— Игорь... — тихо позвала я.
Он обернул голову, бровь вопросительно поползла вверх.
— Спасибо. За вчерашнее.
Он кивнул, одним движением, без лишних слов.
— Вы... убили бы их? — вырвался у меня вопрос, который мучил меня всю ночь.
Он долго смотрел на меня, и в его глазах что-то промелькнуло — усталая мудрость, может быть, сожаление.
— Моя задача — нейтрализовать угрозу вам. Самый эффективный способ нейтрализации в той ситуации был применён. Всё остальное — гипотетически. Я не страж порядка, Анна Анатольевна. Я — щит. И иногда щит должен быть не только твёрдым, но и... острым по краям.
Этот ответ не успокоил, но и не испугал. Он был честным. В его мире, в который я теперь погрузилась, не было полутонов.
Дни потянулись, сливаясь в однообразную, напряжённую ленту. Я работала за ноутбуком на кухне. Игорь патрулировал квартиру, проверял связь с агентством, с отцом, иногда выходил на лестничную клетку «на разводку», как он это называл. Мы почти не разговаривали. Но это молчание уже не было враждебным. Оно было молчанием двух людей в окопе, понимающих, что от действий каждого зависит жизнь обоих.
Я начала замечать мелочи. Как он предпочитает стоять, а не сидеть, чтобы всегда быть готовым к движению. Как его взгляд постоянно скользит по окнам, оценивая углы, свет, тени. Как он ест — быстро, функционально, будто заряжаясь топливом, не обращая внимания на вкус. Однажды я сварила суп, сложный, с несколькими видами мяса и овощей, на который у меня обычно уходил целый день. Просто от скуки и от желания вернуть хоть каплю нормальности. Поставила ему тарелку. Он съел, поблагодарил кивком.
— Ну как? — не удержалась я.
Он задумался на секунду, словно переводил гастрономические ощущения на свой внутренний тактический язык.
— Сытный. Горячий. Хорошая калорийность для холодного времени года.
Я расхохоталась. Это был первый смех за много дней. Уголок его рта дрогнул — не улыбка, но её отдалённый, бледный отсвет.
— Это высшая похвала от вас, да?
— Практичная, — уточнил он, и в его глазах мелькнула искорка. Маленькая, но искорка.
Я стала готовить чаще. Это был мой способ сохранить рассудок, мой вклад в наше странное сосуществование. А ещё я наблюдала за его редкими моментами «простоя». Иногда он брал с полки книгу — всегда мою, из моей библиотеки. Чаще всего это была историческая литература, мемуары. Он читал медленно, вдумчиво, его палец иногда проводил по строчкам. Однажды вечером он читал воспоминания одного дипломата о холодной войне. Я сидела напротив, вязала (новое, нелепое хобби от нервного перенапряжения).
— Игорь, — снова нарушила я тишину. Мне вдруг отчаянно захотелось услышать человеческий голос, а не тиканье часов и гул холодильника. — Откуда... этот шрам?
Он медленно опустил книгу. Его пальцы непроизвольно потянулись к бледной полоске на скуле, но остановились в сантиметре от неё, словно касаться её было запрещено.
— Работа, — сказал он, как и в прошлый раз. Но потом, увидев, что я не отвожу глаз, добавил: — Неудачная командировка. Давно.
— На Северный Кавказ? Вы были военным?
Он покачал головой.
— Не совсем. Частная военная компания. Контракт на сопровождение и охрану одного груза. Попали в засаду. Осколок гранаты. Глупая случайность, везение, что попал по касательной, а не в глаз или вонзился в сонную.
Он говорил об этом так, будто рассказывал о поломке автомобиля. Но я слышала под текстом другое. Горечь. Досаду на ту самую «глупую случайность».
— А ваши... товарищи?
Он посмотрел в окно, на темнеющее небо.
— Не все вышли. Шрам — не самая тяжёлая память о тех днях. Прошлое — плохой собеседник, Анна Анатольевна. Оно отвлекает от настоящего. А в настоящем нужно быть сосредоточенным.
Больше он не сказал ни слова, снова подняв книгу. Но щель в его броне была приоткрыта. За функцией «телохранитель» проглянул человек. Человек с болью, с грузом, с историей, которую он носил не только на лице. Эта мысль почему-то не пугала, а, наоборот, делала его присутствие менее давящим. Он был не машиной, а профессионалом, закалённым в ситуациях, по сравнению с которыми моя, вероятно, казалась ему рядовой. И в этом была своя горькая надежда.
Прошла ещё неделя. Новостей от отца было мало, но они становились всё тревожнее. Анонимные звонки на его прямой номер участились. На стройплощадке будущего объекта (если тендер выиграет он) ночью подожгли новый экскаватор. Полиция разводила руками — хулиганство, найти виновных маловероятно. Но мы все понимали: это послание. Напоминание.
Напряжение в нашей маленькой крепости нарастало. Игорь стал спать ещё меньше, его движения — ещё более экономными и резкими. Он чаще проверял оружие, чаще выходил на связь с агентством. Воздух в квартире был наэлектризован ожиданием.
И вот, в один из таких вечеров, система дала сбой. Вернее, сбой дал я, точнее, мой кот Марсик, мятежный и непредсказуемый союзник. Он носился по квартире, как угорелый, в погоне за невидимой мухой, запрыгнул на полку в гостиной и, делая кульбит, скинул оттуда тяжеленный том энциклопедии. Книга с грохотом рухнула прямо на низкий журнальный столик, задев по пути мой халат, который я неосторожно повесила на торшер рядом с окном. Полоска ткани метнулась, зацепив датчик на оконной раме.
Последовал звук, от которого кровь стынет в жилах даже у самого бесстрашного человека: пронзительный, многотонный, леденящий вой сирены, смешанный с тревожным гудком. Это был звук конца спокойной жизни.
Дверь в гостевую комнату (где теперь спал Игорь) буквально вырвало с петель от такого мощного толчка. Он вылетел в проём не как человек, а как разжатая пружина, как тень, материализовавшаяся из самого страха. В его правой руке, твёрдой и уверенной, уже был пистолет. Его лицо... я никогда не видела такого выражения. Весь его привычный каменный нейтралитет испарился, обнажив чистую, оголённую сущность бойца. Глаза сузились до щелей, в них полыхал холодный, безличный огонь готовности. Губы были плотно сжаты, челюсть выдвинута вперёд. Шрам на его щеке казался белее обычного, как молния на грозовом небе.
Он не бежал ко мне. Он сократил расстояние одним мощным боковым шагом, левой рукой с силой, от которой у меня перехватило дыхание, отшвырнув меня за спину дивана. Я приземлилась на ковёр, ударившись локтем, но боли не почувствовала — только адреналиновый укол во всем теле. Он прикрыл меня собой полностью, его широкая спина стала единственной стеной между мной и миром.
— Не двигаться! — его голос был не криком, а низким, рычащим приказом, от которого инстинктивно хотелось замереть.
Он в несколько пригнутых, кошачьих шагов пересек комнату, прижался к стене рядом с окном, в мёртвой зоне от возможного обстрела снаружи. Пистолет был поднят в положение готовности, взгляд сканировал улицу через край рамы. Я видела, как напряжены мышцы на его шее, как замерло его дыхание.
Тишина. Только дикий вой сирены, режущий барабанные перепонки, и бешеный стук моего сердца, готового вырваться из груди. Прошла минута. Ещё. Он медленно, миллиметр за миллиметром, высунул голову, чтобы одним глазом окинуть улицу. Ни движения, ни подозрительных теней, ни приглушённых огней в стоящих вдалеке машинах.
Ещё через минуту он двинулся к окну, всё ещё пригнувшись. Взглянул на датчик. Увидел валяющуюся книгу, сбитый халат и Марсика, который, совершив подвиг, теперь невинно умывался на спинке кресла, поглядывая на нас с некоторым презрением.
Я увидела, как его плечи, бывшие каменным монолитом, медленно, с трудом опустились. Вся та дикая энергия, что наполняла его секунду назад, не испарилась, а куда-то ушла внутрь, оставив после себя лишь глубокую, ледяную усталость. Он медленно опустил пистолет, но не в кобуру, а просто вдоль бедра. Потом подошёл к панели управления и пальцем, который дрожал — да, дрожал почти незаметно! — ввёл код. Сирена захлебнулась.
В наступившей оглушительной тишине я услышала только своё прерывистое дыхание и тиканье часов. Игорь повернулся ко мне. Его лицо снова было маской, но теперь это была маска человека, только что пережившего короткую, но очень реальную войну. В его глазах читалась не злость на меня или кота, а нечто более сложное: досада на несовершенство систем, на глупую случайность, и... облегчение. Глубокое, всепоглощающее облегчение, что это была лишь ошибка, а не настоящее нападение.
— Извините, — выдавила я, поднимаясь с пола, потирая ушибленный локоть. — Это Марсик... книга...
— Я видел, — он перевёл дух, и звук вышел сдавленным. — Система сработала как надо. Ложное срабатывание — лучше, чем не сработавшая тревога.
Он подошёл к столу, поднял книгу, поправил халат. Его движения снова стали медленными, точными. Но что-то изменилось. Секундная вспышка настоящего, неконтролируемого ужаса (или ядумала?) показала мне, насколько чудовищно велика его ответственность. И насколько реальна опасность, в тени которой мы жили.
— Игорь, — сказала я очень тихо. — Вы... вы бы стали стрелять? Если бы там кто-то был?
Он посмотрел на меня. В его серых глазах не было ни капли сомнения. Была только холодная, выверенная годами правда его профессии.
— Без предупреждения. Цель — остановить угрозу. Первый выстрел — в центр массы. Второй — контрольный. Чтобы упал и не встал. Здесь не место для дуэлей или переговоров, Анна Анатольевна. Здесь — место для выживания. Вашего. Поймите это раз и навсегда.
Он не стал ждать ответа, развернулся и пошёл проверять остальные датчики. Я осталась стоять посреди гостиной, осознавая до самой глубины костей: игра в крепость закончилась. Началась настоящая война. А он был моим единственным солдатом. Солдатом, готовым на всё. И этот шрам на его лице теперь казался мне не отметиной прошлого, а предупреждением для любого, кто посмеет переступить порог нашего хрупкого мира.
***
Тишина после ложной тревоги была иной. Она звенела в ушах, как после выстрела. Слова Игоря: «Первый выстрел – в центр массы. Второй – контрольный» – висели в воздухе плотным, тяжелым облаком. Он не просто сказал это. Он продемонстрировал намерение в каждом мускуле, в каждом взгляде в ту ночь. И это знание перевернуло всё внутри меня. Страх не исчез – он стал четче, конкретнее. Но вместе с ним пришло и жгучее, почти невыносимое чувство благодарности. Этот человек, этот каменный солдат, был готов стать убийцей ради меня. Ради меня. Не ради денег отца. В тот момент, когда он бросился между мной и воображаемой угрозой, это было личное.
На следующий день между нами стояла неловкость. Я чувствовала себя виноватой за переполох, за его потраченные нервы. Он, в свою очередь, казался ещё более замкнутым, погружённым в себя, будто стыдился той вспышки первобытной агрессии, которую я увидела. Он молча сидел у окна, снова читал – на этот раз «Войну и мир». Толстой в его руках выглядел как инструкция по выживанию в экстремальных условиях.
— Игорь, я… я сварила кофе. Покрепче. Как вы любите, — сказала я, ставя чашку на стол рядом с ним.
Он кивнул, не отрываясь от страницы.
— Спасибо.
Обычно на этом диалог бы закончился. Но что-то внутри меня уперлось.
— Вы перечитываете «Войну и мир» в… какой раз?
Он медленно закрыл книгу, положил палец между страниц.
— В третий. Точнее, читаю отдельные тома. «Война» сейчас актуальнее.
— Почему? — я присела на краешек дивана напротив, обхватив колени.
Он посмотрел на меня, и в его гладах появилось что-то похожее на профессорскую заинтересованность.
— Потому что Толстой гениально описывает хаос. Столкновение миллионов человеческих воль, планов, случайностей. И как в этом хаосе рождается история. Наша ситуация – микроскопический хаос. Есть планы вашего отца, планы его конкурентов, мои планы по вашей защите, ваши реакции, случайные события вроде падающей книги. Из этого столкновения родится наша с вами ближайшая история. Понимание хаоса помогает в нём не потеряться.
Я слушала, открыв рот. Это была самая длинная и сложная речь, которую я от него слышала.
— Вы… философ, Игорь.
Уголок его рта снова дрогнул.
— Выживальщик. Философия – побочный продукт долгих часов ожидания. Пока ты ждёшь, мозг ищет паттерны.
С этого дня лед тронулся. Оказалось, за его каменной маской скрывался острый, аналитический ум, натренированный годами наблюдений и размышлений. Он не был молчуном по природе. Он был молчуном по профессии. Но в условиях вынужденного затворничества, когда я была его единственным собеседником, а напряжение требовало выхода, он начал понемногу разговаривать.
Сначала это были обсуждения прочитанного. Он поразил меня глубиной анализа, приземлённого, военного. Для него Наполеон был не гениальным полководцем, а командиром, проигнорировавшим логистику и разведку. Пьер Безухов – растерянным гражданским лицом, попавшим в зону боевых действий без понимания правил. Я спорила с ним, защищая романтизм Толстого, и в этих спорах впервые увидела, как в его холодных глазах загорается азарт, интеллектуальный огонь.
Потом разговоры коснулись музыки. Однажды я поставила виниловую пластинку с Шостаковичем, своей старой любовью. Седьмая симфония. Игорь, проверявший балкон, замер посреди гостиной.
— Ленинградская, — тихо сказал он.
— Вы знаете?
— Знаю. — Он слушал, стоя неподвижно, его лицо было обращено к динамику, но взгляд смотрел куда-то далеко, в прошлое. — У нас в части был старый майор, ветеран. Он её часто ставил. Говорил, что это музыка не о войне, а о воле. О том, как человек отказывается сломаться, даже когда всё рушится.
— И вы с ним согласны?
— Теперь – да. Тогда мне она казалась просто громкой и тревожной.
Он рассказал мне о том майоре, о службе, о скуке гарнизонов, прерываемой короткими вспышками адреналина «на выездах». Он говорил скупо, обрывочно, но я ловила каждое слово, собирая по кусочкам мозаику его жизни. Сиротское детство, армия как выход и смысл, потом переход в «частный сектор», потому что «деньги были лучше, а иллюзий – меньше». Шрам упоминался однажды, мимоходом, как результат «недооценки противника». Больше о той «командировке» он не говорил никогда.
Я тоже начала говорить. О своей жизни, которая теперь казалась такой невероятно далёкой и наивной. О работе дизайнера, где самой большой драмой был несданный в срок макет. О разочарованиях в любви, о друзьях, которые понемногу отдалились, не понимая моего затворничества. Я говорила, а он слушал. Молча, внимательно, иногда задавая короткий, точный вопрос, который вскрывал суть проблемы лучше, чем часы терапии.
Мы стали союзниками поневоле, обитателями одной лодки в бушующем море. И в этой лодке, среди датчиков и инструкций по безопасности, начала прорастать странная, хрупкая близость. Я ловила себя на том, что жду, когда он вернётся с короткой проверки периметра. Что ищу его взгляд, чтобы поделиться какой-то мыслью. Что его редкая, скупую улыбку (скорее, намёк на улыбку) я воспринимаю как награду.
Физическая близость пришла неожиданно и прозаично. Однажды ночью я встала за водой. В квартире, кроме слабого ночника у его кровати в гостевой, было темно. Я шла, плохо видя, и мой носок зацепился за край ковра, который завернулся. Я поскользнулась, потеряла равновесие и с тихим вскриком полетела вперёд, прямо на острый угол стеклянного журнального столика.
Я не успела даже испугаться. Из темноты, будто из самой тени, материализовалась сильная рука. Она обхватила мою талию сбоку, резко, но не грубо, потянула на себя, отрывая от пола и от опасного угла. Вторая рука подхватила меня под колени. За долю секунды я оказалась в его объятиях, прижатая к его груди, чувствуя твёрдые мышцы под тонкой тканью футболки, слыша его ровное, спокойное дыхание у самого своего виска.
Мир замер. Тревожная тишина ночи, слабый свет из соседней комнаты, его тепло, его запах – кожи, чистого белья и чего-то неуловимого, металлического, оружейного. Я обхватила его за шею, инстинктивно, ещё не осознавая, что произошло. Он стоял неподвижно, держа меня на весу, как что-то хрупкое и бесценное. Я подняла голову и встретилась с его взглядом. В полутьме его серые глаза были не зимними и холодными, а тёплыми, как дымчатый кварц. В них я прочитала не профессиональную собранность, а что-то другое. Нежность? Защиту? Тревогу за меня?
— Всё в порядке? — его голос был низким, глуховатым от близости.
Я кивнула, не в силах вымолвить слово. Моё сердце колотилось уже не от испуга, а от чего-то иного. От осознания его силы, его стремительности, его… заботы. Он медленно, будто нехотя, опустил меня на ноги, но его руки ещё секунду оставались на моих боках, будто проверяя, устойчива ли я.
— Спасибо, — прошептала я, чувствуя, как горит лицо. — Я… я неловкая.
— Ковёр надо поправить, — просто сказал он, отпуская меня и отступая на шаг. Но в его движениях была какая-то новая осторожность, будто он тоже что-то почувствовал и был этим смущён. — Я займусь этим утром.
Он развернулся и ушёл в свою комнату, оставив меня стоять в темноте с бешено стучащим сердцем и полным осознанием: я влюбилась. Влюбилась в своего телохранителя. В человека, чья работа – быть тенью. В солдата с холодными глазами и шрамом на лице. Это было безумием. Это было опасно. Это было абсолютно, непоправимо реально.
Следующие дни прошли в мучительном, сладком напряжении. Каждый его взгляд я воспринимала как скрытый смысл. Каждое случайное прикосновение (помогал надеть пальто, подавал чашку) отзывалось током по коже. Я ловила себя на том, что прихорашиваюсь по утрам, выбираю одежду тщательнее. Он тоже изменился. Стал чуть внимательнее, чуть мягче в обращении. Его взгляд, когда он думал, что я не вижу, задерживался на мне дольше, чем того требовала профессиональная необходимость. Но между нами встала невидимая стена. Стена его долга, его работы, его правил.
Кульминация наступила через несколько дней. Мы сидели вечером. Я пыталась рисовать, он изучал карту района на планшете. Тишина была тёплой, почти домашней. И вдруг я не выдержала.
— Игорь.
— Да?
— Когда всё это закончится… что вы будете делать?
Он отложил планшет, посмотрел на меня. В его гладах я прочла понимание. Он знал, куда я клоню.
— Возьму следующий контракт. Отдохну пару недель. На даче у друга. Порыбачить.
— А… а здесь? В этом городе? — моё сердце замерло.
А что будет дальше, вы узнаете из следующей части:
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первая часть, для тех, кто пропустил - здесь:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)