Музыка

– Чем мы наполним сегодняшний день, Жанетт? Есть ли у тебя размышления на этот счет? – слова скользнули, скорее, в пустоту комнаты, чем к ней, вопрос себе, в зеркало, в отражение дня, блеклого и тягучего, как кисель. Впрочем, разве могло быть у нее мнение, отличное от предопределенного ее участью? – Размышления… – ее голос был тих, словно шелест осенних листьев, – мои размышления должны быть лишь отражением твоих желаний. Моя роль – исполнять… все… твои… повеления. – Слова эти, тяжелые звенья цепи, ограничивали ее существование...

– Судя по всему, у тебя есть традиция слушать оперу после завтрака. Это просто традиция, или что-то большее для тебя, – она ушла от темы, повинуясь незримому зову, словно прежнее обсуждение растворилось в тумане ее восприятия. Традиция, значит, у меня традиция… Опера после завтрака. Тик-так, часы, как метроном, отмеряют утро, кофе еще горчит на языке, а я уже с оперой. Права? Права, как всегда права, этот тон, легкий, но цепляет, знает, что права. Да, права. Ответить кратко, отрезать, не давать развить… Что сегодня? Вертит головой, глаза искрятся, ждет предложения, игру затеяла...

Дождь барабанил, не переставая, по стеклу, по подоконнику, выбивая свою монотонную, серую мелодию, такую же вечную и неумолимую, как само время, и запах сырости, старой бумаги и едва уловимого тления, что всегда стоял в этой комнате, казалось, сгустился, стал почти осязаемым, как паутина, как пыль веков, осевшая на всем, включая мысли, включая "ту" мысль, что приходила всякий раз, когда мир за окном становился таким... таким беспросветным. И эта мысль была о звуке. Не о любом звуке, нет, но о "том"...

Имя, как старая, плохо зажившая рана, ноющая в сырую погоду, – Вагнер. Сперва оно было подобно трубному гласу архангела, как зов, донесшийся сквозь пыль аудиторий, сквозь затхлый воздух библиотек, где молодой Фридрих, ещё не тот Фридрих, а лишь сгорбленный юноша с близорукими глазами и головой, набитой греческими ударениями и латинскими падежами, вдыхал смерть античности, смерть духа, смерть жизни. Он сидел там, в Базеле, среди книг, среди коллег – этих маленьких, суетливых муравьев, перетаскивающих крупицы чужого величия, – и чувствовал, как жизнь утекает, как песок сквозь пальцы...

(Отрывок из неозаглавленного романа) ...полдень висел над полями, тяжелый и золотистый, как патока, вязкий воздух дрожал над растрескавшейся землей, и старый Артур сидел на веранде, в тени, что казалась не спасением, а лишь менее неминуемым проклятием, и мысли его, как мотыльки, бились о запыленные стекла памяти, оседая на всем, что он пытался удержать, сделать твердым, осязаемым, прежде чем оно снова ускользнет в этот вечный, невыносимый южный зной, что, казалось, не просто нагревал плоть, но и разжижал саму ткань времени, превращая прошлое в нечто текучее, неточное...

Эрик Сати. Представь себе не просто описание, а… погружение. Вязкое, как южный зной, но здесь, под парижской мансардой, это скорее духота запертого времени, пыль, осевшая на все, даже на звуки. И вот он сидит, некий человек, чье имя не столь важно, сколь важен груз на его плечах (груз ли? или просто форма, которую приняло время?), сидит в этой комнате, где воздух кажется плотнее воды, а свет, пробивающийся сквозь вековую грязь оконного стекла, не освещает, а лишь высвечивает бесконечные, медленно...