Живопись

Да будет так. Садись, вот сюда, ближе к огню, старый костистый стул, помнящий спины людей, чьи имена развеялись пылью по ветру столетий. Послушай же, что шепчет мне, старому дураку, эта черная бездна на клочке холста, и почему она, эта бездна, важнее многих кричащих полотен, где каждый мазок силится рассказать историю, вымученную, избитую, понятную до тошноты. Малевич, говоришь? Казимир Северинович. Да, помню. Или не помню? Помню лишь отголоски той эпохи, ее грохот, ее безумие, докатившееся и до моих тихих болот, исказившее даже плеск воды и шелест камышей...

Он был Пикассо. Имя само по себе – раскат грома, эхо, что прокатилось по веку, оставив после себя не просто картины, а рубцы на сетчатке мира. Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир Патрисио Руис и Пикассо. Слышите? Целый хор имен, словно каждое из них добавляло еще одну грань к тому вихрю, той неукротимой силе, что родилась в Малаге, под солнцем, тяжелым и золотым, как спелый апельсин. С самого начала – дар. Не просто умение, а необходимость...

..и вот оно, это место, этот самый Прованс, не просто земля, нет, а идея, вбитая ему в голову, словно гвоздь, пылающая под этим безжалостным солнцем, которое не смягчало, а только выжигало все лишнее, оставляя лишь кости и жар, – идея "Мастерской". Не просто место для работы, а убежище, ковчег, где души, горящие тем же огнем (а его огонь был, Господи, он был как пожар в сухой траве, пожирающий все на своем пути, включая самого себя), могли бы собраться, дышать одним воздухом, обмениваться этим странным, опасным топливом, что они называли искусством...

– Матисс, в отличие от Пикассо, пошел другим путем. Он тоже был бунтарь, но его бунт был… против всего старого, застывшего в искусстве. Жанетт подняла на меня свои темные глаза, в которых плескалось любопытство, смешанное с легким сомнением. – Против чего именно? Против… красивых картин? Я усмехнулся. – Красота – это понятие растяжимое. Матисс был против устоявшихся правил, против этих… окаменевших догм. Он не хотел рисовать так, как все привыкли. – А как привыкли? – Перспектива, когда все уходит вдаль, кажется объемным… Матисс это отвергал...

Словно пожелтевший, хрупкий лист, вырванный из старой, пахнущей пылью и чем-то еще, чем-то вроде застоявшейся воды или сгнивших персиков, фамильной хроники, что хранится где-то на чердаке, под стропилами, где воздух густой от времени и невысказанных тайн. Вот как он встал перед нами тогда, этот триптих, не просто картина, нет, а порог, распахнутый в самые глубины того, что мы зовем человеком, а может, просто в самые грязные сточные канавы его души, в те места, куда даже мысль боится заглянуть, те,...

...и вот она, висит там, на стене, не просто краска на холсте, нет, но какая-то черная дыра, высасывающая воздух из легких, оставляющая лишь привкус старой пыли и чего-то еще, чего-то вроде запекшейся крови, хотя, конечно, ее там нет, невидимая, но чувствуешь ее, как чувствуешь приближение грозы задолго до первого раската грома. Это «его» работа, Караваджо, тот самый, что сам был беглец, убийца, человек, которого жизнь и смерть пережевали и выплюнули где-то на обочине, и вот он выплюнул «это» обратно на мир, эту...