Что будет, если соединить романы Достоевского, «Портрет Дориана Грея» и «Гарри Поттера»? Выйдет произведение, получившее Пулитцеровскую премию в 2014 году, звонкое и неоднозначное: одни обожают, другие плюются. Сегодня попробуем разобрать роман Донны Тартт «Щегол».
Скажу сразу: по мне – книга великолепна, я читала и не могла оторваться, а такое, чем дальше от юношеского читательского опыта, тем реже случается. «Щегол» - в самом лучшем смысле постмодернистская книга: она подобна бесконечному калейдоскопу с кучей дверок-смыслов-цитат. Вдумчивому читателю будет очень приятно ловить щедро рассыпанные Донной Тартт пасхалки из всей истории мировой литературы, а то и культуры в целом. «Щегол» - это одна большая рождественская притча о чуде, умело смонтированная из множества отрезков и отрывков. И ключ к ней – в диалоге Тео и Бориса, который звучит в самом конце романа:
- Управитель ворует у вдовы ее лепту, а потом сбегает в дальние страны, там эту лепту с умом вкладывает и привозит вдвое обратно в тысячу раз больше денег, чем он у нее украл. А она принимает его с распростертыми объятиями, они забивают упитанного тельца и давай веселиться.
- Что-то мне кажется, это разные истории.
- Ну…воскресная школа в Польше, давно это было
Из монтажа рождается новый смысл, современное звучание хорошо известных сюжетов. Что было бы, если Гарри Поттер родился не в Великобритании, а в Нью-Йорке? Правильно, его звали бы Теодор Декер. Точно также потерявший обоих родителей, в точно таких же очках в роговой оправе с болонкой-Поппером вместо Букли и бэд-трипами в мире маглов вместо магии. Для тех, кто не понял с первого раза, и прозвище имеется: Поттер.
В лучшие друзья Поттеру легкой рукой Донны Тартт попадает оторва славянского происхождения Борис Павликовский: немного Парфен Рогожин, немного Раскольников, немного Ставрогин. Вобравший в себя всю страстность и всю порочность героев Достоевского. Темный ангел на плече главного героя, говоря терминами Юнга – воплощение его Тени. В противовес светлому ангелу – Пиппе, деве не от мира сего, нимфе, сошедшей то ли с картин Ботичелли, то ли со страниц викторианский романов.
А дальше раскручивается сюжет – классический «перевернутый детектив», где преступник известен с самого начала. С яркой тарантиновщиной, «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе» (сколько страниц Донна Тартт отдала бесконечным экспериментам героев с различными *котиками – не счесть), экзистенциальная сартровская тошнота превращается в тошноту настоящую (героев постоянно рвет на протяжении всей книги). А в итоге выходит воодушевляющая, почти диккенсовская рождественская история о том, как главный герой освобождается от якоря, удерживавшего его всю сознательную жизнь вокруг вины и смерти.
Трансформационная сила искусства как точка опоры в хаосе
Подобно Оскару Уайльду Донна Тартт ставит в центр романа тему смысла искусства. Если в «Дориане Грее» портрет принимает на себя моральные искажения героя, старея вместо него, то «Щегол» - это некий контейнер чувства вины, скорби и травмы. В обоих случая произведение искусства становится сверх-объектом: оно хранит то, что герой не способен переработать внутри себя. Оба героя становятся заложниками картин и будто бы не могут существовать без них. Иногда искусство удерживает от падения в пропасть, а иногда – сталкивает в нее еще быстрее.
Я переменился, а картина – нет. Я глядел, как лентами на нее ложится свет, и меня вдруг замутило от собственной жизни, которая по сравнению с картиной вдруг показалась мне бесцельным, скоротечным выбросом энергии, шипением биологических помех, таким же хаотичным, как мелькающие за окнами огни фонарей.
«Щегол» Фабрициуса остается для Тео единственной неподвижной точкой в мире, где все рушится после взрыва в музее. В моменты сильнейшего кризиса он мысленно возвращается к картине: она работает как якорь, не дающий ему окончательно раствориться в безумии. В конце концов нарисованный щегол – метафора самого Тео: крохотная одинокая птица, прикованная цепью к своей жердочке. В конце романа главный герой произносит целый манифест о трансформационной силе искусства. Музейный шедевр в мире грязи и разврата становится прототипом божественной силы, окном в вечность.
Роман воспитания на новый лад
Еще одна параллель, которую усмотрели многие читатели и исследователи – это произведения Чарльза Диккенса. Роман воспитания – это долгоиграющий жанр, задача которого – показать процесс становления героя через суровую школу жизни.
Мы практически не знаем, как жил Тео до трагедии в музее, а также мало что знаем о временном скачке с того момента, как он переехал жить к Хоби и вырос. Зато многое дано ретроспективно: например, отношения Тео с матерью. Воспитание героя показано не через линейное время, а через судьбоносные встречи с разными персонажами: каждый из них определенным образом влияет на Тео, обретение им жизненного пути и призвания. Он лишается матери, но встречает Бориса, Пиппу, Хоби. И в соприкосновении с ними учится быть другом, учится любить женщину, учится быть сыном пусть даже приемного, но зрелого, мудрого отца (в отличие от биологического, инфантильного и эгоистичного алкоголика). И в конце концов, балансируя на грани отказа от жизни, он выбирает ее сознательно и наконец-то начинает любить ее. Пусть даже не в полную силу, искалеченным сердцем, но не отказываться от нее.
В каком-то смысле «Щегол» — это оммаж диккенсовскому наследию, но не только. Подобно Диккенсу Донна Тартт последовательно исследует тему сиротства и инициации, социального неравенства, умело использует неоднозначных персонажей. Даже стиль повествования в чем-то схож: детализированные описания, внутренние монологи. Однако Тартт удалось адаптировать жанр романа воспитания к реалиям XXI века. В «Щегле» гораздо больше психологической глубины и мрачности, Тео куда более мучим противоречиями, чем оптимистичные протагонисты Диккенса. Здесь Тартт скорее близка к Сэлинджеру. А финал «Щегла» - не полномасштабный хэппи-энд с триумфом добра и морали, а амбивалентное примирение героя с хаосом.
Дружба как способ выживания в травме
Одной из интереснейших линий «Щегла» для русскоязычного читателя является линия Бориса Павликовского. Из-за того, что Тео – классический пример ненадежного рассказчика, временами кажется, что его друг – это Тайлер Дерден из «Бойцовского клуба», альтер-эго самого главного героя, плод его нездорового воображения.
Для Тео дружба с Борисом становится одним из главных источников смыслов. Сперва – товарищи по несчастью, оба потерявшие матерей и оставшиеся с неадекватными отцами. Оба функционируют в непрерывной травме и чувствуют друг друга без слов. В абсолютной антиутопии – заброшенных домах пыльного Лас-Вегаса – они находят друг друга и создают свой собственный маленький мир. Борис учит Тео приемам выживания в жестоком мире. В свою очередь Тео дает Борису то, чего у него было никогда – понимание и стабильность. Г0м0эротический подтекст здесь – лишь часть общей истории взросления, которую герои преодолевают без особых проблем, с шутками и смехом над самим собой.
Эти отношения – настоящее братство, одна из форм настоящей любви. Борис позволяет Тео прожить подавляемую часть личности: хаос, свободу, разрушение, безответственность. В свою очередь Тео дает Борису тихую и мягкую чуткость, надежду на порядок, красоту, а в конце романа и спасет ему жизнь по-настоящему. Впрочем, Борис отдает ему долг, приходит вовремя, спасая друга от того, чтобы перейти роковую черту небытия. Если раньше они оба помогли друг другу выжить эмоционально, то теперь помогают друг другу остаться в живых физически.
Это лишь некоторые темы и смыслы романа, о которых можно поговорить в рамках одной статьи. Как и любое другое сильное произведение, «Щегол» оставляет невероятное пространство возможностей для толкования. А это значит, будет повод вернуться к разговору о нем еще и еще.
Буду благодарна за лайк, если вам понравился разбор. Обратная связь – это самый мощный мотив продолжать литературоведческие поиски на просторах Дзена.
