Э. Григ-Арьян | Мастерская впечатлений

Я убрал все свои книги с ЛитРес и Ridero. Полностью и безвозвратно. Почему? Потому что я не хочу больше быть частью этой гигантской помойки, которую выдают за «книжную ярмарку». Эти площадки — заповедник для графоманов и школьников, выдающих наивные сочинения на злобу дня за литературу. А что еще можно ожидать от ресурсов, где берут ВСЕ подряд, без редактуры, без намека на отбор? Авторы "читают" авторов, хвалят друг друга и верят в свою гениальность...

«Приключение» – мелькающее на экране, обманчиво обещает привычный сюжет, но являет собой скорее глубокий, мучительный спуск в бездну человеческого отчуждения, шепот вечной боли, эхом отдающийся в самых потаенных уголках сердца. Это нечто большее, чем фильм, это вязкое, тягучее болото, где всякий привычный нарратив, жадно ожидаемый зрителями, растворяется в едкой кислоте небытия, уступая место неспешной, инфернальной медитации над зияющей пустотой, пожирающей изнутри. Это симфония не-событий, где каждый кадр – рана, открытая в самой ткани бытия...

Он стоял, словно изваяние тоски, посреди этой богом забытой дороги, которая вилась лентой забвения в никуда. Под ногами разверзалась бездна – не просто обрыв, а зияющая пасть иного мира, уходящая в сумрачное нутро соснового бора. Лес внизу, утопающий в ледяном плену весеннего разлива, напоминал подводное царство, где стволы сосен – скелеты исполинских рыб, торчали из мутной воды. Вода эта – зловещий побочный продукт внезапной оттепели, горькие слезы небес, пролитые на застывшую землю, чье сердце еще не оттаяло от зимней стужи...

Рев фабричной сирены – глотка медного зверя, вырвавшегося из утренней дымки, – разорвал сон Марка, словно грубую ткань. Отец уже там, у мольберта, непоколебимый утес в этом утреннем шторме света и тени, холст – белое зияние, ждущее, чтобы его заполнили. Мать, тихая гавань в буре будней, гладит, гладит, гладит, безмолвно, как река, текущая сквозь века, его рубашку, накрахмаленную до хрустальности зимнего льда, воротник – сатин, скользкий и прохладный под пальцами, которые, как крошечные ловкие птички, пришивают его к грубому сукну пиджака, школьной броне...

На перекрестке улиц Энгельса и Махарадзе, заслышав шум позади, я обернулся. Марина, в одной руке – зонтик, а другая рука выставленная для равновесия, разодетая в пышное, цветастое платье, сошедшая с пожелтевших фотографий начала века, с тяжеловесной старомодной иконкой на груди, в белоснежном платке, умудрилась умоститься на скейтборде и вихрем неслась вниз. Словно тень, промелькнула она между застывшим в изумлении Никой, восседавшим на своем треногом стульчике, и Мерабом, который, высунув и наклонив...

Микеланджело Антониони – звучит как шепот высеченного в камне отчаяния, как эхо, затерянное в бездонных колодцах души, – не режиссер, скорее, призрачный зодчий, архитектор тех незримых, но неодолимых мостов, что перекинуты меж терзаемым нутром человека и равнодушной, отчужденной громадой мира, что его окружает. Его «Ночь» – долгая, мучительная исповедь, выдохнутая в пустоту, медитация, густая и вязкая, на тему всепоглощающего отчуждения, шедевр безмолвного, пронзительного повествования, где каждый...

Шепот старой Колумбии, подобный шуршанию сухих листьев под знойным солнцем, или, быть может, неумолчный рокот Карибского моря, что несет в своих волнах и соль, и кровь, и несбывшиеся мечты, все это, и даже больше, заключено в переплете, что лежит сейчас на моем столе, тяжелый, как надгробная плита, и такой же неумолимый. Книга. Не просто чернила на бумаге, но сама плоть и кровь истории, ее пульсирующее сердце, что бьется в ритме неизбежного одиночества. «Сто лет одиночества» – вот ее имя, выгравированное в памяти, как шрам, и такое же глубокое, как тени, что легли на лица Буэндиа...

Ох, Дон… сколько же ты видел. Сколько жизней, что вплелись в твою могучую, вечно текущую плоть, словно нити в грубое, но крепкое полотно, сотканное из пыли веков и крови мгновений. И вот, когда солнце уже клонится к закату, раскрашивая небо в цвета, что не под силу ни одной кисти, когда ветер, вечный странник, приносит с собой запахи полыни и отзвуки давно отгремевших битв, я вспоминаю о Книге. Той самой, что попыталась, дерзко, почти святотатственно, вместить в себя весь этот бескрайний, мятущийся, до боли знакомый мир...

Печатное слово… Есть в нем что-то от колдовства, не правда ли? Эта магия, что позволяет одному сознанию, давно уже сгоревшему дотла в своей земной оболочке, дотянуться до другого, порой через века, и шепнуть ему свою боль, свою надежду, свою невыносимую правду. И среди всех этих голосов, что звучат с пожелтевших страниц, есть один, особенный, который до сих пор отзывается в груди почти физической болью, – голос Дж. Д. Сэлинджера. Имя, которое произносишь с почтительным трепетом, вспоминая о человеке,...

Я не знаю, что за безумная, каторжная одержимость заставила меня вновь припасть к этому колодцу, бездонному, маслянистому омуту, что зовется «Казановой» Федерико Феллини. Но вот я здесь, в полутьме, где пыль танцует в лучах прожектора, а старая пленка, потрескивая, начинает свой зловещий, неотвратимый танец на экране, словно древний, невыразимый ритуал, который должен быть совершен, несмотря на боль, несмотря на отвращение, которое он неизбежно вызовет. Ибо есть вещи, что не дают покоя, свербят...

Фолкнер и Хемингуэй. Вот они. Видите ли. Или нет, не видите, конечно. Их не видно, как не видно ветра, что гнет верхушки сосен, пока не увидишь, как они качаются, не услышишь их долгий, тоскливый вздох. Но они есть, как старые, давно срубленные деревья, чьи корни, глубоко впившиеся в почву, все еще держат ее, не дают осыпаться в пропасть забвения, чьи тени, длинные и синие, все еще ложатся на землю, даже если солнце встало совсем над другим местом, над другими холмами, другими городами. Две фигуры,...

В тихом, словно сошедшем с пасторальной открытки, городке жил юноша, чье сердце пленила дева неземной красоты. Она была как утренний рассвет, сотканный из света и тени, воплощение грации и очарования. Казалось, сама природа благоволила ей, одарив всеми мыслимыми добродетелями. И все же, в этой безупречной картине была одна странная, тревожная трещина – девушка обладала причудой исчезать. Не то чтобы она уезжала в дальние края или меняла свой образ жизни. Нет, она просто растворялась в воздухе, как утренняя дымка, на несколько дней, оставляя после себя лишь звенящую пустоту в сердце юноши...