Unus
Олька ненавидела луковый суп. Хотя никогда его не ела. Я тоже не ел, но ненавидел. Мы с ней на этом и сошлись. На нелюбви к луковому супу, который не пробовали. Так бывает.
Худая, белобрысая, в потёртых сандалиях, с цепким дворовым взглядом и хитрой улыбкой. Не девочка — памятник озорству.
— Будешь меня слушать, — бывало говорила Олька, — и детство не пролетит, как обычное мгновение. А будет натурально тянуться, как цветочный мёд дяди Гриши. Мечтательно-сладко и совершенно безнаказанно.
Я соглашался и ужасно хотел её поцеловать, но Олька упрямилась:
— Ну что ты всё время в меня губами целишься, недотёпа. Рано ещё. Поспешишь, меня рассмешишь.
И ерошила мне макушку тёплой ладошкой. Я загадочно млел и честно думал: женюсь! Только на ней женюсь. А все остальные — дуры. Кроме Катьки. Сестра всё-таки.
— Слушай, ну мы с тобой понятно. А как французы его едят? Ну ведь форменная же гадость. Прижаренный и сваренный лук похож на коричневые сопли. Лягушки поприятнее будут. Даже живые.
Олька вздохнула и, сорвав одуванчик, подула на него:
— Это всё Людовик XV виноват, гад. Его на охоте голод лютый пробрал, — у Ольки вдруг заурчало в животе, — а в домике нифига, кроме лука, масла и шампанского не было. Вот он, бедолага, и сварил такой шмурдяк. А людям теперь мучайся.
Вот прям бы сейчас её поцеловать!
Олька посмотрела на меня, улыбнулась и снова взъерошила мне макушку.
Точно ведь женюсь! И когда тебе одиннадцать, ты думаешь об этом куда серьёзнее, чем когда тебе тридцать.
— А ты бы чего сейчас съела? — Спросил я, чтобы как можно дольше смотреть ей в глаза.
Олька ответила практически не задумываясь:
— Пирог с капустой. Я его знаешь как люблю. Ужас просто.
— Так ты мамке скажи, пусть сделает. Там работы на час.
Олька погрустнела и отвернулась:
— Не сделает. Ей некогда. Она пьёт.
Duo
—Игорь! Игорь, иди сюда.
Мама с бабушкой лепили пельмени. Я зашёл на кухню и остановился возле стола:
— Ты меня звала?
— Нет, — даже не моргнув, ответила мама, — я звала твоего непутёвого брата Бенджамина.
— Но у меня нет непутёвого брата Бенджамина, матушка.
— Значит, — констатировала бабуля, — твоя мать снова перепутала семьи. Балда.
Мама внимательно посмотрела на меня и строго сказала:
— Ты с Юркой Цыганом не водись.
— Почему?
— Он конокрад.
Я скосил глаза на «отдыхавший» под белоснежным полотенцем ароматный пирог с капустой:
— Вы, мама, рассуждаете так шаблонно, что я удивляюсь.
— Ничего не шаблонно. Мыслю по факту, излагаю мудро. Такие люди нравственно опасны. Это точно.
Запах пирога был просто восхитителен:
— Но ведь огульный же стереотип, маман.
Мама заправила под терракотовую косынку выбившуюся прядь волос:
— Ну что ж, сын. Давай подкрутим матовый болтик ясности. У Юрки Цыгана мать кто?
Я пожал плечами:
— Гадалка.
Бабушка улыбнулась и подмигнула мне:
— Вопросы есть? Женщина, которая тебя так мучительно рожала, лепить горбатого родному сынульке не станет. И если у Юрки мать гадалка, то он уж точно конокрад. К гадалке не ходи.
В начинку пирога эти безмерно любимые мною женщины добавляли морковь и варёное яйцо.
Я пожал плечами:
— Чистой воды совпадение.
Мама упёрла руки в боки, от чего мука с её пальцев осыпалась на бёдра:
— А ты знаешь, что он у тебя четыре года назад велосипед украл?
Эта новость была ошеломляющей:
— Прошу меня простить, мама, но не вы ли уверяли меня однажды по осени, что его угнал круглый отличник Святослав из соседнего дома.
Мама засмеялась и снова принялась за пельмени:
— Ну, подумай сам, Игорь. Сопоставь очевидный и устойчивый образ отличника Святослава, внешне всегда опрятного и социально положительного, с дерзкой кражей велосипеда. Мальчик носит очки и футляр от скрипки. Это само по себе незыблемое алиби.
Я снова посмотрел на пирог и облизнулся:
— Очки могут быть всего лишь ширмой, мама. А в футляре от скрипки — автомат Томпсона. Но если то, что вы говорите, правда, значит, я уже четыре года не разговариваю с совершенно невиновным скрипачом. Как же так?
У бабушки затекла спина, и она сладко потянулась, от чего её позвоночник хрустнул:
— На самом деле твой велосипед дядя Федя выменял на два мешка сахара. Мы просто говорить не хотели. Тебе было семь. К чему такая травма мальцу.
Запах пирога буквально сводил с ума. И я периодически продолжал на него поглядывать:
— Хорошенькое дело. Особенно, если учесть весь мой недолгий жизненный опыт, связанный с завзятым самогонщиком Фёдором Николаевичем. Это странно, конечно, но я почему-то знаю, что из двух мешков сахара по двадцать пять килограмм в каждом можно выгнать примерно пятьдесят один литр пойла крепостью сорок один градус. Из этой нехитрой математики торжественно следует, что это по двенадцать целых семьдесят пять сотых литра за каждый год моего убитого горем детства.
Бабушка внимательно проследила за моим взглядом:
— Так славно, что ты подтянул математику, внук. Но, допустим, мешки были не по двадцать пять, а по пятьдесят килограмм. Это важно. Плюс ты не учитываешь отсутствие оптовой скидки. Так что при торговле в розницу дяде Фёдору накапало брагой на дюжину твоих велосипедов.
Я нахмурился:
— Тогда почему я до сих пор без велика? И кстати, мама говорит, что самогон — это зло.
Бабушка покачала головой:
— Тю. Нашёл, кого слушать. Тому, кто пьёт, в итоге зло, а тому, кто продаёт — финансовое благо.
Меня так просто не сбить со следа, и я продолжал поддавливать:
— Так что там с моим велосипедом?
Но и бабулю не проведёшь:
— Ты, Игорёк, если пирога с капустой хочешь, то возьми. Можешь даже два кусочка. Ешь на здоровье. А то твои словесные эскапады безмерно утомляют женский организм.
— Причём тут пирог. — Сказал я и, отодвинув полотенце, отрезал примерно треть.
Краем глаза я заметил, как замерли руки матери, а бабушка лукаво склонила голову набок:
— Какая забавная у тебя геометрия, внук. Видимо, у нас совсем разное представление о слове кусочек. Вот бы так невесту себе выбирал.
— А это тут причём? — немного покраснев, поинтересовался я, аккуратно упаковывая отрезанный ломоть пирога в газету.
Продолжая следить за моими манипуляциями, мама снова взялась за лепку пельменей:
— Хорошая невеста, Игорь, должна быть широка в душе и бёдрах.
Бабушка утвердительно кивнула, поддерживая мать:
— Худосочные спирохеты, все как одна, стервы горемычные. Выберешь в жёны тощую, как оглобля, сам будешь как ишак после скарлатины.
На том и порешили.
***
***
Тres
Олька давилась пирогом всухомятку. Жадно, как изголодавшаяся побитая дворняга.
А когда доела, заплакала. Горько так, но почти беззвучно.
Потом вытерла слёзы рукавом рубахи и посмотрела в сторону своего дома:
— У тебя ещё есть?
Я протянул ей свою половину пирога:
— Сколько ты не ела?
— Это не мне, — словно оправдываясь, запричитала Олька, — я для Борьки. Мамка сейчас уснёт, я его заберу и покормлю. Ладно? Ему пять всего. Он со вчера голодный.
У меня к горлу подступил ком:
— Со вчера?
— Да, — грустно кивнула Олька, — с дня рождения.
Quattuor
Мы сидели на покосившейся лавочке во дворе у Ольки. Как она и говорила, тётя Вера напилась, прооралась, швырнула в нас пустой бутылкой и уснула на полу в коридоре.
Олька переступила через неё и, взяв на руки тихо плачущего брата, вышла ко мне.
Наевшись, Борька спал в ветхой собачьей будке, свернувшись калачиком, положив голову на тёплый бок одноглазого пса Бармалея, с которым малыш не забыл поделиться пирогом.
Я взял Ольку за руку:
— У него есть кровать?
— Есть. Но там ему страшно. Во всём доме страшно. Пусть лучше в будке спит, пока лето. Мамка туда не ходит. Бармалея боится. Она его тоже не кормит. Вот и он и кусается.
— А зимой?
— В сарае. Она и не знает.
— И давно так?
— Второй год. С похорон отца всё началось. Мне жалко её. Она добрая. Я её совсем другой помню. Мы вместе в кино ходили. Ездили на речку купаться. Мама красивой была. Не такой, как сейчас.
Я приобнял Ольку за плечи и робко поцеловал в висок.
— Знаешь, — Олька положила голову мне на плечо, — перед горем мы все одиноки. Есть люди сильные. А есть те, которых горе поглощает быстро и без остатка. Вот и мамка такая. Когда трезвеет, плачет. Напьётся, рыдает. А я…
Видя, что Олька еле сдерживает слёзы, я обнял её крепче.
— Я сильная. Наверно. Только за Борьку очень боюсь. Она дурная, когда пьяная. Совсем дурная.
Боясь смотреть ей в глаза, я продолжал обнимать её. В этот момент я чувствовал себя очень нужным другому человеку. Человеку, который не побоялся поделиться со мной такой глубокой болью.
И ещё мне было стыдно. И стыда этого было много. Мне было почему-то стыдно, что у меня всё по-другому, что всё хорошо. Стыдно, что я отказывался есть гороховый суп, который готовит мама. Стыдно за Олькину мать и стыдно за то, что видел её пьяной. Стыдно за Борьку, сопящего в собачьей конуре. Стыдно. Стыдно. Стыдно.
Однажды, сев со мной рядом, бабушка раскурила глиняную трубку:
— Ты ведь знаешь, как устроена наша жизнь? Не та жизнь, которая вокруг, а именно наша?
Я кивнул тогда, хотя и не понимал до конца:
— Догадываюсь.
— Вот именно, — серьёзно сказала бабушка, — догадываешься. А должен знать. Это всё потому, что не пришло твоё время, Игорь.
Колечки ароматного сизого дыма кутались в листьях абрикос. Над пионами летали жужжащий шмель и суетливые пчёлы.
— А когда же оно прийдёт?
— Ты поймёшь, родной. Обязательно поймёшь. Держи только сердце открытым.
И вот сейчас, сидя на этой скамейке. Обнимая за плечи Ольку, которая с жалостью смотрела через открытую дверь на валяющуюся в коридоре мать, я вдруг понял то, что говорила мне бабушка.
Убрав руку с Олькиного плеча, я шепнул ей на ушко:
— Буди Борьку и пойдём.
Quinque
Борька и Оля очень стеснялись, а вот я, напротив, вошёл в кухню весьма торжественно:
— Всем привет! Знакомьтесь. Это Оля и Борис. Они пока поживут у нас.
Мама, продолжая крутить ручку мясорубки, улыбнулась:
— Рада знакомству. Вы как раз к ужину. Скоро котлеты будут.
Бабушка, нацепив на нос очки, внимательно оглядела гостей и с самым серьёзным видом сказала:
— С ребёночком взял? Молодец! Весь в отца.
Олька вытаращила глаза и посмотрела не меня.
— Не обращай внимания. Это бабушка так шутит. — Успокоил я и повёл их в свою комнату.
После ужина мама отвела Олю с братом в бывшую комнату моей сестры Катьки, которая уже два года училась в институте и приезжала только на каникулы.
— Вот. Обустраивайтесь тут пока. Сейчас вам что-то из одежды подберу. Ванна прямо коридору. Шампунь и полотенце там же найдёте.
Мама потрепала Ольку по макушке точно так, как Олька трепала меня:
— И не стесняйся, пожалуйста. Ну ладно. Вы мойтесь, переодевайтесь, а я пока пойду чай поставлю. А ты чего тут торчишь, как корча на болоте. — Мама лёгкими пинками стала выпроваживать меня из комнаты. — Давай-давай, проваливай. Заодно и мне поможешь.
После чая Олька и Борька еле дошли до кровати и практически сразу уснули. А я вернулся в гостиную и сел напротив мамы и бабушки, которые играли в карты:
— Мать твоя бессовестно жульничает, но всё равно проиграет. — Засмеялась бабушка. А Олька худая, как спица. Ничего, подрастёт, похорошеет. Потенциал добротный. Есть фактура.
Мама обижено сбросила карты:
— Ма, я с тобой больше играть не буду. Ты трефовым тузом два раза билась.
— Да хоть три! Раз ты только сейчас заметила, курица. Игорь и то лучше картон катает. Кстати об Игоре.
Бабушка протянула ко мне руку:
— Принёс?
Я протянул зажатый в руке Олькин светлый волос, который остался на полотенце.
Мама и бабушка рассмотрели его по очереди. Бабуля намотал волос на палец и принюхалась:
— Дева. Хоть и птица по крови. Веркина родная душа.
Мама веером разложила карты:
— От одного мужчины дети. Это хорошо. Мальчик военным будет. Неужели тоже птица?
Бабуля кивнула:
— Лебедь. А она голубка. Оба дитя в отца, как зачарованные. Только не пойму, почему у Дмитрия смерть ранняя. Не к сроку ушёл.
— Да, странно, — согласилась мать, — но не Веркина хворь. У той во всех коленах крепкий корень. Видать, судьба.
— А ты молодец. — Похвалила меня бабушка. — Вон как время своё сердцем распознал. Сильно сжало?
Я кивнул:
— Очень.
Бабушка взяла меня за руку:
— Хандра-матушка, да смятение сердечное возраста не ведают. Им всё едино, чадо ты неразумное или старец премудрый. Но самому рано тебе ещё. И мать не пущу, ей поберечься нужно. Сама пойду. Зазнобу свою с рассветом разбуди. Пусть видит. Через её глаза и правда, и сила придёт. Всё. Спать иди.
Закрывая дверь в свою комнату, я услышал, как бабуля сказала матери:
— Ты подумай только, тощую выбрал. Вот в кого такой балбес. Ну что встала, как кляча больная. Неси шкатулку.
Sex
—Оль. Оль, вставай. Только тихо. Брата не разбуди.
Олька спросонья тёрла кулачками глаза:
— Что случилось? С мамой что-то?
Я взял её за руку:
— Нет. Пойдём со мной. Не бойся только.
Мы зашли в мою комнату. Я плотно закрыл дверь и распахнул ставни:
— Двор свой видишь?
— Да.
— Смотри и не отворачивайся. И чтобы не происходило, не бойся.
И в этот момент над крышей Олькиного дома ярко сверкнула молния, которая на секунду озарила всё вокруг.
Олька схватила меня за руку:
— А что твоя мама во дворе делает так рано?
Мама стояла недалеко от нашего окна и держала в руках Шкатулку Бааван-ши. Её волосы развевались неестественно плавно. Губы непрерывно что-то шептали.
— Смотри на свой дом, Оль. Это очень важно.
А потом началась гроза. Страшная и лютая. Над Олькиным домом разверзлась чёрно-серая, мерцающая молниями воронка. Страшно хлопала скрипучая калитка, непрерывно и дико выл пёс Бармалей. Ветер носил по двору упавшие на землю вишни, которые колотили в стены её дома, словно картечь в крепкие борта пиратского фрегата.
— Господи! — Неожиданно воскликнула Олька. — Папа! Там папка!
Она изо всех сил рванулась к двери, но я успел начертить в воздухе Знак Покоя, и Олька рухнула на ковёр, как спелая слива в мягкую почву.
Septem
За завтраком Олька почти не ела. Даже пирог с капустой остался нетронутым. Бабушка пододвинула к ней кизиловое варенье:
— Вот. Попробуй. Сама делала. — Совершенно спокойно соврала бабуля. — Тебе силы понадобятся. И витамины. Дом надо в порядок привести. Двор убрать. Сарай разобрать. Мать одна не управится. А пирог я вам с собой заверну.
— Мама. — Вздрогнула Олька. — Тёть Маш, баба Зоя, спасибо вам. Но мы пойдём. Сейчас мама проснётся, волноваться будет.
Бабуля кивнула:
— Ступай, ступай, милая. А за маму не переживай. Я её сегодня утром на базаре встретила и сказала, что вы у нас допоздна засиделись.
— Как на базаре? Но она же…
— Копыта свиные покупала. Сказала, холодец варить будет.
Мама протянула Ольке завёрнутый пирог с капустой:
— У твоей матери холодец самый вкусный во всём переулке. Это потому, что всё натуральное.
Бабуля кивнула:
— Никакого желатина и прочей гадости. Настоящий холодец — дело серьёзное. Вон у Виктории Александровны…
— У Апраксиной? — подхватила мать.
— Ага. Так у той холодец вообще есть нельзя. Только мясо переводит. Я ей сколько раз говорила…
Я взял Ольку и Борьку за руки:
— Ба, мы пойдём. А то Вера Константиновна и правда волноваться будет.
— Идите, конечно. Чего в доме сиднем сидеть. Вон погода какая замечательная. А то уставятся в свой телевизор, как будто…
Дальше слушать мы не стали и, выйдя во двор, я проводил их до калитки.
Олька выглядела совершенно растерянной:
— Я ничего не понимаю. Как мама могла на базар пойти? Она пока не похмелится, даже имя своё не помнит. А ещё мне такой сон странный снился…
— Оль, — я взял её лицо в свои ладони и поцеловал, — знаешь, я очень хочу тебя слушаться. Чтобы детство моё не пролетело, как обычное мгновение. А натурально тянулось, как цветочный мёд дяди Гриши. Мечтательно-сладко и совершенно безнаказанно.
Octo
С тех самых пор Олькина мать никогда не пила. Даже по праздникам. Устроилась на хорошую работу. Борька пошёл в первый класс и отлично учится. А ещё он рисует замечательно.
Бармалей из будки переехал в дом, где теперь царили покой, достаток и счастье.
Вот только тётя Вера замуж не вышла больше. Мужа своего так и не смогла отпустить. Любила она его очень. Очень-очень сильно любила. И любит до сих пор.
А Олька стала Олей. Олечкой. И знаете, я обязательно на ней женюсь. Я это точно знаю. И мама знает. И бабушка. Они говорят, что предначертана она мне, так чего уж там думать. Только ругаются, что уж больно она худющая. И всё накормить хотят.
А по мне, так стройная она, как берёзка. И красивая. Сильная и очень добрая.
Про ту странную ночь Оля больше не спрашивала. С каких берегов ветер счастья летит, вообще не многим дано понять. Так куда уж нам, грешным.
Она считает, что случилось какое-то сложное и правильное волшебство. Наверное, так и есть.
Хотя мама моя говорит, что волшебство — это также просто, как сосчитать до восьми на латыни.
Я смотрю Ольке в глаза и, замирая от счастья, считаю: unus, duo, tres, quattuor, quinque, sex, septem, octo…
Так, глядишь, и жизнь пройдёт. Не моргнув.
Автор: grisha
Источник: https://litclubbs.ru/articles/70939-latinskii-schyot.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
