Вы когда-нибудь слышали звук, с которым рушится семья? Это не крик, не битье посуды и даже не хлопок двери. Это сухой, металлический щелчок дверного замка. Щелчок, который проворачивают прямо перед вашим носом.
Я помню тот вечер по минутам. В руках у меня была коробка с зимней обувью Олега, на плече висела тяжелая сумка с ноутбуком, а в ногах гудела усталость после двенадцатичасовой смены в процедурном. Мы стояли на лестничной клетке сталинского дома на улице Ленина. Запах жареной картошки от соседей, тусклая лампочка, облупленная зеленая краска на стенах... Всё такое знакомое, родное. Мы приехали сюда жить. Всего на месяц, пока в нашей трешке сохнет стяжка и меняют проводку. Мы договаривались. Мы обсуждали это за семейным обедом неделю назад.
Но дверь открылась лишь на цепочку. В щели я увидела глаз Галины Петровны. Холодный, водянистый, цвета осенней лужи. Она смотрела не на сына, который пыхтел с чемоданами сзади. Она смотрела на меня.
— Я не пущу тебя в дом моего сына! — сказала она. Тихо, но так отчетливо, что у меня перехватило дыхание. — Это наше гнездо. А ты здесь — никто.
В тот момент я еще не знала, что через двадцать четыре часа этот самый «никто» будет решать её судьбу. Я не знала, что жизнь — это не прямая линия, а бумеранг. И он всегда возвращается, чтобы ударить по самому больному. Или... дать шанс всё исправить?
ЧАСТЬ 1. Бетонная пыль
Чтобы вы понимали весь абсурд ситуации: ключи от этой квартиры формально были у Олега. Квартира досталась ему от бабушки, но Галина Петровна — его мать — сразу после похорон наложила на неё, скажем так, «моральный арест». Она хранила там свои соленья, старые пальто, подшивки газет «Здоровье» за девяностые годы и, главное, свою иллюзию контроля. Мы с Олегом жили в ипотечной, своей, но затеяли этот проклятый капитальный ремонт. Знаете, как это бывает: «Давай просто переклеим обои», а заканчивается тем, что вы стоите посреди руин, сдирая полы до бетона.
В тот вечер нам просто нужно было где-то спать.
Олег, мой муж, — человек хороший. Мягкий. Слишком мягкий. В его сорок четыре года мама всё ещё была для него не просто мамой, а каким-то божеством карающим.
Когда она произнесла это «Я не пущу», Олег поставил чемодан на грязный пол подъезда и растерянно улыбнулся:
— Мам, ну ты чего? Мы же договаривались. Лене завтра на смену рано...
— Лене, — передразнила она, не снимая цепочки. — Лена твоя могла бы и к маме своей поехать. А ты заходи. Для тебя место всегда есть. Но эту... женщину я на порог не пущу. Она только и ждет, чтобы меня в гроб загнать и квартиру прибрать. Я вижу, как она смотрит. Глаза хищные.
Я стояла и чувствовала, как у меня в кармане куртки сжимается кулак. Хищные глаза? У меня? У женщины, которая три года назад оплачивала ей операцию на катаракту? Которая возила ей продукты в пандемию, оставляя пакеты под дверью, чтобы «не заразить мамочку»?
— Галина Петровна, — сказала я. Голос дрожал, но я старалась держать лицо. Профессиональная привычка, знаете ли. Когда у пациента вены плохие, паниковать нельзя. — Мы устали. Давайте не будем устраивать театр на лестнице. Откройте дверь.
— Уходи, — отрезала она. И захлопнула дверь.
Звук замка. Два оборота. Скрежет металла.
Олег посмотрел на меня. В его глазах я увидела тот самый страх, который, наверное, жил в нем с детства. Страх расстроить маму.
— Лен, ну может... она не в духе? Давление, наверное. Давай я сейчас с ней поговорю, а ты пока... подожди в машине?
— В машине? — переспросила я. — Олег, на улице минус два.
— Ну я быстро!
Я посмотрела на него и поняла: он не откроет эту дверь. Он не выломает замок. Он сейчас будет унижаться, скрестись, умолять, а я буду стоять здесь, среди окурков и чужих запахов, как побитая собака.
— Не надо, — сказала я. Подхватила свою сумку. — Я еду домой.
— Куда домой?! Там же пола нет! Там пыль столбом!
— Лучше бетонная пыль, Олег, чем эта грязь.
Я развернулась и пошла к лифту. Я слышала, как он зовет меня, но не остановилась. Я ждала, что он побежит за мной. Что он бросит чемоданы, пошлет мать к черту и выберет меня. Свою жену.
Но лифт приехал, двери закрылись, а он так и остался стоять там, на площадке. Между двух огней, из которых он выбрал тот, что жег его с самого рождения.
ЧАСТЬ 2. Холодная ночевка
Вы когда-нибудь спали на надувном матрасе посреди комнаты, где стены ободраны до кирпича, а с потолка свисает одинокая лампочка Ильича? Ощущения специфические.
Я вернулась в нашу разгромленную квартиру. В нос ударил запах сырого цемента и грунтовки. Отопление мы отключили, чтобы менять радиаторы, поэтому в комнате было едва ли теплее, чем на улице.
Я не плакала. У меня внутри всё вымерло. Я надула матрас, накрылась двумя пуховиками и лежала, глядя в темноту. Телефон молчал два часа. Потом пришло сообщение от Олега: «Прости. У неё гипертонический криз. Я останусь, пока скорая не уедет. Люблю тебя».
«Гипертонический криз», — подумала я. Классика. Главное оружие токсичных матерей всего мира. Стоит только сыну проявить волю — тут же хватаемся за сердце. И ведь не проверишь. А Олег верит. Олег всегда верит.
Утром я встала разбитая. Тело ломило от холода и жесткого матраса. В зеркале ванной (единственное, что уцелело) отразилась тетка с серым лицом и кругами под глазами. «Хищница», — вспомнила я слова свекрови и горько усмехнулась. Какая уж тут хищница. Подстреленная утка.
На работе было тяжело. Я старшая медсестра, мне нельзя раскисать. Нужно распределять графики, следить за спиртом, ругаться с санитарками, успокаивать пациентов перед капельницами. Но весь день у меня из рук всё валилось.
— Елена Викторовна, вы сегодня сами не свои, — заметила молоденькая Катя, подавая мне журнал учета. — Случилось чего?
— Ремонт, Катюша, — буркнула я. — Ремонт хуже пожара.
Ближе к вечеру, когда я уже собиралась обратно в свой бетонный склеп, позвонил Олег. Я долго смотрела на экран. Брать? Не брать? Гордость кричала: «Пусть катится к мамочке!». Но сердце... сердце, дура, ныло.
Я ответила.
— Лен... — голос у него был странный. Растерянный и какой-то виноватый, но не так, как вчера. По-новому виноватый. — Ты где?
— На работе. Собираюсь в наш дворец из бетона и пыли. А ты где? Всё ещё давление меряешь?
— Лен, тут такое дело... — он замялся. — У мамы... У мамы авария.
— Что, тонометр взорвался от натуги? — я не сдержала язвительности.
— Нет. Стояк прорвало. Горячую воду. Сорвало вентиль на кухне, пока она в магазине была. Там... там ад, Лен. Кипяток хлестал час. Залило всё. Проводку коротнуло, света нет, паркет вздулся горбом, обои отвалились вместе со штукатуркой. Соседи снизу уже полицию вызывают, ущерб на миллионы...
Я замолчала. Я представила себе квартиру Галины Петровны. Её царство. Её ковры, её книги, её идеальный порядок, которым она тыкала мне в лицо пятнадцать лет. Всё в кипятке. Всё уничтожено.
— И что теперь? — спросила я сухо.
— МЧС перекрыли воду во всем подъезде. Жить там нельзя. Там сырость, дышать нечем, и электричества не будет неделю минимум, пока не просохнет.
— И? — я уже знала, что он скажет. Я чувствовала это нутром.
— Лен... Ей некуда идти. Тетка в Саратове, подруги... ты же знаешь её характер, у неё нет близких подруг.
— В бабушкину квартиру, — быстро сказала я. — В ту самую, куда она меня вчера не пустила. Пусть едет туда. У неё же ключи.
— Не может, — выдохнул Олег. — Там сегодня утром начали травить тараканов. Соседи вызвали службу, обработали весь стояк каким-то туманом. Туда нельзя заходить двое суток, иначе отравление.
Я прислонилась лбом к холодному кафелю процедурной. Судьба — великий сценарист, но у неё очень черное чувство юмора.
— Олег, — сказала я тихо. — Ты же понимаешь, о чем ты меня сейчас просишь?
— Понимаю, — голос мужа дрогнул. — Я всё понимаю, Лен. Но она моя мать. Она сейчас сидит на чемодане в подъезде, мокрая, в шоке. Лен... у нас в квартире хоть и ремонт, но одна комната сухая. И тепловая пушка есть.
Я молчала. В голове билась только одна фраза: «Я не пущу тебя в дом моего сына».
Вчера она вышвырнула меня. Сегодня она бездомная.
Я могла бы сказать «нет». Я имела полное, абсолютное моральное право сказать: «Сними ей гостиницу». Но я знала, что денег у нас в обрез из-за ремонта, а у Олега кредитка пустая.
— Лен? — позвал он.
— Вези, — сказала я. И сама испугалась своего голоса. — Но Олег... если она хоть слово скажет...
— Не скажет. Я обещаю.
ЧАСТЬ 3. На пороге
Я приехала домой раньше них. Успела переодеться в старые спортивные штаны и растянутую футболку. Включила тепловую пушку, чтобы хоть как-то прогреть воздух. Поставила чайник — наш старый, электрический, весь в брызгах извести.
Минуты тянулись как резина. Я ходила по комнате, переступая через мешки со шпатлевкой. Злость боролась во мне с каким-то странным, мстительным удовлетворением. Ага! Приползла! Ну что, Галина Петровна, каково это — зависеть от «никто»? Каково это, когда твоё гнездо разрушено, и тебе приходится проситься в нору к хищнице?
Но когда раздался звонок в дверь, злорадство исчезло. Осталась только тяжесть в животе.
Я пошла открывать. Рука легла на замок. Тот самый замок, который вчера щелкнул передо мной. Теперь я была по эту сторону. Я была хозяйкой.
Я распахнула дверь.
Олег стоял, ссутулившись, весь какой-то серый. А рядом...
Галину Петровну я узнала не сразу. Куда делась та статная дама с прямой спиной и надменным взглядом? Передо мной стояла маленькая старушка в забрызганном грязью плаще. Её седые волосы, обычно уложенные в безупречную «ракушку», выбились и висели мокрыми прядями. В руках она прижимала к груди какую-то нелепую сумку, из которой торчал угол фотоальбома. Единственное, что успела спасти?
Она пахла сыростью, гарью и старым, безнадежным страхом.
Мы встретились глазами. Я ждала вызова. Ждала, что она сейчас вскинет подбородок и скажет что-то вроде: «Ну, чего уставилась? Принимай гостей».
Но она не подняла глаз. Она смотрела мне в тапки.
— Проходи, мам, — подтолкнул её Олег.
Она не двинулась. Она стояла на пороге, не решаясь переступить черту. Ту самую черту, которую она провела между нами много лет назад.
В тишине подъезда я услышала, как тяжело она дышит.
В голове у меня пронеслись все её шпильки. Все её «суп пересолен», «рубашки плохо выглажены», «ты не пара моему Олежке». И то вчерашнее, уничтожающее: «Я не пущу...».
Слова вертелись на языке. «Что же вы, Галина Петровна? Это не ваш дом. Вы здесь никто». Это было бы справедливо. Это было бы так сладко.
Я набрала воздуха в грудь. Олег зажмурился, ожидая взрыва.
— Галина Петровна, — сказала я громко. Она вздрогнула. — Снимайте сапоги на лестнице, они у вас в грязи. Я только пол помыла.
Она подняла на меня глаза. В них был шок. Она ждала скандала. Она ждала мести. Но я заговорила о быте. О простом, человеческом быте.
— И проходите быстрее, — добавила я, отступая в сторону и освобождая проход. — Сквозняк. Чайник только что вскипел.
Она моргнула. Губы её задрожали. Она медленно, с трудом нагнулась, стянула мокрые сапоги и шагнула в мою пыльную, недоделанную квартиру.
— Спасибо, Лена, — прошелестела она. Впервые в жизни она назвала меня просто Лена. Без отчества, без «эта».
Я закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал иначе. Вчера он отрезал меня от семьи. Сегодня он запер нас всех вместе в одной бетонной коробке. Трое людей, куча старых обид и одна неделя, чтобы либо поубивать друг друга, либо... научиться разговаривать.
Но я тогда еще не знала, что самое сложное испытание ждет нас не в тесноте, а в том, что Галина Петровна принесла в своей сумке. И это был не только фотоальбом.
Вы знаете, что такое «синдром общежития»? Это когда звук чужого дыхания начинает раздражать сильнее, чем перфоратор за стеной.
Мы оказались заперты в одной комнате площадью восемнадцать квадратных метров. Я, Олег и Галина Петровна. Плюс надувной матрас, раскладушка, которую Олег притащил от соседа, и горы коробок.
Первая ночь прошла в гробовом молчании. Я слышала, как свекровь ворочается на раскладушке. Каждый скрип пружин отдавался у меня в висках. Она не спала. Я тоже. Только Олег, измотанный ролью миротворца, храпел так, что вибрировали стекла, которые мы еще не успели поменять.
Утро началось с очереди в туалет. Единственное место в квартире, где была дверь.
— Олег, скажи своей жене, что полотенца для лица и для тела должны висеть на разных крючках, — донесся из ванной голос Галины Петровны.
Олег, стоя в одних трусах посреди комнаты и пытаясь найти носки в куче белья, виновато посмотрел на меня.
— Мам, тут всего два крючка. Ремонт же.
— Это не оправдание для антисанитарии, — отрезала она, выходя.
Она была уже одета. В то же самое платье, что и вчера (другого не было), но идеально вычищенное щеткой. Волосы собраны. Лицо каменное. Она пыталась сохранить остатки достоинства среди мешков с цементом, и это, честно говоря, вызывало смешанные чувства: от раздражения до жалости.
Весь день превратился в пытку мелкими уколами.
Я готовила завтрак на маленькой электрической плитке, стоящей на подоконнике.
— Яйца пережарены, — констатировала Галина, едва коснувшись тарелки.
— Других нет, — спокойно ответила я, жуя бутерброд.
— Я не голодна.
Она демонстративно отодвинула тарелку.
Я ушла на смену, чувствуя, как закипаю. Но самое страшное ждало вечером.
Когда я вернулась, в квартире пахло хлоркой так, что резало глаза.
Галина Петровна стояла посреди комнаты с тряпкой. Она переставила коробки. Она сложила наши вещи «по стопочкам». Она даже попыталась отмыть строительную пыль с окон.
— Что вы сделали? — я замерла в дверях.
— Навела порядок, — она вытерла лоб тыльной стороной ладони. — В этом свинарнике жить невозможно. Я нашла твои халаты, Лена. Они серые. Ты плохо стираешь белое. Я замочила.
У меня упало сердце.
— Где замочили?
— В тазу. В ванной. С «Белизной».
Я влетела в ванную. В тазу плавал мой рабочий медицинский костюм. Дорогой, из специальной ткани, которую категорически нельзя отбеливать хлором. Он пошел пятнами. Ткань была испорчена безвозвратно.
Я стояла и смотрела на убитую вещь. В горле встал ком. Это был не просто костюм — это была моя броня. Мой статус старшей медсестры.
Я вышла к ней. Тихо, очень тихо сказала:
— Галина Петровна. Это спецткань. Вы её сожгли. Костюм стоит пять тысяч.
Она на секунду растерялась, в глазах мелькнул испуг, но тут же сработала защита:
— Откуда я знала? Набросала кучей, как тряпье... Я хотела как лучше! Ты должна спасибо сказать, что я вообще взялась за твою грязь!
Олег встал между нами, как щит.
— Мама, хватит! Лена, успокойся!
Но я видела, что Галина Петровна сама испугалась того, что натворила. Она села на краешек раскладушки, и вся её спесь вдруг сдулась.
— Я просто хотела быть полезной, — прошептала она едва слышно. — Я здесь... лишняя.
И в этот момент я поняла: она не со зла. Она от ужаса. Она потеряла свой дом, свою территорию, свою власть. И теперь пыталась отвоевать хоть кусочек контроля, даже если это контроль над чужим грязным бельем.
Я вздохнула. Злость ушла, осталась усталость.
— Ладно, — сказала я. — Проехали. Но больше, пожалуйста, ничего не трогайте без спроса.
Она кивнула. И в этом кивке впервые не было вызова.
ЧАСТЬ 5. Тайна рыжей сумки
На третий день Олег уехал в командировку на сутки. Мы остались вдвоем.
Две женщины в бетонной коробке.
Атмосфера была натянута, как струна. Я старалась задерживаться на работе, но бесконечно там сидеть нельзя.
Вечером я застала странную картину. Галина Петровна сидела на полу, под лампой, и перебирала содержимое той самой сумки, с которой пришла.
Я старалась не смотреть, делая вид, что читаю книгу. Но краем глаза видела: там не только фотоальбом. Там были какие-то бумаги, старые открытки и... маленькая бархатная коробочка.
Она достала из альбома фотографию, долго смотрела на неё, а потом плечи её затряслись. Беззвучно.
Женские слезы — это запрещенный прием. А слезы врага — это вообще что-то, к чему жизнь меня не готовила.
Я встала, налила воды в кружку. Подошла.
— Галина Петровна? Вам плохо?
Она дернулась, попыталась спрятать фото, но оно выскользнуло из рук и упало к моим ногам.
Я подняла.
С черно-белого снимка на меня смотрела молодая, ослепительно красивая женщина. Она стояла на фоне строящегося дома, смеялась, а ветер трепал её легкое платье. Рядом стоял мужчина — высокий, сильный, копия Олега, только жестче.
— Это вы? — спросила я.
Она выхватила снимок у меня из рук.
— Это мы с Витей. С отцом Олега. — Она шмыгнула носом, вытирая глаза ладонью, как ребенок. — Это был день, когда мы получили ордер на ту квартиру. Нашу квартиру.
Она замолчала, и я поняла, что ей просто необходимо выговориться. Кому угодно. Даже мне.
— Мы строили её сами. В МЖК. Таскали кирпичи по выходным. Витя надорвался там... Спину сорвал, потом сердце начало шалить. Мы вложили в эти стены всю жизнь, Лена. Каждая плитка, каждый гвоздь... А потом его не стало. И остались только я и стены.
Я села рядом. Прямо на пыльный пол.
— Поэтому вы так держались за неё? Когда не пустили меня?
Она посмотрела на меня исподлобья. Взгляд был сухой и горький.
— Ты не понимаешь. Для тебя квартира — это метры. Актив. Стены. А для меня... Если я пущу туда чужого, если там всё поменяют, переделают... Вити там больше не будет. Я словно предам его память. Я думала, я охраняю музей. А оказалось...
Она осеклась.
— Что оказалось?
Она полезла в сумку и достала сложенный вчетверо лист бумаги. Протянула мне.
Это был акт от управляющей компании. Старый, двухлетней давности.
— «Аварийное состояние коммуникаций. Требуется срочная замена стояков», — прочитала я вслух. — Вы знали? Вы знали, что трубы гнилые?
— Знала, — тихо сказала она. — Мне предлагали менять. Но это надо было раздолбить стену на кухне. Ту самую, где Витя сам клал плитку. Итальянскую. В девяностом году доставал по блату... Я не дала. Я выгнала мастеров. Я думала, оно еще постоит.
Она закрыла лицо руками.
— Я сама уничтожила свой дом, Лена. Я берегла плитку, а потеряла всё. Это наказание. За гордыню.
Я смотрела на неё и видела не монстра, а напуганную женщину, которая так боялась перемен, что предпочла жить на пороховой бочке. Она любила прошлое больше, чем настоящее. И это прошлое её затопило.
— Галина Петровна, — сказала я, возвращая ей бумагу. — Плитка — это просто керамика. Память — она в голове, а не в стенах.
— Теперь мне некуда возвращаться, — глухо сказала она. — Ремонт там встанет в такие деньги... У меня только пенсия.
— Разберемся, — вырвалось у меня. Я сама удивилась этому «мы». — Олег рукастый. Я премию получу. Главное, что стены стоят. А трубы... трубы мы новые поставим. Пластиковые. Они не ржавеют.
Она посмотрела на меня с недоверием.
— Зачем тебе это? Я же тебя...
— Вы — мать моего мужа, — перебила я. — И бабушка моих будущих детей. Если они у нас будут. Нельзя, чтобы бабушка жила на улице.
В этот момент между нами что-то хрустнуло. Как лед на реке весной. Еще не дружба, нет. Но уже не война. Перемирие.
ЧАСТЬ 6. Враг моего врага
На следующее утро идиллию разрушил звонок в дверь. Наглый, длинный, требовательный.
Я открыла. На пороге стоял прораб, который делал нам ремонт. Мужик ушлый, с бегающими глазками. Мы договаривались на фиксированную смету, но он уже неделю ныл, что «материалы подорожали».
— Хозяйка, разговор есть, — он даже не поздоровался, нагло шагнул в коридор, не снимая грязных ботинок. — Короче, там со стяжкой проблемы. Кривая вышла. Надо переделывать. И смеси еще докупить мешков двадцать. С тебя еще сорок тысяч. Сейчас. На карту кидай.
— Постойте, — я опешила. — Какая стяжка? Вы же сказали, что всё ровно! И у нас договор! Я не буду платить сверх сметы.
— Ну не плати, — он ухмыльнулся, нависая надо мной. От него пахло перегаром. — Тогда мы сворачиваемся. И пол так оставим. Аванс не вернем — он на работу ушел. Сами будете доделывать.
Я почувствовала, как к горлу подступает паника. Олег в отъезде. Я одна против этого хама. Он видел, что я женщина, и давил.
— Вы не имеете права... — начала я неуверенно.
— Слышь, дамочка, не учи меня работать. Гони бабки, или мы сейчас плитку в ванной собьем, которую уже положили. Типа брак.
И тут из комнаты вышла Галина Петровна.
В своем старом платье, с прямой, как палка, спиной. Она не спеша надела очки, поправила прическу и подошла к прорабу вплотную. Она была ниже его на голову, но смотрела на него, как на нашкодившего кота.
— Молодой человек, — голос её прозвучал неожиданно низко и властно. Тем самым тоном, которым она годами строила Олега. — Вы, кажется, перепутали квартиру с рынком.
Прораб опешил.
— А ты еще кто, бабуля? Иди сериалы смотри.
— Я — заслуженный сметчик строительного треста номер четыре с тридцатилетним стажем, — соврала она. Или не соврала? Я никогда не знала, кем она работала до пенсии. — И я прекрасно знаю нормы расхода смеси на квадратный метр при толщине слоя в пять сантиметров. Двадцать мешков? Вы собираетесь заливать пол соседям снизу?
Она шагнула к нему еще ближе.
— Акт скрытых работ подписан? Нет. Чеки на материалы предоставлены? Нет. Угроза порчи имущества зафиксирована на диктофон, — она подняла руку, в которой (о боги!) был зажат мой телефон, включенный на запись. — У вас есть ровно пять минут, чтобы извиниться перед Еленой Викторовной, забрать свои инструменты и приступить к исправлению брака за свой счет. Иначе я звоню в налоговую и миграционную службу. Уверена, ваши рабочие оформлены не по ТК.
Прораб побагровел. Он открыл рот, закрыл... Посмотрел на ледяное лицо Галины, на телефон в её руке.
— Да вы че, больные... — пробормотал он, но шаг назад сделал.
— Три минуты, — сказала Галина Петровна. — И ботинки снимите. Вы в приличном доме.
Через десять минут прораб, тихий и вежливый, уже смешивал раствор. Никаких доплат он больше не просил.
Когда дверь за ним закрылась, Галина Петровна прислонилась к стене и выдохнула. Руки у неё дрожали.
— Вы правда сметчик? — спросила я восхищенно.
— Я? Нет, — она усмехнулась, и эта улыбка впервые была озорной, почти молодой. — Я учительница географии. Но я три раза делала ремонт в школе за счет родительского комитета. Я эту породу насквозь вижу.
Мы посмотрели друг на друга и вдруг рассмеялись. Нервно, с облегчением.
— Спасибо, — сказала я.
— Не за что, — буркнула она, возвращаясь к своему обычному тону. — Не могла же я позволить, чтобы мою невестку обижал какой-то проходимец. Еще деньги из семьи унесет. Нам еще трубы менять.
Она сказала «нам».
Вечером вернулся Олег. Он зашел в квартиру и замер. Мы с Галиной Петровной сидели за столом (ящиком из-под инструментов) и пили чай.
— Мам? Лен? — он переводил взгляд с одной на другую, ожидая подвоха.
— Мой руки, остынет, — скомандовала свекровь.
Казалось, вот он — хэппи-энд. Но жизнь не сказка.
Ночью я проснулась от странного звука. В комнате было темно. Звук доносился со стороны раскладушки Галины Петровны. Это был не храп. Это был хрип. Тяжелый, булькающий хрип, переходящий в судорожный вдох.
Я подскочила, включила фонарик на телефоне.
Галина Петровна сидела на раскладушке, судорожно хватая ртом воздух. Лицо её перекосило. Рука скребла грудь в области сердца.
— Лена... — просипела она. — Лена, мне...
Она повалилась на бок.
Я мгновенно переключилась в режим «медсестра». Пульс. Нитевидный. Кожа липкая, холодная.
— Олег! — заорала я так, что, наверное, проснулся весь дом. — Скорую! Быстро! Это инфаркт!
В эту секунду все наши бытовые войны, все обиды про плитку и грязные халаты исчезли. Осталась только жизнь, которая утекала сквозь пальцы в бетонной коробке. И я поняла, что если она умрет сейчас, именно сейчас, когда мы только начали слышать друг друга, я себе этого никогда не прощу.
Вы когда-нибудь делали непрямой массаж сердца человеку, который ещё вчера называл вас «хищницей»?
В ту ночь времени не существовало. Были только мои руки, сцепленные в замок на груди Галины Петровны, и мой собственный голос, считающий вслух: «Раз, два, три... дыши, Галина, дыши!».
Олег застыл в углу белым изваянием. Он был бесполезен. В критической ситуации мужчины часто теряются, а мы, женщины, превращаемся в сталь. Я не была невесткой. Я была медиком. Я знала, что у меня есть четыре минуты, пока мозг жив.
Скорая приехала быстро — ночью пробок нет. Бригада ввалилась в квартиру, топоча грязными ботинками по нашему недоделанному полу (как иронично, вчера мы выгнали прораба за это, а теперь мне было плевать).
— Инфаркт, обширный, — бросила врач, глядя на кардиограмму. — Носилки!
Пока мы ехали в машине с мигалкой, я держала Галину Петровну за руку. Её ладонь была маленькой, сухой и безжизненной. Я смотрела на её заострившийся профиль, на седые пряди, прилипшие ко лбу, и думала: «Только не умирай. Ты не можешь уйти так. Не после того, как мы начали говорить. Это будет нечестно».
В тот момент я поняла странную вещь: ненависть — это тоже связь. Очень крепкая связь. И когда она обрывается смертью, остается дыра, которую ничем не заполнишь. Мне нужно было, чтобы она жила. Не ради Олега. Ради нас обеих. Чтобы доиграть эту партию не врагами.
В приемном покое нас разделили. Олега трясло. Я нашла в автомате дрянной кофе, сунула ему стаканчик в руки.
— Пей. Ей помогут. У нас в кардиологии лучшие врачи.
— Лен... — он поднял на меня глаза, полные слез. — Если она... Я же ей даже не сказал...
— Заткнись, — жестко сказала я. — Никаких «если». Она у тебя танк. Её прораб не испугал, неужели инфаркт возьмет?
Мы просидели в коридоре шесть часов. Рассвет окрасил грязно-зеленые стены больницы в серый цвет.
Вышел врач. Усталый, но спокойный.
— Стабилизировали. Жить будет. Успели вовремя. Спасибо вам, — он кивнул мне. — Грамотная первая помощь. Вы спасли ей жизнь до нашего приезда.
Я сползла по стенке. Олег заплакал. Тихо, по-мужски скупо, уткнувшись мне в плечо. Я гладила его по голове и чувствовала, как уходит напряжение. Я спасла её. Женщину, которая не пустила меня в дом. Я открыла ей дверь в жизнь, когда она пыталась захлопнуть передо мной дверь квартиры.
Круг замкнулся.
ЧАСТЬ 8. Ключи от всех дверей
Галину Петровну выписали через три недели. Всё это время мы с Олегом разрывались: работа, ремонт, больница.
В день выписки мы забрали её к себе. Это даже не обсуждалось. В её залитую квартиру возвращаться было нельзя — там цвела черная плесень, а денег на ремонт пока не было. А у нас... у нас уже лежал ламинат, и в ванной была горячая вода.
Она вошла в квартиру тихо, опираясь на палочку. Похудевшая, какая-то прозрачная.
Я провела её в маленькую комнату (мы отдали ей спальню, сами перебрались на диван в гостиную).
— Вот, — сказала я, поправляя подушку. — Здесь тепло. И телевизор Олег подключил.
Она села на край кровати. Посмотрела на новые шторы, которые я выбрала.
— Красиво, — сказала она. — У тебя хороший вкус, Лена. Лучше, чем у меня. Я всегда любила тяжелый бархат, пылесборники эти... А у тебя светло. Воздух есть.
Я замерла. Это была капитуляция. Полная и безоговорочная.
— Галина Петровна, — я присела рядом. — Врач сказал, вам нельзя волноваться. И тяжелое поднимать. Так что командовать парадом теперь буду я. А вы — отдыхать. Договорились?
Она усмехнулась. Слабо, но глаза были живые.
— Командуй, Елена Викторовна. Ты заслужила.
Вечером, когда Олег убежал в аптеку, она подозвала меня.
— Лена, возьми сумку. Ту, рыжую.
Я подала ей сумку. Она порылась в боковом кармане и достала связку ключей. Те самые ключи. От её квартиры. От «гнезда».
Она протянула их мне.
— Зачем? — не поняла я.
— Продавайте, — твердо сказала она.
— Что? Галина Петровна, это же ваш дом! Память о муже, плитка эта итальянская...
— Плитка сгнила, — перебила она. — А память... Память я чуть не унесла с собой в могилу. Лена, когда я лежала там, под капельницами, я думала. О чем я жалею? О стенах? Нет. Я жалела, что сын смотрит на меня со страхом. И что ты... что ты спасла меня, хотя могла бы просто подождать пять минут и стать хозяйкой всего.
Голос её дрогнул, но она продолжила:
— Я держалась за прошлое, потому что боялась будущего. Боялась стать ненужной старухой. А оказалось, что ненужной становишься именно тогда, когда запираешься изнутри. Продавайте квартиру. Как есть, с голыми стенами. Деньги пойдут на ипотеку вашу. Закроете долг. А мне... — она посмотрела в окно. — Мне много не надо. Если вы не против... Если ты не против... я бы осталась здесь. Я буду помогать с детьми, когда они появятся. Я обещаю не лезть с советами про суп.
Я сжала холодную связку ключей в руке. Металл нагревался от моей ладони.
— С советами про суп можете лезть, — улыбнулась я, чувствуя, как щиплет в глазах. — Но халаты мои стирать запрещаю.
Она рассмеялась. И этот смех был лучшей музыкой в нашем новом, пахнущем свежим ремонтом доме.
ФИНАЛ. Свет в конце
Прошло полгода.
Мы продали ту квартиру. Купили небольшую дачу недалеко от города — Галина Петровна вдруг решила, что хочет выращивать розы. Говорит, земля лечит. Олег счастлив: у него теперь две любимые женщины, которые не пилят его, а вместе обсуждают, какой сорт гортензий купить.
Знаете, я часто вспоминаю тот вечер на лестничной клетке. Щелчок замка. «Я не пущу тебя».
Тогда мне казалось, что это конец. Что это война на уничтожение.
Но жизнь мудрее нас. Иногда она разрушает наши стены — в прямом смысле, прорывая трубы кипятком, — чтобы мы увидели тех, кто стоит рядом.
Сейчас я смотрю, как Галина Петровна на кухне учит меня печь свой фирменный пирог (тот самый, рецепт которого она хранила как гостайну). Она ворчит, что я слишком толсто режу яблоки. Я огрызаюсь, что в тесте мало сахара. Мы спорим. Но это спор родных людей.
Дом — это не там, где прописан. И не там, где итальянская плитка.
Дом — это место, где, когда ты падаешь, тебя подхватывают. Даже если минуту назад вы стояли по разные стороны баррикад.
Не запирайте двери, мои дорогие. Особенно от тех, кто пришел с миром. И никогда не бойтесь первого шага. Иногда шаг навстречу врагу — это единственный путь домой.