Читаем рассказы на дзене

Олег Гаврилов проснулся, когда солнце ещё не успело провалиться между двух холмов за посёлком Старицыно. Зелёная полоска зари едва-едва подсвечивала кипу тумана над рекой Решотой, а в маленькой комнате фотокружка, устроенной прямо в его доме, пахло чуть влажной химией — то вчерашний проявитель в раковине не до конца выдохся. С утра у Олега не болели ни суставы, ни сердце — он считал это главным подарком для шестидесятилетнего мужика. Люди в Старицыно звали его «фотографом воскресного рынка»: уже...

Марина Ивановна Фролова проснулась за минуту до будильника, и первое, что она почувствовала, — то ли запах сырой земли, то ли тонкую тревогу, похожую на щекотку в груди. Часов ещё не было шести, но под крышей уже хлопотали воробьи, будто проверяли прочность мартовского утра. Марина провела ладонью по холодному подоконнику, отодвинула шторку: за окном зябко серебрил промёрзший огород; талые лужицы отражали хмурое небо, а на горизонте лениво тянулся дым из труб кирпичного завода. Её старенький дом стоял на краю посёлка Ключищи, там, где асфальт внезапно заканчивается сплошной колеёй...

Весна пришла в Малиновку не разноцветным салютом, а осторожной голубизной: небо, зажатое всю зиму серой ватой, впервые проглянуло тёплым просветом, и снег на краю пашни стал отливать тонким синим стеклом. В этот день Фёдор Игнатьевич Тягунов, заботливый заведующий местной мастерской, проснулся на рассвете от едва слышного капания — где-то под козырьком избы зазвенела первая сосулька. Фёдору шёл пятьдесят первый. В Малиновке он слыл «дядей Федей-разного»: смог бы починить и велосипед, и баян, и даже старый кинопроектор, оставшийся в клубе со времён, когда показывали «Неуловимых мстителей»...

Первая электричка, шедшая из областного центра в сторону станции Узоры, опоздала на целые двадцать минут — казалось бы, мелочь, но именно эти двадцать минут перевернули весь день сорокавосьмилетней Алены Фокиной, хозяйки крошечного ларька «Молоко/Хлеб» у путей. Пока пассажиры кута­лись в пуховики и стучали ногами по обледенелым доскам платформы, Алена нервно стучала пальцами по счётчику на витрине: лишняя задержка означала, что хлеб из райхлебозавода успеет остыть прежде, чем попадёт к покупателям...

Пятничным вечером, когда декабрь уже окончательно стянул небо серым шарфом и оставил в стороне всякую надежду на звёзды, тихая станция Липовка погружалась в дрёмный покой. Домик дежурной по стан­ции, оббитый когда-то рыжей вагонкой, изнутри жужжал керосинкой и пах гретым молоком. Лиза Пожидаева, рыжеватая женщина тридцати девяти лет с беспокойными глазами, сменила дневную смену: отправила товарняк с лесом и теперь ждала последнюю за сутки пригородную электричку «Суздаль — Звягино». Эта электричка казалась Лизе чем-то живым — уставший зверёк, что добирается до норки после длинного рыскания...

В начале ноября посёлок Луговое проснулся под тонким, как крахмальное полотно, слоем снега. Вчерашняя сырость ещё не успела уйти из земли, поэтому иней местами слипался в серые островки, а где-то падал пушисто, будто в воздухе кто-то крошил выцветший ватник. В пяти утра на улице Сплавной поскрипывали двери: старый почтальон Тимофей Аркадьевич Бирюков вытаскивал из сарая невысокие деревянные сани — те самые, что двадцать лет назад вывезли из колхозного хлама с разбитой конюшни. Сани пахли смолой...

Ранним сентябрьским утром, когда небо над посёлком Камыши еще держало в себе вату тумана, а мокрые огуречные листья блестели в огородах, словно покрытые лаком, Надежда Сергеевна Круглова стояла босиком у калитки и, щурясь, вслушивалась в гул дальнего трактора. Гул катился с востока, от соевого поля, где механизатор Яков Кулагин запускал комбайн «Ростсельмаш» — здешний звук осени, как капель весной. Надежда только вчера перевезла в дом престарелого свою лежачую мать и теперь вдруг ощутила странный вакуум в груди: будто вынули тяжёлый камень, но вместе с ним унесли и часть дыхания...

С утра ветер разгуливал по Крестовому Заречью бесшумно, как кот-воришка: мял молодые стебли овса, ловил запахи утреннего дыма и, наверное, пытался понять, отчего этот посёлок пахнет исключительно молоком да выгретой на солнце сметаной. Иван Трошин, тридцатипятилетний ветврач, с такой же кошачьей осторожностью ступал по влажной колее за околицей. На плече висела тёмно-синяя сумка с инструментами: шприцы, непритязательный скальпель, катетер и целлофановый мешочек с морковкой — взятка для особо строптивых пациентов...

Мокрая утренняя трава липла к сандалиям, когда Николай Савельев, худой и чуть сутулый музыкант районного дома культуры, вышел из своей скрипучей дачи и втянул в лёгкие сизый пар от соседской бани. Было еле-еле половина пятого, но над посёлком Моховое уже полыхал нежно-розовый отблеск: август, как выученный вальс, всегда начинал главную партию раньше будильника. Николай нёс под мышкой старую акустическую гитару «Урал» — толстой шеей и потертым грифом она напоминала корягу, выброшенную весенним половодьем...

Седой июль просыпался в Рогачёве со скрипом старых подоконников: петли рассыхались на жаре, и стекло звенело при каждом порыве рассветного ветра. В пекарне «Каравай», что стояла у самого въезда в посёлок, электрореле ещё не клацало, но внутри уже светила лампочка-груша: Наталья Сергеевна Дубинина, мастер хлебных дел, привычно приходила на работу к четырём, чуть раньше заводского сторожа. Наталья Сергеевна была низенькая, ладная, глаза тёмные, как заварка. Женщины в Рогачёве тихонько завидовали: рожала троих, а фигура до сих пор будто вылеплена из теста на кулич — упругая и гладкая...

Когда август, медленно сходя с поля золотым шквалом пыльцы, коснулся окраины посёлка Сосновка, в воздухе стало будто плотнее дышать. Миша Лаврентьев, шестидесятилетний лесничий, снял фуражку и прислушался: где-то между соснами невпопад щёлкал дятел, а за оврагом протяжно ухали грузовые вагоны — колёсный гул приходил сюда, словно дальний прибой. Лесничому это нравилось: шум поездов смешивался с лесной тишиной и получался особый аккорд, который он называл «лесной вальс». Лет стояла жаркое, как настойка перца, и земля под ногами трескалась...

Днём на реке Косьме всегда было шумно: моторы «Прогрессов» рычали, гуси кричали со старого плота, рыбацкие эхолоты пискали так, будто спорили друг с другом. Но ближе к вечеру звук спадал — вода принимала на поверхность сиреневый отблеск неба, и казалось, весь посёлок Белоярский замирает, чтоб не вспугнуть это тонкое стекло. Именно в такие часы Пётр Артемьевич Сивцов — бывший гидрограф, а ныне смотритель лодочной станции — выходил к причалу и считал лодки: девятнадцать алюминиевых «Казанок», два прогнивших «Обя» и одна старая, но любимая им самим деревянная шлюпка «Снежана»...