Литература

Он стоял, словно изваяние тоски, посреди этой богом забытой дороги, которая вилась лентой забвения в никуда. Под ногами разверзалась бездна – не просто обрыв, а зияющая пасть иного мира, уходящая в сумрачное нутро соснового бора. Лес внизу, утопающий в ледяном плену весеннего разлива, напоминал подводное царство, где стволы сосен – скелеты исполинских рыб, торчали из мутной воды. Вода эта – зловещий побочный продукт внезапной оттепели, горькие слезы небес, пролитые на застывшую землю, чье сердце еще не оттаяло от зимней стужи...

Рев фабричной сирены – глотка медного зверя, вырвавшегося из утренней дымки, – разорвал сон Марка, словно грубую ткань. Отец уже там, у мольберта, непоколебимый утес в этом утреннем шторме света и тени, холст – белое зияние, ждущее, чтобы его заполнили. Мать, тихая гавань в буре будней, гладит, гладит, гладит, безмолвно, как река, текущая сквозь века, его рубашку, накрахмаленную до хрустальности зимнего льда, воротник – сатин, скользкий и прохладный под пальцами, которые, как крошечные ловкие птички, пришивают его к грубому сукну пиджака, школьной броне...

На перекрестке улиц Энгельса и Махарадзе, заслышав шум позади, я обернулся. Марина, в одной руке – зонтик, а другая рука выставленная для равновесия, разодетая в пышное, цветастое платье, сошедшая с пожелтевших фотографий начала века, с тяжеловесной старомодной иконкой на груди, в белоснежном платке, умудрилась умоститься на скейтборде и вихрем неслась вниз. Словно тень, промелькнула она между застывшим в изумлении Никой, восседавшим на своем треногом стульчике, и Мерабом, который, высунув и наклонив...

Шепот старой Колумбии, подобный шуршанию сухих листьев под знойным солнцем, или, быть может, неумолчный рокот Карибского моря, что несет в своих волнах и соль, и кровь, и несбывшиеся мечты, все это, и даже больше, заключено в переплете, что лежит сейчас на моем столе, тяжелый, как надгробная плита, и такой же неумолимый. Книга. Не просто чернила на бумаге, но сама плоть и кровь истории, ее пульсирующее сердце, что бьется в ритме неизбежного одиночества. «Сто лет одиночества» – вот ее имя, выгравированное в памяти, как шрам, и такое же глубокое, как тени, что легли на лица Буэндиа...

Ох, Дон… сколько же ты видел. Сколько жизней, что вплелись в твою могучую, вечно текущую плоть, словно нити в грубое, но крепкое полотно, сотканное из пыли веков и крови мгновений. И вот, когда солнце уже клонится к закату, раскрашивая небо в цвета, что не под силу ни одной кисти, когда ветер, вечный странник, приносит с собой запахи полыни и отзвуки давно отгремевших битв, я вспоминаю о Книге. Той самой, что попыталась, дерзко, почти святотатственно, вместить в себя весь этот бескрайний, мятущийся, до боли знакомый мир...

Печатное слово… Есть в нем что-то от колдовства, не правда ли? Эта магия, что позволяет одному сознанию, давно уже сгоревшему дотла в своей земной оболочке, дотянуться до другого, порой через века, и шепнуть ему свою боль, свою надежду, свою невыносимую правду. И среди всех этих голосов, что звучат с пожелтевших страниц, есть один, особенный, который до сих пор отзывается в груди почти физической болью, – голос Дж. Д. Сэлинджера. Имя, которое произносишь с почтительным трепетом, вспоминая о человеке,...