Э. Григ-Арьян | Мастерская впечатлений

Я убрал все свои книги с ЛитРес и Ridero. Полностью и безвозвратно. Почему? Потому что я не хочу больше быть частью этой гигантской помойки, которую выдают за «книжную ярмарку». Эти площадки — заповедник для графоманов и школьников, выдающих наивные сочинения на злобу дня за литературу. А что еще можно ожидать от ресурсов, где берут ВСЕ подряд, без редактуры, без намека на отбор? Авторы "читают" авторов, хвалят друг друга и верят в свою гениальность...

«Приключение» – мелькающее на экране, обманчиво обещает привычный сюжет, но являет собой скорее глубокий, мучительный спуск в бездну человеческого отчуждения, шепот вечной боли, эхом отдающийся в самых потаенных уголках сердца. Это нечто большее, чем фильм, это вязкое, тягучее болото, где всякий привычный нарратив, жадно ожидаемый зрителями, растворяется в едкой кислоте небытия, уступая место неспешной, инфернальной медитации над зияющей пустотой, пожирающей изнутри. Это симфония не-событий, где каждый кадр – рана, открытая в самой ткани бытия...

Он стоял, словно изваяние тоски, посреди этой богом забытой дороги, которая вилась лентой забвения в никуда. Под ногами разверзалась бездна – не просто обрыв, а зияющая пасть иного мира, уходящая в сумрачное нутро соснового бора. Лес внизу, утопающий в ледяном плену весеннего разлива, напоминал подводное царство, где стволы сосен – скелеты исполинских рыб, торчали из мутной воды. Вода эта – зловещий побочный продукт внезапной оттепели, горькие слезы небес, пролитые на застывшую землю, чье сердце еще не оттаяло от зимней стужи...

Рев фабричной сирены – глотка медного зверя, вырвавшегося из утренней дымки, – разорвал сон Марка, словно грубую ткань. Отец уже там, у мольберта, непоколебимый утес в этом утреннем шторме света и тени, холст – белое зияние, ждущее, чтобы его заполнили. Мать, тихая гавань в буре будней, гладит, гладит, гладит, безмолвно, как река, текущая сквозь века, его рубашку, накрахмаленную до хрустальности зимнего льда, воротник – сатин, скользкий и прохладный под пальцами, которые, как крошечные ловкие птички, пришивают его к грубому сукну пиджака, школьной броне...

На перекрестке улиц Энгельса и Махарадзе, заслышав шум позади, я обернулся. Марина, в одной руке – зонтик, а другая рука выставленная для равновесия, разодетая в пышное, цветастое платье, сошедшая с пожелтевших фотографий начала века, с тяжеловесной старомодной иконкой на груди, в белоснежном платке, умудрилась умоститься на скейтборде и вихрем неслась вниз. Словно тень, промелькнула она между застывшим в изумлении Никой, восседавшим на своем треногом стульчике, и Мерабом, который, высунув и наклонив...