как пишет Гейфман: “О размахе революционного террора можно судить даже по неполной доступной статистике, которая ясно показывает, что в России в первое десятилетие XX века политические убийства и революционные грабежи были действительно массовыми явлениями. За один год, начиная с октября 1905-го, в стране было убито и ранено 3611 государственных чиновников. Созванная в апреле 1906 года Государственная дума не смогла остановить террор, который наряду с различными формами революционных беспорядков охватил Россию в 1906 и 1907 годах. К концу 1907 года число государственных чиновников, убитых или покалеченных террористами, достигло почти 4 500. Если прибавить к этому 2 180 убитых и 2 530 раненых частных лиц, то общее число жертв в 1905–1907 годах составляет более 9 000 человек. Картина поистине ужасающая. Подробная полицейская статистика показывает, что, несмотря на общий спад революционных беспорядков к концу 1907 года (года, в течение которого, по некоторым данным, на счету террористов было в среднем 18 ежедневных жертв), количество убийств оставалось почти таким же, как в разгар революционной анархии в 1905 году. С начала января 1908 года по середину мая 1910 года было зафиксировано 19 957 терактов и революционных грабежей, в результате которых погибло 732 государственных чиновника и 3 051 частное лицо, а 1 022 чиновника и 2 829 частных лиц были ранены. За весь этот период по всей стране на счету террористов было 7 634 жертвы”.
Встречается немало текстов, в которых утверждается, что члены рядового состава полиции не только не раскрывали убежища и тайники террористов, но и сами сливали им важную информацию (кто из страха, кто из сочувствия). Дошло до того, что агента-провокатора Азефа разоблачил питавший к нему личную неприязнь А. А. Лопухин, директор Департамента полиции в 1902—05 гг., действительный статский советник, в откровенном разговоре с социалистом-революционером Бурцевым, когда они попутчиками ехали в поезде.
Интеллигенция одобряла террор. Кто-то открыто, кто-то завуалировано. Поддержкой было уже то, что все сильные публицисты, которые могли бы обрушиться на эсеров с уничтожающей их репутацию критикой, молчали. Толстой почтительно любопытствовал. Василий Розанов углублялся в эту тему слишком глубоко и эмоционально, а потому неминуемо находил какую-то правду и за революционерами, хотя всеми силами сознательно пытался их ненавидеть. Нападки на них стали чем-то вроде mauvais ton в просвещенном обществе. Глотку драли только откровенные кликуши, пропагандисты, уровня Соловьева-Киселева, и всякие “вконец разложившиеся и реакционно настроенные мелкие мистики”. Сами понимаете, что это не впечатляло ни интеллигентов, ни солдатню, мерзнущую в окопах, ни крестьян, которые были готовы жрать землю, но у них – хе-хе – ее не было.
Эсеры ведь тоже не возникли на ровном месте. В 1861 первом возникла тайная организация “Земля и воля”, требовавшая нормального земельного раздела и самоуправления для крестьянских общин. На ее базе возникло радикальное демократическое движение “Народная воля”. После разгона “Народной воли” возникла соц-рев партия “Народное право”. И вот уже после того, как запретили “Право”, появились эсеры, сперва нелегально, потом открыто и легитимно. Это все говорит о том, что вопросы распределения земли и реформы управления как повисли нерешаемым ярмом на шее царей, так с тех пор и не решались. Те настроения, что витали в русском обществе начала двадцатого века, унавозили полвека стагнации, антагонизма народа и власти и громкие военные неудачи, вроде Русско-японской.
Культура декаданса относилась к террору если не с сочувствием, то хотя бы с безразличием. Леонид Андреев укрывал дома членов РСДРП во время событий 1905 года. Брюсов и подобные персонажи, просто радовались надвигающейся волне тьмы и хаоса. Даже Блока под конец накрыло революционным возбуждением смешанной с больной и голодной лихорадкой, когда он писал поэму “Двенадцать”. Природу этого состояния, кажется, не понимал он сам. Остальные просто в разной степени презирали Николашку, Охранку, церковь, политику и быт загибающейся Империи.
Очень характерны строки из эссе Дмитрия Мережковского “Больная Россия”. Он одновременно осуждал террор (причем это выглядело примерно такой же необходимой припиской в конце, что насилие никуда не ведет) и жаждал потопа, жаждал апокалипсиса. Нельзя быть вечно натянутой струной, нельзя быть вечно сжатой пружиной. Это ожидание чего-то, Мессии или Антихриста, соседствовало с пониманием, что старый мир обречен. Как бы ни кувыркался Николашка со своими Думами – это все смешное и пустое. Образ Петербурга-города сливался с Петербургом-властью-государством. То, что мы имеем в виду, уничижительно говоря “Кремль”, тогда выражали этим самым “Петербург”.
“Осенью 1905 года я как-то раз вечером шел по Невскому. Вдруг все электрические фонари потухли. Наступила темнота, словно черное небо обрушилось. Подростки-хулиганы засвистели пронзительно, и раздался звон разбитого стекла. По направлению от Аничкова моста к Литейной бежали черные толпы. Ковыляющая старушка-барыня в съехавшей набок шляпе закричала мне в лицо: «Не ходите, там стреляют!» И мне, действительно, послышались или почудились выстрелы. Было страшно, как во сне. И вспомнился мне сон. Впрочем, снов рассказывать не следует. Только два слова. Черный облик далекого города на черном небе: груды зданий, башни, купола церквей, фабричные трубы. Вдруг по этой черноте забегали огни, как искры по куску обугленной бумаги. И понял я или кто-то мне сказал, что это взрывы исполинского подкопа. Я ждал, я знал, что еще миг — и весь город взлетит на воздух, и черное небо обагрится исполинским заревом…
…Румяные торговки у Спасских ворот, зазывая в лавочки, предлагают, должно быть, точно такие же, как в XVII веке, вязаные рукавички. И, кажется, пахнет в воздухе старозаветным славянофильским бубликом. Вот-вот встретишь на углу И. С. Аксакова, который скажет мне, как некогда говаривал Достоевскому: «Первое условие для освобождения в себе плененного чувства народности — возненавидеть Петербург всем сердцем своим и всеми помыслами своими». Я с ним поспорю, поругаюсь, а все-таки почувствую в нем какую-то родную бабушкину сказку, бабушкину правду. Несмотря на чудовищный декадентский Метрополь и горячечный, розово-фиолетовый блеск электрических солнц на белокаменных стенах Китай-города, лицо Москвы все еще напоминает лицо пушкинской няни, Арины Родионовны — «голубка дряхлая моя». Но что-то есть в этой дряхлости юное, вечное, что дает понять, что не отречется она от того, что здесь было. И если Петербург скажет: не было, — то камни Москвы возопиют: было! было!..
…Несколько лет назад в один морозно-ясный день появились вокруг низкого солнца над Петербургом какие-то бледные радуги, похожие на северное сияние. Видевшие помнят ли или забыли, как забывают ныне все, что было? Было, как бы не было.
Когда я смотрел на это знаменье, то казалось, вот-вот появится «Конь бледный и на нем всадник, имя которому смерть».
Смерть России — жизнь Петербурга; может быть, и наоборот, смерть Петербурга — жизнь России?
Глазами смотреть будут и не увидят, ушами слушать будут и не услышат. Не увидят Всадника на бледном коне, не услышат трубного голоса: Петербургу быть пусту”.
Во второй части эссе Мережковский переходит к разбору книги Бориса Савинкова “Конь бледный” (издана под псевдонимом В. Ропшин). Борис Савинков, это вам не абы кто, а непосредственно лидер Боевой организации эсеров, ответственный за убийство московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. В повести он пишет нечто среднее между автобиографией и вольной фантазией на эту тему. Интересно, что даже сам Савинков в итоге подходит к мысли о том, что насилие бессмысленно (за что был оплеван радикальными товарищами), но проблема на самом деле лежит глубже.
Когда мы говорим о том, что интели сочувствовали террористам, нельзя упускать из виду важную деталь. В их представлении революционеры были живыми людьми, противоположностью деревянным истуканам из охранки, цельнолитым стойким оловянным сыскарям. Народовольцами восхищался и вдохновлялся Камю. У Перовской не было спонсоров и кураторов, в масштабах государственной политики она – одиночка. Мощные романтические традиции подпитывали и гуманизировали их образ. Эсеры вызывали симпатию у многих пишущих современников. Потому что революционер обречен на рефлексию: он обязан как-то объяснить, оправдать свои поступки, свое противостояние обществу, морали, закону и религии. Это подвластно либо очень наивному, либо очень сложному сознанию.
Савинков раскрывает этот мотив в разговоре главного героя с другим участником ячейки, Ваней, подозрительно похожим на Алешу Карамазова.
” Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие. Генрих убеждён, что так нужно для победы социализма. У Фёдора убили жену. Эрна говорит, что ей стыдно жить. Ваня… Но пусть Ваня скажет сам за себя. Накануне он возил меня целый день по Москве. Я назначил ему свидание у Сухаревки, в скверном трактире. Он пришёл в высоких сапогах и поддёвке. У него теперь борода и волосы острижены в скобку. Он говорит:
– Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
– О ком? – переспрашиваю я.
– О Христе? О Богочеловеке Христе?… Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь, у себя во дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, всего два пути. Один, – всё позволено. Понимаешь ли: всё. И тогда – Смердяков. Если, конечно, сметь, если на всё решиться. Ведь если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит нет ничего… И другой путь, – путь Христов… Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно. Ведь можно?
Я говорю:
– Убить всегда можно.
– Нет, не всегда. Нет, – убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крёстную муку принять, нужно из любви, для любви на всё решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, – опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьёшь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжёл мне мой крест.
– Не смейся, – говорит он через минуту, – зачем и над чем смеёшься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
– Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её, пожелают умереть, но смерть убежит от них». Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать её? А ты будешь искать, всё мы будем искать. Как прольёшь кровь? Как нарушишь закон? А проливаем и нарушаем. У тебя нет закона, кровь для тебя – вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдёшь: смерть убежит от тебя. Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своём, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю: Так не убий. Уйди из террора.
Он бледнеет:
– Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжёл, – возьми его. Если грех велик, – прими его. А Господь пожалеет тебя и простит.
– И простит, – повторяет он шёпотом.
– Ваня, всё это вздор. Не думай об этом.
Он молчит. На улице я забываю его слова.”
За несколько глав до этого разговора, главный герой сам мучился, пытаясь понять себя. Он видел, что насилие со стороны власти, как и насилие против власти, ничем не отличаются, кроме вектора.
” Когда я думаю о нём, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему. Но я хочу его смерти. Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции. Я верю, что сила ломит солому, не верю в слова. Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы были рабы.
Говорят, нельзя убивать. Говорят ещё, что министра можно убить, а революционера нельзя. Говорят и наоборот.
Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно.
Помню, – я был в первый раз на охоте. Краснели поля гречихи, падала паутина, молчал лес. Я стоял на опушке, у изрытой дождём дороги. Иногда шептались берёзы, пролетали жёлтые листья. Я ждал. Вдруг непривычно колыхнулась трава. Маленьким серым комочком из кустов выбежал заяц и осторожно присел на задние лапки. Озирался кругом. Я, дрожа, поднял ружьё. По лесу прокатилось эхо, синий дым растаял среди берёз. На залитой кровью, побуревшей траве бился раненый заяц. Он кричал, как ребёнок плачет. Мне стало жалко его. Я выстрелил ещё раз. Он умолк.
Дома я сейчас же забыл о нём. Будто он никогда и не жил, будто не я отнял у него самое ценное – жизнь. И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда он кричал? Почему мне не было больно, что я для забавы убил его?”
Повесть справедливо завершается смердяковщиной. Герой убивает Генерал-губернатора, а потом, решив, что все дозволено, что все жизни и смерти равны (и равны нулю), убивает не для революции, не для некоей идеи, а для себя – мужа своей любовницы.
Россия вертится, как толстуха перед зеркалом, не понимая, как нужно повернуться, чтобы выглядеть красиво. Она не приемлет собственную историю. Постоянно впадает в противоречие с прошлым. В советское время чтили палача Войкова, называли в его честь заводы и метро. А теперь не знают, как избавиться от этого имени. Культ Сталина, культ Ивана грозного, культ князя Владимира Владимировича. Ленина не любят, но его памятники остаются стоять в центре городов, как Axis mundi, без которой все рухнет. Акцию “Возвращение имен”, в ходе которой зачитываются имена жертв репрессий, в этом году едва не сорвали, но при этом Путин задумался, как бы после всех провалов вернуть спецслужбе ее старое имя – ГРУ.
В советские времена нас приучали равняться на героев-революционеров, теперь оказывается, что все они были кровавыми убийцами и отрабатывали зарубежные гранты. Осталось только ампутировать прошлое, признать его экстремистским. Снова запретить те же самые книги, манифесты и прокламации, которые в свое время запрещала Охранка. Да и попробуйте сегодня опубликовать текст листовки “Молодая Россия” без ссылки на источник. Сядете за милую душу. Это было написано в 1862 году. 19-летним студентом Заичневским.
“Россия вступает в революционный период своего существования. Проследите жизнь всех сословий, и вы увидите, что общество разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые, следовательно, стоят враждебно одна к другой.
Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, народа, угнетаемого и ограбляемого всеми, у кого в руках есть хоть доля власти, — народа, который грабят чиновники и помещики, продающие ему его же собственность — землю, грабит и царь, увеличивающий более чем вдвое прямые и косвенные подати и употребляющий полученные деньги не на пользу государства, а на увеличение распутства двора, на приданое фрейлинам-любовницам, на награду холопов, прислуживающих ему, да на войско, которым хочет оградиться от народа.
Опираясь на сотни тысяч штыков, царь отрезывает у большей части народа (у казенных крестьян) землю, полученную им от своих отцов дедов, делает это в видах государственной необходимости, и в то же время, как бы в насмешку над бедным, ограбляемым крестьянином, дарит по несколько тысяч десятин генералам, покрывшим русское оружие неувядаемою славою побед над безоружными толпами крестьян; чиновникам, вся заслуга которых — немилосердный грабеж народа; тем, которые умеют ловчее подать тарелку, налить вина, красивее танцуют, лучше льстят!..
…В современном общественном строе, в котором всё ложно, всё нелепо — от религии, заставляющей веровать в несуществующее, в мечту разгорячённого воображения — бога, и до семьи, ячейки общества, ни одно из оснований которого не выдерживает даже поверхностной критики, от узаконения торговли — этого организованного воровства и до признания за разумное положения работника, постоянно истощаемого работою, от которой получает выгоды не он, а капиталист; женщины, лишённой всех политических прав и поставленной наравне с животными. Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека, и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка…
…Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет. В этом последнем случае, с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «в топоры», и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!”
В то же время современники утверждали (храбрые такие современники), что “прокламацию нельзя было читать без смеха”. Власти увязали листовку с пожарами, бушевавшими в Петербурге, и усилили реакционное давление на всех фронтах, аргументируя это борьбой с революционным подпольем и поджигателями. Герцен причитал, мол, молодость-молодость, а политэмигрант Кельсиев, заявил, что “«Молодую Россию» никто не хвалил, но думавших одинаково с нею было множество. Ей в вину ставили только то, что она разболтала о чём молчать следовало!”.
История повторяется. В расколотом обществе, полном неравенства и взаимной озлобленности, вновь растут эсхатологические ожидания. Кто-то ждет ядерной войны с Америкой, кто-то – революции, а кто-то – что будет бакс по сто. Чиновники и олигархи, наверно, как по Гоголю, ждут Страшного Суда после приезда зловещего ревизора. Но объединяет одна мысль: то, что сейчас, скоро кончится, а впереди ждет что-то страшное, новое, неведомое.
Я много размышляла о разнице поколений. Мы, дети девяностых, и они, дети путинской эпохи. Признаюсь, я понимаю их недостаточно хорошо, поскольку это и не наши ровесники, и не наши дети. Они обнаружили протестный потенциал рэпа. Они, кажется, меньше рефлексируют и хуже владеют словом. Им ближе действие.
Путинское поколение росло в условиях, когда насилие было и выходом, и легитимным действием в политике. Чечены, терроры, потом оппозиционеры (им тогда было лет 11-14, когда все завертелось), а потом репрессии по нисходящей. Разгоны НКО, травля общественников, убийство Немцова, вся эта украинская вакханалия. Разумеется, в девяностые тоже были убийства, но, вроде как, это происходило по беспределу и не было централизовано самой властью. Пьяненький Ельцин казался смешным и прикольным, а Путин первых двух сроков оставил нас в покое, за что мы отплатили ему ответной аполитичностью.
А вот поколение нулевых сразу оказалось втянуто в политические игры. Вместо Бэтмена и Спайдермена у них Навальный. Интернет, в который они вошли, уже не был ни свободным, ни прогрессивным. Сытенькая, отупляющая и примиряющая с рутиной культура офисного планктона и ЖЖ обошла их стороной. А уж после Майдана их стали политизировать насильно, в ручном режиме через школьные и институтские структуры. В мое школьное время не было разгула патриотизма, но не было и столь явного конфликта поколений, не было повсеместного желания свалить из Рашки. Чудилось, будто все станет хорошо. Не было слышно, как цокает копытами конь бледный. Мы писали прокламации, да, – но никого не взрывали. Потому что еще верили, что можно разойтись по-нормальному. Демократичненько, скажем так.
Может статься, что мы оказались последним мирным поколением в России. Ну, что можно нам приписать? Захват кабинета Суркова в приемной администрации президента нацболами? Кажется, тогда они выступали против “нарушения Конституции, фальсификации выборов, ограбления народа через монетизацию льгот, появления американских военных баз в Cредней Азии, передачи Китаю российских территорий, дружбы с чудовищным режимом Туркменбаши, закрытия независимых телеканалов, бездарного вмешательства в выборы в Абхазии и на Украине, жертв “Норд-Оста” и Беслана, возобновления политических репрессий в России”.
Или протесты на Болотной и “Марш миллионов”? Опять фальсификация выборов, нарушение конституции, репрессии, политические узники.
2018 год. И что, опять?! Фальсификация выборов в Приморье, новый пересрок Пыни, опять вмешательство в выборы других государств, ограбление пенсионеров через повышение пенсионного возраста, дружба с чудовищным режимом Асада, жертвы керченского стрелка и репрессии? Этот дебилизм когда-нибудь закончится? Или будет вечный кайф, как при царизме?
Наши потомки разложат все по полочкам и удивятся тому, какими мы были дураками. Как мы могли не почувствовать, что на нас надвигается будущее, размером с айсберг. Это там в ваших две тыщи пятидесятых легко провести прямую линию между событиями и увидеть, как наше общество прогулочной походкой шагало в бездну. Мы все-таки понимаем, что заговор элит и индивидуальный террор, не осознавая этого, тянутся друг к другу, чтобы породить террор массовый.
Что-то похожее случилось 21 апреля 2017 года, когда в приемную УФСБ России по Хабаровскому краю вошел 17-летний житель Хабаровска и начал стрелять по находившимся там людям. Но тогда не было внятных политических заявлений. Кроме того, 4 апреля 1999 четыре девочки из анархистской «Новой Революционной альтернативы" взорвали приёмную ФСБ в Москве, в самом центре города. Но тогда члены организации стремились свести жертвы к нулю и подрывы совершали ночью, а не шли на проходную в начале рабочего дня.
Подростковый терроризм, будь то наивные идеи Жлобицкого или гневная месть Рослякова, тоже был подготовлен и выпестован. Но не зарубежными кураторами, а вседозволенностью и произволом силовиков, бездарностью либералов и леваков, которые не смогли ничего сделать, чтобы наша страна стала свободнее, богаче и лучше. Кто-то уткнулся в бесполезную писанину, кто-то подавился кремлевским грантиком, а они все хапали и хапали.
Почему Жлобицкий взорвал себя? Почему считал, что путь мирного протеста бесполезен? И сколько в том вины фсбшников, пытающих активистов по делам “Нового величия” и “Сети”, а сколько – оппозиционеров и всяких наблюдателей-омбудсменов, которым было наплевать на все, что тут происходит?
Вы когда-нибудь играли с ребенком в шахматы? Взрослый почти всегда обыграет пятилетку. Снова и снова, мат и мат, без шансов и пощады. С каждым поражением ребенок все сильнее отчаивается обыграть всемогущего взрослого. И в какой-то момент он просто расшвыривает фигуры, разражается плачем и бьется в истерике.
Так случается с тем, кто понимает, что никогда не добьется справедливости.
