Вы когда-нибудь замечали, как тихо становится в комнате, когда туда вносят вещь, которая вам не принадлежит, но теперь будет с вами жить? Не просто мебель, а вещь с характером. С памятью.
На моем пятидесятидвухлетии было шумно. Звенели бокалы, муж Андрей неуклюже разливал «Цинандали», коллеги из отделения — Людочка и Тамара — громко смеялись, обсуждая новый график дежурств. Я улыбалась, чувствуя привычную, ноющую тяжесть в ногах. Двадцать пять лет стажа, варикоз и хронический недосып не скроешь даже под слоем тонального крема. Я хотела только одного: снять туфли, смыть косметику и выпить чаю в тишине.
И тут в дверях появилась она. Антонина Павловна. Моя свекровь.
Ей семьдесят восемь, но спина у неё прямая, как струна виолончели, а укладка такая, будто она не на метро приехала, а телепортировалась из салона красоты. В руках она держала что-то огромное, завернутое в плотный бархат. Гул за столом стих мгновенно. Даже Людочка перестала жевать салат.
Антонина Павловна прошла к центру комнаты, не глядя ни на кого, кроме меня.
— С днём рождения, Оленька, — её голос звучал как хруст льда под ногой. — Пора. Ты теперь в том возрасте, когда женщина должна перестать суетиться и стать... основательной.
Она сдернула бархат.
Это было зеркало. Огромное, овальное, в тяжелой, почерневшей от времени серебряной раме. Само стекло казалось темным, глубоким, словно вода в Неве ноябрьским вечером.
— Это фамильное, — сказала свекровь, и мне показалось, что в углах её губ промелькнула тень усмешки. — Оно стояло в моей спальне сорок лет. Оно научит тебя держать лицо. Оно покажет тебе, кем ты должна стать, чтобы удержать этот дом, когда меня не станет.
Я подошла ближе. Хотела поблагодарить, сказать дежурное «какая красота», но слова застряли в горле. Я взглянула в мутноватую амальгаму. Из глубины стекла на меня смотрела не моя усталая, слегка полноватая физиономия с добрыми морщинками у глаз.
На меня смотрел кто-то чужой. Жесткий. Холодный. И этот «кто-то» не улыбался, хотя мои губы были растянуты в улыбке.
— Спасибо, мама, — выдавила я.
— Не благодари, — тихо ответила Антонина Павловна, наклоняясь к моему уху. От неё пахло старой пудрой и «Корвалолом». — Просто смотри внимательно. И не моргай.
Часть 1: Серебро и пыль
Гости разошлись только к полуночи. Квартира на Второй линии Васильевского острова погрузилась в то специфическое состояние, когда стены словно выдыхают накопившийся за вечер шум. Я стояла на кухне, машинально протирая тарелки. Андрей уже храпел в спальне — он всегда засыпал мгновенно, стоило голове коснуться подушки. Счастливый человек. Или просто равнодушный.
Я вытерла руки и пошла в гостиную. Зеркало мы пока прислонили к стене, напротив дивана, потому что вбить дюбель в наши сталинские стены — это целая войсковая операция, требующая выходного дня и перфоратора.
В полумраке комнаты, освещаемой только уличным фонарем, зеркало казалось провалом в стене. Серебряная рама тускло поблескивала. Узоры на ней были странными: не привычные цветы или завитушки, а какие-то переплетенные стебли, больше похожие на колючую проволоку или терновник.
Я села на диван напротив. Ноги гудели. В голове крутилась фраза свекрови: «Кем ты должна стать».
Кем? Я и так стала всем, кем могла. Старшая медсестра травматологии. Мать двоих детей. Жена, которая двадцать лет тащит на себе быт, ремонт и ипохондрию мужа. Я — тот самый человек, который знает, где лежат запасные ключи, как сбить давление и какой пирог любит зять. Я — фундамент. Если я уберу плечо, всё рухнет. Разве этого мало?
Я вздохнула и посмотрела на своё отражение.
Света было мало, но я отчетливо увидела силуэт. В зеркале сидела женщина. Она была похожа на меня комплекцией, но поза... Я сидела, сгорбившись, уронив руки между колен — поза уставшей прачки. А женщина в зеркале сидела прямо. Её подбородок был вздернут, плечи развернуты.
Я испуганно выпрямилась. Отражение повторило движение, но с какой-то едва уловимой задержкой. На долю секунды. Или мне показалось?
— Глупости, — прошептала я. — Просто старое стекло. Неровное литье.
Я подошла ближе, вглядываясь в лицо. При дневном свете я видела свои мешки под глазами, поплывший овал лица, сеточку морщин. Но это старинное зеркало работало как фильтр в телефоне, только наоборот. Оно не молодило. Оно убирало мягкость.
В полутьме мои глаза в отражении казались не серо-голубыми, а стальными, почти черными. Губы, обычно мягкие, были сжаты в тонкую линию.
И самое страшное: это лицо было красивым. Пугающе, хищно красивым. Это была красота власти, а не любви.
Я провела рукой по щеке. Отражение сделало то же самое. Но рука в зеркале показалась мне слишком ухоженной, без следов от резиновых перчаток и частого мытья с хлоркой. На безымянном пальце отражения сверкнул перстень с рубином.
У меня нет перстня с рубином. У меня тонкое золотое обручальное кольцо.
А вот у Антонины Павловны такой перстень есть.
Сердце пропустило удар. Я резко отшатнулась.
— Переутомление, — сказала я себе вслух, строго, своим «рабочим» голосом, которым отчитываю санитарок. — Оля, иди спать. Завтра тяжелая смена.
Я отвернулась, чтобы уйти, и краем глаза заметила движение в зеркале. Будто отражение не отвернулось вместе со мной, а продолжило смотреть мне в спину. В затылок ударил холод. Липкий, неприятный страх, какой бывает в детстве, когда бежишь из темного коридора в светлую комнату.
Я выключила свет и быстро ушла в спальню, плотно закрыв дверь.
Утром всё казалось обычным. Питерское серое небо, запах кофе, бубнеж Андрея про то, что он не может найти второй носок.
— Оль, ты видела мои серые? — крикнул он из коридора.
Обычно я бы вздохнула, пошла, достала носки из ящика, где они лежали на самом видном месте, и, может быть, в шутку поворчала.
Но сегодня, проходя мимо гостиной, я снова взглянула на зеркало. В утреннем свете оно выглядело величественно. Оно доминировало над комнатой, делая наш уютный старый диван каким-то жалким и потрепанным.
Я посмотрела в него. На мне был старый халат, волосы растрепаны. Но в зеркале я на секунду увидела себя в строгом костюме. И взгляд — тот самый, оценивающий, холодный взгляд.
— Оля! Носки! — снова крикнул Андрей.
Внутри меня поднялась волна раздражения. Не привычного, теплого «ну что ты как маленький», а ледяного бешенства. Как он смеет отвлекать меня по таким пустякам? Разве я служанка?
Я вышла в коридор. Андрей рылся в комоде.
— Они перед твоим носом, Андрей, — сказала я. Голос прозвучал странно. Ниже на октаву. Четче.
Андрей замер и обернулся. Он посмотрел на меня с удивлением.
— Ты чего такая... официальная?
— Я просто устала быть навигатором для твоих вещей, — отрезала я. — Тебе пятьдесят пять лет. Справься сам.
Я развернулась и ушла в ванную. Руки дрожали. Я никогда так не разговаривала с мужем. Мы жили мирно, по-простому. Но сейчас, глядя на свое лицо в ванной (в обычном, дешевом зеркале из ИКЕА), я чувствовала странное удовлетворение. Словно внутри распрямилась какая-то пружина. Словно та женщина из старинного зеркала одобрительно кивнула мне: «Правильно. Пусть знают своё место».
Я собралась на работу. Накрасила губы чуть ярче, чем обычно. Выбрала не удобные брюки, а юбку, которая немного жала в талии, но зато держала силуэт.
Перед выходом я снова заглянула в гостиную. Зеркало стояло молчаливым часовым.
— Я справлюсь, — сказала я ему.
И мне показалось, что мутная глубина стекла стала чуть светлее, словно приглашая меня зайти дальше.
На работе день начался с аврала. В приемный покой привезли троих после ДТП, санитарка Маша опять перепутала растворы для дезинфекции, а заведующий отделением орал в ординаторской так, что стены тряслись.
Обычно в такие моменты я начинала суетиться, всех успокаивать, брать на себя чужую работу, лишь бы погасить конфликт. Я была буфером. Мягкой подушкой между молотом начальства и наковальней персонала.
Но сегодня, входя в ординаторскую, я почувствовала, как невидимый корсет стягивает ребра. Я вспомнила ощущение прямой спины, которое подарило мне зеркало.
Заведующий, красный от натуги, повернулся ко мне:
— Ольга Николаевна! Почему в процедурной бардак?! Где эти чертовы истории болезни?!
Я не съежилась. Я не начала оправдываться. Я посмотрела ему прямо в переносицу.
— Валерий Петрович, не кричите. Это понижает ваш авторитет, — спокойно произнесла я. — Истории у вас на столе, под папкой, которую вы сами туда положили. А в процедурной сейчас будет идеальный порядок. Маша, — я не повысила голос, но тон был такой, что санитарка, пробегавшая мимо, застыла как вкопанная. — Если через десять минут там не будет стерильно, пиши заявление. Я подпишу.
В коридоре повисла тишина. Заведующий моргнул, открыл рот, закрыл его и буркнул:
— Ну... хорошо. Работайте.
Он ушел. Санитарка Маша, бледная, побежала мыть пол. Коллеги смотрели на меня со смесью страха и уважения.
Я зашла в сестринскую и налила себе воды. Руки не дрожали. Я чувствовала прилив силы. Пьянящей, холодной силы.
«Так вот как это работает, — подумала я, вспоминая Антонину Павловну. — Вот почему её все слушаются. Страх эффективнее доброты».
Вечером я вернулась домой с чувством победителя. Я предвкушала, как расскажу Андрею, что поставила на место заведующего.
Но дома меня ждал сюрприз.
Дочь Катя заехала в гости. Она сидела в кресле, закинув ноги на подлокотник, и ела чипсы. Крошки сыпались на пол. Прямо напротив зеркала.
— Привет, мам! — весело крикнула она. — Слушай, что за гроб вы тут поставили? Жуть какая-то. Я в него посмотрела, а там я какая-то... старая. Убери его, а?
Меня накрыло. Как она смеет? Это подарок. Это семейная реликвия. Это вещь, которая дает силу.
Я посмотрела на Катю. И вдруг увидела не свою любимую дочь, а неряшливую, бесперспективную девицу, которая в 23 года всё еще ищет себя и пачкает мой пол.
И я точно знала, чьими глазами я сейчас на неё смотрю.
Я сделала шаг к дочери. Мне хотелось не обнять её, а ударить словом, так больно, чтобы она немедленно выпрямилась и убрала ноги. Я открыла рот, и слова, готовые сорваться с языка, были не моими. Это были фразы, которыми Антонина Павловна тридцать лет травила меня. И сейчас я собиралась выстрелить ими в собственного ребенка.
Часть 2: Уроки хороших манер
Слова вылетели изо рта раньше, чем я успела их остановить. Они были сухими и колючими, как осенние листья.
— Убери ноги с кресла, Екатерина, — произнесла я. Не «Катя», не «Катюша». Екатерина. — И прекрати жевать как корова. В этом доме принято уважать чужой труд. Или ты думаешь, что крошки исчезают сами по себе?
Катя замерла с чипсом у рта. В её глазах читалось искреннее недоумение. Обычно я бы сказала: «Дочь, ну опять свинячишь, давай аккуратнее». Мы бы посмеялись. Я бы принесла пылесос.
— Мам, ты чего? — она опустила ноги, но не из уважения, а от испуга. — Ну просыплю — уберу. Чё ты завелась?
— «Чё»? — переспросила я, чувствуя, как мои брови сами собой ползут вверх в презрительной гримасе. Той самой, которую я ненавидела у Антонины Павловны. — Ты окончила университет. У тебя диплом филолога. А разговариваешь, как торговка на Апрашке. Посмотри на себя. Джинсы рваные, волосы нечесаные. Ты выглядишь... дешево.
Катя вскочила. Пачка чипсов упала на пол, рассыпав золотистые лепестки по ковру.
— Дешево? — у неё задрожали губы. — Ты никогда мне такого не говорила.
— Я молчала, жалея твои чувства. Но иногда любовь — это правда. А правда в том, что ты тратишь свою молодость на ерунду, пока твои ровесницы строят карьеру и семьи. Ты пустоцвет, Катя. Если не возьмешься за ум, останешься одна.
Я замолчала. В комнате повисла звенящая тишина. Внутри меня, где-то глубоко под диафрагмой, билась в истерике настоящая Оля, крича: «Замолчи! Обними её! Это же твой ребенок!». Но внешняя оболочка, закованная в невидимую броню, стояла неподвижно. Я чувствовала ледяное спокойствие. Я чувствовала свою правоту.
Катя посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. Потом молча взяла сумку и пошла к двери.
— Я позвоню, когда ты станешь прежней, мам. А этой тетке, которая сейчас тут стоит, передай, что она стерва.
Хлопнула входная дверь.
Я осталась одна посреди комнаты с рассыпанными чипсами. Обернулась к зеркалу. В полумраке коридора мне показалось, что женщина в отражении едва заметно кивнула.
«Слабость надо отсекать. Дети должны знать порядок. Ты всё сделала правильно».
Я взяла веник. Я не плакала. Удивительно, но мне не было больно. Наоборот, я чувствовала облегчение. Словно сбросила с плеч тяжелый рюкзак с чужими капризами.
Следующие три дня прошли как в тумане. Или, наоборот, в пугающей ясности.
Зеркало стало центром моей квартиры. Я начала замечать, что весь остальной интерьер не соответствует его величию. Старые шторы в цветочек? Пошлость. Магнитики на холодильнике? Визуальный шум.
В свой выходной я собрала три мешка мусора. Я безжалостно выкидывала старые журналы, сувениры из поездок в Турцию, мягкие игрушки, пылившиеся на полках. Андрей пытался протестовать, когда я сняла со стены его любимый календарь с рыбалкой.
— Оль, ну он же удобный! Я там смены отмечаю!
— Он уродливый, Андрей. Купи ежедневник. Кожаный. И записывай туда. Стены должны дышать, а не служить доской объявлений для твоих карасей.
Андрей посмотрел на меня странно. С опаской.
— Ты меняешься, — сказал он тихо. — Ты стала какой-то... железной.
— Я стала взрослой, — отрезала я, поправляя идеально выглаженную скатерть. — И тебе советую. Кстати, рубашка у тебя мятая. Переоденься к ужину.
— К ужину? Мы едим макароны на кухне.
— Мы ужинаем в гостиной. И не макароны, а пасту. И пожалуйста, не чавкай.
Вечерами я подолгу сидела перед зеркалом. Я научилась видеть в нём то, что оно хотело показать.
Если я сутулилась, отражение старело: появлялись брыли, глаза тускнели, кожа становилась землистой.
Но стоило мне выпрямить спину, поднять подбородок и сделать лицо бесстрастным — как в отражении расцветала холодная, нестареющая красавица.
Зеркало дрессировало меня. Как собаку Павлова. Хочешь быть красивой? Будь жесткой. Будь как Антонина.
На работе изменения тоже заметили.
Людочка и Тамара, мои верные подруги по чаепитиям, зашли в ординаторскую, когда я заполняла журнал.
— Ольчик, мы там тортик купили, «Панчо», твой любимый! Пойдем, пять минут перерыв, пока затишье.
Я подняла глаза. Взгляд Людочки показался мне глуповатым, а её яркая кофточка — вызывающе безвкусной. Зачем они тратят время на пустую болтовню?
— У меня нет времени на углеводы, — ответила я, не отрываясь от бумаг. — И вам не советую. Люда, у тебя сахар на верхней границе нормы. Лучше бы ты вместо тортов занялась проверкой сроков годности в третьем шкафу. Там бардак.
Людочка застыла, будто я дала ей пощечину. Тамара нахмурилась.
— Ты чего, Оль? Мы же просто...
— Я работаю. Закройте дверь с той стороны.
Они ушли, шепчась. Я слышала обрывок фразы: «...климакс, что ли, совсем с катушек съехала...».
Раньше я бы расстроилась. Побежала бы мириться. Сейчас я лишь усмехнулась. Львам нет дела до мнения овец.
Но страшнее всего было то, что происходило с моими руками.
Я всегда гордилась своими руками медсестры — теплыми, ловкими, умеющими найти вену даже у младенца.
В пятницу мне нужно было ставить капельницу старенькой бабушке в пятой палате. Вены у неё были тонкие, ломкие. Она боялась, хныкала.
— Ой, милая, больно будет? Ой, не надо...
Обычно я бы погладила её по руке, заговорила зубы, расспросила про внуков.
Но сейчас я взяла её сухое запястье. Мои пальцы были ледяными.
— Не дёргайтесь, — сухо сказала я. — Будете скулить — пропорю вену, будет гематома. Лежите смирно.
Бабушка испуганно замолчала, глядя на меня как на надзирателя. Я ввела иглу идеально. С первого раза. Технически безупречно. Без боли.
Но когда я отходила, она перекрестила мне спину. Не с благодарностью, а как от нечистой силы.
Вечером я вернулась домой. Квартира сияла чистотой, но была пуста. Андрея не было, хотя время уже позднее.
Я подошла к зеркалу. Я выглядела великолепно. Строгий костюм, идеальная укладка (я стала тратить на неё по 40 минут утром, вставая в 5:30).
Я улыбнулась своему отражению. Отражение улыбнулось в ответ.
И тут я заметила деталь.
На шее у моего отражения висела тонкая золотая цепочка с медальоном-камеей.
Я схватилась за свою шею. На мне не было никакой цепочки. Кожа была голой.
Я приблизилась к зеркалу вплотную, дыша на холодное стекло. Камея в отражении была прорисована до мельчайших деталей — профиль античной дамы на темном фоне.
Я знала эту вещь.
Антонина Павловна носила её на все большие праздники. Она говорила, что это подарок её покойного мужа, моего свёкра, который боялся её до дрожи.
— Откуда это? — прошептала я.
Губы отражения не шевелились, но в голове прозвучал четкий, знакомый голос свекрови:
«Ты заслужила первый знак отличия. Ты навела порядок. Теперь ты готова к настоящей власти».
В замке заскрежетал ключ. Пришел Андрей.
Я отвернулась от зеркала (в последний момент заметив, что камея на шее отражения исчезла, стоило мне разорвать зрительный контакт).
Андрей вошел в комнату, слегка пошатываясь. От него пахло коньяком. Он никогда не пил в будни.
— Я был у матери, — сказал он, не разуваясь. Прошел по моему идеально чистому паркету в грязных ботинках.
Я набрала воздух, чтобы отчитать его, но он поднял руку, останавливая меня.
— Я рассказал ей, что ты стала... другой. Что с тобой невозможно разговаривать. Что Катя плачет второй день.
— И что сказала Антонина Павловна? — спросила я, чувствуя странное торжество. Она-то меня поймет. Она знает цену порядку.
— Она обрадовалась, Оля, — Андрей посмотрел на меня с ужасом. — Она засмеялась. Впервые за десять лет я слышал, как она смеется. Она сказала: «Наконец-то. Кровь не водица, даже если она чужая. Скоро она всё поймет».
Он шагнул ко мне, взял меня за плечи и заглянул в глаза.
— Оля, вернись. Мне страшно. Ты пахнешь как она. У тебя духи... «Красная Москва»?
— Что за бред? — я отдернула плечо. — Это «Шанель».
— Нет, — он помотал головой. — От тебя пахнет старой пудрой и лекарствами. Как от неё.
Я толкнула его.
— Иди проспись, пьяница. Ты жалок.
Он ушел на кухню, я слышала, как он гремит стаканом.
Я снова повернулась к зеркалу. Сердце колотилось.
— Я не пахну как она, — сказала я отражению. — Я — это я.
Отражение смотрело на меня с сочувствием. С тем особым, снисходительным сочувствием, с каким врач смотрит на больного, который еще не знает своего диагноза.
Оно подняло руку и коснулось своей шеи. Там, где секунду назад была призрачная камея, теперь проступали красные пятна. Как от удушья.
Я подбежала к зеркалу, расстегнула воротник блузки.
Моя шея была чистой.
Но я почувствовала, как горло перехватывает спазм. Мне стало трудно дышать. Словно невидимые руки — сухие, сильные, унизанные перстнями — мягко, но настойчиво сжимались на моем горле
В тишине квартиры раздался телефонный звонок. Резкий, пронзительный, как крик чайки. Я знала, кто это, еще до того, как посмотрела на экран. Звонила свекровь. Но вместо того, чтобы взять трубку, я застыла, глядя в зеркало. В глубине комнаты, за спиной моего отражения, в темном углу, которого нет в моей реальной гостиной, открылась дверь. И оттуда вышел кто-то еще.
Часть 3: Тени за спиной
Телефон продолжал разрываться, вибрируя на дубовом столике, но я не могла отвести взгляд от зеркала.
В той, другой гостиной, существующей только в зазеркалье, дверь в темном углу приоткрылась шире. Из густой, чернильной темноты выступила фигура. Это был мужчина. Он стоял, понурив плечи, ссутулившись, словно на его спине лежал невидимый мешок с камнями. Лица я не видела — оно тонуло в тени, но поза была мучительно знакомой. Так стоял человек, который давно сдался. Человек, который привык, что его мнение ничего не стоит.
Я моргнула, и наваждение спало. Фигура растворилась в бликах стекла. Осталось только мое отражение — безупречное, строгое, с насмешливым прищуром.
Телефон смолк. И тут же зазвонил снова.
Я взяла трубку.
— Ты видела его? — голос Антонины Павловны звучал бодро, без старческого дребезжания.
— Кого? — мой голос был хриплым. Я прокашлялась.
— Фёдора. Моего мужа. Твоего свёкра, — она сделала паузу, наслаждаясь эффектом. — Он часто там появляется. Особенно когда я принимаю верные, жесткие решения. Он напоминает мне, что бывает с мужчинами, если дать им волю. Они становятся тряпками. А если держать их в кулаке — они становятся полезными тенями.
Меня обдало холодом. Фёдор Иванович умер пятнадцать лет назад. Я помнила его тихим, незаметным старичком, который вечно чинил что-то на даче и боялся лишний раз зайти в дом, чтобы не наследить.
— Это просто игра света, Антонина Павловна, — сказала я твердо. — Вы меня не запугаете.
— Я не пугаю, Оленька. Я учу. Ты выгнала Андрея спать на кухню?
— Он был пьян.
— Молодец, — в трубке послышался сухой смешок. — Место мужчины — там, где укажет женщина. Помни: жалость — это ржавчина. Она разъедает всё. Спокойной ночи, дорогая.
Она повесила трубку.
Я стояла посреди комнаты, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев. Я должна была испугаться. Я должна была разбить это зеркало, выбросить его на помойку.
Но вместо страха я почувствовала странное, извращенное любопытство.
«Жалость — это ржавчина».
Я подошла к двери спальни, где на кухне, на узкой кушетке, ворочался Андрей. Заглянула. Он спал, открыв рот, в несвежей футболке. Раньше я бы подошла, укрыла его пледом, поцеловала в лоб.
Сейчас я посмотрела на него и увидела... Фёдора Ивановича. Ту самую сутулую тень из зеркала.
«Если я дам слабину, он утянет меня на дно, — подумала я. — В болото быта, дешевого вина и бесконечных разговоров ни о чем».
Я тихо закрыла дверь. В эту ночь я спала одна, на широкой кровати, раскинув руки, и мне снилось, что я летаю над ночным Петербургом, холодная и свободная, как ветер с Финского залива.
Утром трансформация продолжилась.
Я собиралась на дежурство. Выбирая серьги, я заметила, что мочка моего уха чуть изменилась. Она стала длиннее, мясистее. Точно такая же форма мочки была у свекрови.
Я коснулась уха. Боли не было. Было ощущение правильности. Я становлюсь той, кем должна быть. Породистой.
На работе меня ждал сюрприз. В ординаторской сидела практикантка, Леночка. Девочка лет двадцати, с заплаканными глазами, похожая на воробышка. Она разбила ампулу с дорогим препаратом.
Заведующий еще не знал. Леночка дрожала, пытаясь собрать осколки.
— Ольга Николаевна, пожалуйста, не говорите Валерию Петровичу! — взмолилась она, увидев меня. — Я возмещу! С зарплаты! Только не говорите, он меня отчислит!
Старая Оля сказала бы: «Ладно, Ленка, убери быстро, я спишу как бой при транспортировке. В первый и последний раз».
Но я посмотрела на её трясущиеся руки. На дешевый маникюр. На слезы, размазывающие тушь. Она была жалкой. Она была воплощением хаоса и непрофессионализма.
А еще она напомнила мне Катю. Мою дочь, которая не звонила уже четыре дня.
— Встань, — сказала я тихо.
Леночка поднялась.
— Ты понимаешь, что ты воровка? Ты украла у больницы деньги своей криворукостью.
— Я... я не хотела...
— Невежество не освобождает от ответственности, — я достала телефон. — Я сейчас позвоню Валерию Петровичу.
— Нет! Пожалуйста! — она схватила меня за рукав халата.
Я с брезгливостью стряхнула её руку.
— Не трогай меня. Ты грязная.
Я доложила заведующему. Спокойно, сухо, с фактами. Леночку выгнали с практики через час. Она уходила, рыдая в голос, а коллеги смотрели на меня, притихшие, испуганные.
— Ты же монстр, Оля, — прошептала Тамара, проходя мимо меня в коридоре. — Девчонке жизнь сломала.
— Я преподала ей урок, — ответила я, глядя сквозь Тамару. — В медицине нет места слюнтяям. Пусть идет ногти пилить.
Внутри меня, где-то очень глубоко, маленькая точка боли пульсировала, крича, что я поступила подло. Но эта боль была такой далекой, словно укол иглой через толстый слой ваты. Я чувствовала силу. Я контролировала этот этаж. Никто больше не посмеет ошибаться в мою смену.
Вечером я решила разобрать старый комод в прихожей. Мне нужно было освободить место для новой обуви — я купила себе дорогие итальянские туфли, потратив половину отложенных на отпуск денег. Андрею я об этом не сказала. Обойдется без рыбалки в Карелии.
На дне ящика, под стопкой старых квитанций, я нашла фотоальбом. Старый, еще советский, в бархатной обложке. Это был альбом мужа, который он привез из родительского дома, когда мы поженились. Я редко его открывала.
Я начала листать. Черно-белые снимки: Андрей в пионерском лагере, Андрей в армии... А вот и они.
Фотография 1975 года.
Молодая Антонина Павловна стоит в центре комнаты. Ей около тридцати. Она невероятно хороша собой, но взгляд уже тогда был тяжелым, сверлящим. Рядом сидит Фёдор Иванович, держа на руках маленького Андрея. Фёдор улыбается, но как-то виновато, словно извиняется за то, что попал в кадр.
А за спиной Антонины, на стене, висит оно. Зеркало.
Оно выглядело новее, серебро сияло ярче, но эти жуткие узоры-терновники были те же.
Я присмотрелась к фотографии. Взяла лупу, которую Андрей использовал для пайки.
В отражении зеркала на фото была видна комната. Но она была пустой.
В реальности на стуле сидел Фёдор с ребенком. А в зеркале за спиной Антонины стула не было. Там была только она одна.
Зеркало уже тогда «стирало» людей вокруг неё.
У меня закружилась голова. Значит, это началось не сейчас. Это зеркало — вампир. Оно питается одиночеством хозяйки. Оно убирает конкурентов.
Раздался звонок в дверь.
Я вздрогнула. Андрей ушел в гараж «чинить машину» (я знала, что он просто сбежал от меня пить пиво с мужиками).
Я посмотрела в глазок.
На пороге стояла Катя.
Сердце ёкнуло. Дочь пришла! Значит, одумалась. Значит, любит.
Я распахнула дверь.
Катя выглядела плохо. Бледная, под глазами круги, волосы собраны в небрежный пучок.
— Мам, можно войти? — тихо спросила она.
— Конечно, — я посторонилась, пропуская её. Внутри боролись два чувства: радость и привычное теперь раздражение от её неопрятного вида.
Мы прошли на кухню. Катя села за стол, не раздеваясь.
— Мам, мне помощь нужна, — она опустила глаза. — Меня с работы уволили. Сокращение. И с парнем мы расстались. Мне за квартиру платить нечем. Можно я... можно я у вас поживу пару недель? Пока не найду новое место?
Старая Оля сказала бы: «Господи, доченька, конечно! Твоя комната всегда твоя, сейчас суп налью, всё решим».
Но я молчала. Я смотрела на её сгорбленную спину. На грязные ботинки.
В голове зазвучал голос Антонины: «Примешь её сейчас — она сядет тебе на шею навсегда. Она неудачница. Ей нужен пинок, а не подушка. Ты растишь паразита».
Я встала и подошла к окну. В стекле отразилось мое лицо — каменное, бесстрастное.
— Нет, — сказала я.
Катя подняла голову. В её глазах застыл шок.
— Что?
— Нет, Катя. Ты взрослая женщина. Тебе двадцать три года. Ты сама выбрала этот путь — бросила магистратуру, пошла работать администратором в какую-то забегаловку. Это твои ошибки.
— Мам, мне идти некуда. У меня денег на хостел даже нет.
— Найди. Продай телефон. Займи у друзей. Покрутись. Жизнь — это борьба, Екатерина. Если я сейчас подстелю тебе соломку, ты никогда не научишься падать.
— Ты выгоняешь меня? На улицу? В ноябре?
— Я даю тебе шанс повзрослеть, — я повернулась к ней. Мой голос был ровным, металлическим. — Возвращайся, когда встанешь на ноги. А сейчас — уходи. Не приноси в мой дом свои неудачи. Здесь место только для сильных.
Катя медленно встала. Из её глаз текли слезы, но она не вытирала их. Она смотрела на меня как на сумасшедшую. Или как на мертвую.
— Ты не моя мать, — прошептала она. — Моя мама умерла. А ты... ты просто злая старуха в её теле.
Она выбежала из квартиры. Дверь хлопнула так, что зазвенела посуда в серванте.
Я осталась одна.
Тишина была абсолютной. Идеальной.
Я медленно пошла в гостиную. Подошла к зеркалу.
Отражение сияло. Женщина в зеркале выглядела моложе лет на десять. Кожа светилась, глаза горели триумфом. Она была великолепна.
— Правильно, — прошептала я, глядя в её (свои?) глаза. — Слабые должны уйти.
И тут я заметила это.
На стекле, в правом нижнем углу, появилась тонкая, едва заметная трещина.
Я провела пальцем по поверхности. Стекло было гладким. Трещина была внутри.
Я присмотрелась.
Это была не просто трещина. Из неё, как черная кровь, сочилась темнота. И в этой темноте, если приглядеться, двигались крошечные фигурки.
Я увидела Катю. Она сидела на скамейке под дождем, обхватив голову руками.
Я увидела Андрея. Он спал в гараже на старом диване, укрывшись бушлатом.
Я увидела себя... ту, старую Олю. Она стояла на коленях в темноте и беззвучно кричала, колотя кулаками по стеклу с обратной стороны.
Меня качнуло.
— Что ты такое? — спросила я зеркало.
Ответа не было. Но рука моего отражения поднялась и указала на мое лицо.
Я подбежала к маленькому зеркальцу в пудренице, которое лежало на столе. Открыла его.
На моей левой щеке, под глазом, появилось родимое пятно.
Темное, неправильной формы.
Точно такое же пятно было у Антонины Павловны, пока она не удалила его лазером десять лет назад.
Зеркало не просто меняло мое поведение. Оно переписывало мою плоть. Я превращалась в неё. Буквально.
В этот момент в дверь снова позвонили. Настойчиво, длинно.
Я замерла. Катя вернулась?
Я подошла к двери. Не глядя в глазок, открыла.
На пороге стоял курьер. Молодой парень в желтой куртке.
— Доставка для Ольги Николаевны, — он протянул мне конверт. — Срочная.
Я взяла конверт. Он был из плотной, дорогой бумаги. Без обратного адреса.
Я вскрыла его прямо в коридоре.
Внутри лежала одна-единственная фотография. Свежая. Полароидный снимок.
На снимке была моя гостиная. Мое зеркало.
А в зеркале отражалась я.
Но за моей спиной, положив сухие руки мне на плечи, стояла Антонина Павловна. Она улыбалась, и её рот был полон острых, железных зубов.
А внизу, красным маркером, почерком свекрови было написано:
«Почти готово, доченька. Остался один шаг».
Я подняла глаза на курьера, чтобы спросить, кто это передал.
Но лестничная площадка была пуста. Лифт гудел где-то на первом этаже. Шагов не было слышно.
Курьер исчез, словно его и не было. Только в руке дрожал снимок, от которого исходил слабый запах формалина и сырой земли.
Часть 4: Наследство с условием
Снимок жёг ладонь, словно кусок радиоактивного графита. Я бросилась на кухню, чиркнула зажигалкой и подожгла глянцевый уголок фотографии. Пламя неохотно лизнуло бумагу, но тут же погасло, оставив лишь черный, маслянистый след. Я попробовала снова. И снова. Фотография не горела. Она лишь нагревалась, и лицо Антонины Павловны на снимке, казалось, становилось чётче, а её железная улыбка — шире.
Я швырнула снимок в мусорное ведро и схватила пальто. Мне нужно было увидеть её. Живую. Настоящую. Не в зеркале, не на фото, а лицом к лицу.
Антонина Павловна жила на Петроградской стороне, в доме с башнями на Каменноостровском проспекте. Элитный «сталинский» дом, где в подъездах пахнет не кошками, а дорогим парфюмом и консьержем.
Всю дорогу в такси меня трясло. Водитель косился в зеркало заднего вида, но я старательно отворачивалась. Я боялась увидеть свои глаза.
Дверь открыла сиделка — грузная, молчаливая женщина.
— Она ждет вас, — сказала она, пропуская меня внутрь. — Только она слаба сегодня.
Квартира свекрови всегда напоминала музей. Тяжелые портьеры, антикварные буфеты, скрипучий паркет, натертый мастикой. Но сегодня здесь было как-то особенно пусто. Я прошла в спальню.
Антонина Павловна сидела в глубоком кресле у окна.
Меня поразило то, как она выглядела.
Всего неделю назад, на моем юбилее, это была статная, моложавая дама. Сейчас передо мной сидела иссохшая старуха. Кожа висела на скулах, как папирус, руки дрожали. Казалось, из неё выпустили воздух. Или жизнь.
— Пришла, — прокаркала она, не поворачивая головы. — Быстро ты. Я думала, продержишься дольше.
— Что это значит? — я бросила сумку на пол. — Что вы со мной сделали? Что это за фотография?
— Фотография? — она медленно повернулась. Её глаза были тусклыми, подернутыми белесой пленкой катаракты. — Я ничего не посылала, деточка. Зеркало само играет с тобой. Оно кокетничает.
— Заберите его, — потребовала я. — Прямо сейчас. Я найму грузчиков, мы привезем его обратно. Оно сводит меня с ума. Я выгнала Катю. Андрей ушел.
— Я знаю, — она улыбнулась. Зубы у неё были обычные, желтоватые, человеческие. Никакого железа. — Ты расчистила пространство. Как и я когда-то.
— Как вы?
— Ты думаешь, Фёдор умер от инфаркта? — она тихо засмеялась, и этот звук был похож на шуршание сухих листьев. — Он умер от тоски, Оля. От холода, который исходил от меня. Зеркало требует жертв. Оно пьет тепло дома. Но взамен дает силу. Посмотри на себя. Ты стала красавицей. У тебя появилась осанка. Тебя боятся. Разве ты не этого хотела, когда плакала в подушку от того, что тебя никто не ценит?
Я замерла. Она била в самую точку. В то постыдное, тайное желание власти, которое живет в каждой загнанной бытом женщине.
— Я не хочу быть такой ценой.
— А выбора уже нет, — Антонина Павловна откинулась на спинку кресла. — Я отдала тебе зеркало не как подарок. А как эстафету. Оно высосало меня до дна. Моя красота, моя воля — всё ушло в него. Чтобы не рассыпаться в прах, мне нужно было найти преемницу. Новую кровь. Теперь ты — Хозяйка.
— А если я его разобью?
Лицо старухи исказилось ужасом. На секунду сквозь маску дряхлости проступил тот самый хищный оскал.
— Не смей! — прошипела она, приподнимаясь. — Разобьешь зеркало — разобьешь свою жизнь. Оно уже сплелось с тобой. Видишь пятно на щеке? Это корень. Оно прорастает в тебя. Разобьешь стекло — твое лицо треснет так же. Ты умрешь в муках.
Я попятилась.
— Вы сумасшедшая.
— Я свободная, — выдохнула она, падая обратно в кресло. — Впервые за сорок лет я просто старая женщина. А ты... ты теперь на посту. Иди домой, Оля. Зеркало голодно. Если ты не будешь кормить его эмоциями других, оно начнет есть тебя быстрее.
Я выбежала из квартиры, не дожидаясь лифта, промчалась по лестнице. Мне казалось, что стены этого дома сжимаются, пытаясь раздавить меня.
Вернувшись домой, я первым делом вбежала в гостиную с намерением накрыть зеркало чем угодно — пледом, простыней, ковром.
Но когда я вошла, зеркало было... другим.
Оно больше не выглядело зловещим. Оно сияло теплым, золотистым светом. В отражении я увидела свою гостиную, но она была залита солнцем (хотя за окном была ночь). На диване сидел Андрей, чистый, улыбающийся. Рядом Катя читала книгу. Они смеялись.
Это была картинка идеального счастья.
Я шагнула ближе, завороженная.
— Андрей? — позвала я.
Отражение мужа подняло голову и подмигнуло мне.
— Иди к нам, Оленька, — беззвучно прошептали его губы. — Здесь хорошо. Здесь ты всех простила.
Я протянула руку, коснулась стекла. Оно было теплым, как человеческая кожа.
Меня накрыла волна эйфории. Вот же оно! Зеркало не злое. Оно просто показывало мне мои ошибки, чтобы я их исправила. Теперь оно показывает награду.
— Я все исправлю, — прошептала я. — Завтра же позвоню Кате. Верну Андрея. Мы заживем по-новому.
Я пошла спать с улыбкой, впервые за неделю чувствуя покой.
Я не знала, что это была ловушка. Самая страшная из всех. Зеркало перестало пугать меня кнутом. Оно достало пряник. Отравленный.
Часть 5: Кукольный домик
Следующие два дня прошли в странном, ватном безвременье. Я взяла отгулы на работе, сославшись на болезнь. Из дома выходить не хотелось.
Зеркало показывало мне кино.
Я часами сидела перед ним, глядя на идеальную версию своей семьи. Там, в зазеркалье, мы праздновали Новый год. Потом ездили на море. Потом Катя выходила замуж.
Это было похоже на наркотический трип. Я забывала есть. Я забывала пить. Я просто смотрела, как моя жизнь могла бы сложиться.
Но реальность начала распадаться.
На третий день я проснулась от того, что не смогла вспомнить, какой сегодня день недели. Среда? Суббота?
Я встала с кровати. Ноги были ватными.
Пошла на кухню выпить воды. Кран зашипел, выплюнул струю ржавой воды, а потом затих. Отключили воду?
Я посмотрела на свои руки. Они были худыми. Слишком худыми. Кожа стала сухой, пергаментной.
Я метнулась к маленькому зеркалу в прихожей.
На меня смотрела женщина лет шестидесяти. Седые пряди в волосах. Глубокие носогубные складки.
Пятно на щеке стало больше, оно потемнело и приобрело фиолетовый оттенок.
— Что происходит? — мой голос дрожал.
Я побежала в гостиную. К Нему.
Большое зеркало сияло. В нем стояла молодая, цветущая Ольга. Та самая, какой я хотела быть. Властная, красивая, с рубиновым перстнем на пальце.
Она смотрела на меня — старую, растрепанную, больную — с брезгливостью.
— Ты забираешь мою жизнь! — закричала я. — Ты выпиваешь меня!
Отражение улыбнулось.
— Я сохраняю тебя, — прозвучало в моей голове. Голос был моим, но звучал с металлическим эхо. — Твое тело — это просто оболочка. Она изнашивается. Отдай мне всё. Переходи сюда. Здесь ты будешь вечной.
Я поняла план Антонины. Она не просто передала эстафету. Она попала в ту же ловушку. Зеркало выпило её молодость, заперев образ «идеальной Антонины» внутри, а наружу выбросило пустую оболочку. И теперь то же самое происходит со мной. Только быстрее. Гораздо быстрее.
Я должна была позвонить Андрею. Сказать, что люблю его. Что была дурой.
Я схватила телефон. Он был разряжен. Я поставила его на зарядку, но он не включался.
Я подбежала к входной двери, дернула ручку.
Заперто.
Повернула замок. Он не поддавался. Ключ проворачивался, но язычок замка не двигался.
Я заколотила в дверь.
— Помогите! Кто-нибудь!
Тишина. Дом молчал. Обычно слышно, как соседи ходят, как лифт ездит. Но сейчас за дверью была вакуумная тишина.
Я вернулась в комнату.
Мебель изменилась.
Мой старый диван исчез. Вместо него стояла изящная кушетка в стиле ампир. Обои стали темнее, с рисунком из тех самых терновых ветвей.
Квартира превращалась в интерьер зеркала. Реальность и отражение менялись местами.
Я — это та, что в зеркале. А здесь, в комнате — просто тень, которая скоро исчезнет.
Меня охватила паника. Животный ужас загнанного зверя.
Я схватила тяжелую хрустальную вазу со стола.
— Нет! — закричала я и швырнула вазу в зеркало.
Ваза летела прямо в центр стекла. Я ожидала звона, осколков, освобождения.
Но ваза прошла сквозь стекло.
Она беззвучно исчезла в амальгаме, словно камень в воде. По поверхности пошла рябь.
И тут же ваза вылетела обратно.
С огромной скоростью. Прямо в меня.
Я едва успела увернуться. Тяжелый хрусталь врезался в стену рядом с моей головой, оставив глубокую вмятину в штукатурке, и разлетелся на мелкие брызги.
— Грубо, — прогремел голос в голове. — Невоспитанно. Хозяйка так себя не ведет.
Из зеркала потянулись руки.
Это были не мои руки. И не руки Антонины. Это были сотни полупрозрачных, дымчатых рук. Они тянулись из глубины, удлиняясь, извиваясь как змеи.
Они хотели затащить меня внутрь.
Я попятилась на кухню, схватила со стола нож.
— Не подходи!
Руки остановились на границе гостиной. Они не могли пересечь порог. Пока не могли.
Я забаррикадировалась на кухне, придвинув стол к двери.
Я сидела на полу, обхватив колени, сжимая кухонный нож. Мое единственное оружие против мистического ужаса.
Я была одна. Заперта в собственной квартире, которая медленно переваривала меня.
И самое страшное — я начала забывать лицо дочери. Я пыталась представить Катю, но видела только размытое пятно. Зеркало стирало мою память, чтобы мне не за что было держаться здесь, в реальности.
Нужно было что-то делать. Нужно было разбить его, но физическая сила не работала. Ваза прошла насквозь. Значит, бить надо не предметом.
Бить надо волей.
Вдруг в тишине раздался звук.
Звук ключа, поворачивающегося в замке входной двери.
Кто-то пришел.
У меня затеплилась надежда. Андрей? Катя?
Я прислушалась.
Шаги были тяжелые, шаркающие. Это не Андрей. И не Катя.
Дверь кухни медленно, со скрипом (хотя я забаррикадировала её столом!) начала открываться. Стол отъезжал сам собой, словно он ничего не весил.
На пороге стояла фигура.
Это была я.
Только не та я, что сидела на полу с ножом. И не та красавица из зеркала.
Это была я — мертвая. С синим лицом, с веревкой на шее.
Призрак моего будущего, если я сдамся.
Она открыла рот, и из него полилась черная вода.
— Присоединяйся, — пробулькала она. — Мы все здесь. Весь твой род. Мы все в стекле.
Мертвая копия шагнула ко мне. Я вжалась спиной в батарею, понимая, что бежать некуда. Нож выпал из ослабевшей руки. В этот момент за окном, на улице, раздался дикий, нечеловеческий визг автомобильных тормозов и звук удара. Это было так громко и реально, что даже призрак на секунду замер. А следом, разрезая морок, в дверь квартиры начали яростно, требовательно звонить и колотить кулаками.
— Мама! Мама, открой! — это был голос Кати. Настоящий. Живой.
Но призрак ухмыльнулся и, глядя мне в глаза, прошептал голосом дочери: «Не открывай. Это не она».
Часть 6: Жертва пешки
«Не открывай. Это не она».
Призрак с моим мертвым лицом и голосом дочери стоял между мной и прихожей. Черная вода капала с его одежды на линолеум, но лужи не появлялись — капли исчезали, не долетая до пола. Это была галлюцинация. Очень качественная, но галлюцинация.
За дверью снова закричали:
— Мама! У меня ключи не проворачиваются! Ты что, задвижку закрыла? Открой, мне страшно!
Этот голос сорвался на визг. И в этом визге была та самая нота, которую подделать невозможно. Детская паника. Я помнила этот звук, когда Кате было пять лет, и она потерялась в универмаге «Гостиный Двор». Зеркало могло скопировать тембр, интонацию, даже слова. Но оно не умело копировать живой, животный страх. Зеркало было слишком высокомерным для этого.
— Уйди, — прохрипела я призраку.
— Ты пожалеешь, — булькнула мертвая копия. — Там боль. А здесь покой.
— Пошла вон! — заорала я, вкладывая в крик остатки сил.
Я рванулась сквозь призрак. Меня обдало могильным холодом, запахом тины и гнили, но я не остановилась. Я бежала к входной двери, спотыкаясь о разбросанную обувь.
Руки дрожали так, что я не могла попасть в пазы задвижки.
— Катя! Катя, я сейчас! — кричала я.
— Мама, быстрей! Тут соседи вышли, авария внизу, машину всмятку... Мам, почему у тебя так темно в глазке?
Задвижка поддалась. Я дернула ручку.
Тяжелая металлическая дверь распахнулась, впуская в квартиру шум подъезда, запах жареной картошки от соседей, сквозняк и звук далекой сирены скорой помощи.
На пороге стояла Катя. Мокрая от дождя, в расстегнутой куртке, глаза огромные.
За её спиной, на лестничной площадке, стоял сосед дядя Миша в майке-алкоголичке и курил.
— Оль, у вас всё нормально? — буркнул он. — А то орёте, как резаные.
Я никогда так не любила дядю Мишу, его перегар и его любопытство. Это была реальность. Грубая, пахучая, настоящая.
Я схватила Катю за рукав и втянула внутрь, захлопнув дверь перед носом соседа.
— Мам, ты... — Катя осеклась.
Она смотрела на меня и пятилась.
В свете лампочки из прихожей я увидела свое отражение в зеркале шкафа-купе (обычном зеркале!). Я была похожа на скелет, обтянутый серой кожей. Волосы висели паклей. Глаза запали. Я постарела лет на двадцать за три дня.
— Господи, мама... Ты болеешь? Ты пила? — Катя протянула руку, чтобы потрогать мой лоб, но тут же отдернула, словно боясь заразиться.
— Не пила, — прошептала я, опираясь о стену, чтобы не упасть. — Зеркало. Катя, нам надо уйти. Прямо сейчас. Ничего не бери. Просто уходим.
— Какое зеркало? То, бабкино? — Катя нахмурилась. — Мам, ты бредишь. Тебе надо в больницу. Ты когда ела последний раз? Тут воняет... плесенью.
Она решительно сняла ботинки.
— Так, я вызываю скорую. И папе звоню. Где твой телефон?
— Нет! — я вцепилась в её куртку. — Не ходи в комнату. Катя, послушай меня! Антонина Павловна... она прокляла нас через него. Оно живое.
Катя посмотрела на меня с жалостью и легким раздражением. Тем самым взглядом, каким смотрят на выживших из ума стариков.
— Мам, хватит пугать. Какое проклятие? 21-й век. У тебя нервный срыв. Я иду за телефоном и за документами. Сядь на пуфик.
Она вырвалась и быстрым шагом пошла в гостиную.
— Катя, нет!
Я бросилась за ней, но ноги подкосились, и я рухнула на колени в коридоре. Ползком, цепляясь за стены, я потащилась следом.
Когда я доползла до дверного проема гостиной, Катя уже стояла перед Ним.
В комнате было темно, но зеркало светилось изнутри мягким, розоватым светом. Оно не показывало Кате то, что показывало мне — холодную власть или мертвецов. Нет. Зеркало было умнее. Оно подстраивалось под жертву.
Катя стояла неподвижно, опустив руки. Сумка соскользнула с её плеча и упала на пол.
— Ого... — выдохнула она. Голос был зачарованным.
— Катя, не смотри! — прохрипела я, пытаясь подняться. — Это ложь! Закрой глаза!
— Мам, смотри, — она не обернулась. — Я там... Я там другая.
Я подняла голову. С моего ракурса (снизу, с пола) зеркало выглядело темным провалом. Но я видела лицо дочери. Разгладились морщинки тревоги на лбу. Появилась уверенная улыбка. Она выпрямила спину — точно так же, как неделю назад выпрямляла я.
— Я там в Париже, — прошептала Катя. — Я пишу книгу. У меня презентация. И этот парень, Саша... он вернулся. Он стоит рядом с цветами. Мам, я там счастливая. Я там не неудачница.
— Оно врет! — закричала я. — Оно высосет тебя! Посмотри на меня! Я тоже это видела!
Катя медленно повернула голову ко мне. Её глаза были слегка расфокусированы.
— Ты видела власть, мама. Ты всегда хотела всех контролировать. А я вижу свободу. Бабушка говорила, что это зеркало дает то, чего не хватает женщине рода. Может, оно просто не подошло тебе? Ты слишком... приземленная?
Эти слова ударили больнее, чем пощечина. Это были не её мысли. Это зеркало уже нашептывало ей, играя на наших старых обидах, на том, что я назвала её «пустоцветом».
— Катя, вспомни, что я говорила тебе три дня назад. Я была не в себе! Это зеркало заставило меня выгнать тебя!
— Или ты просто сказала правду, а теперь жалеешь? — Катя снова повернулась к стеклу. Она сделала шаг вперед. — Там так красиво... И тепло. Здесь холодно, мам. У тебя в квартире могильный холод. А там солнце.
Она подняла руку, чтобы коснуться поверхности.
Я поняла: если она коснется, я её потеряю. Зеркало свежее, голодное. Меня оно уже «выпило», я для него — отработанный материал, сухая шкурка. Ему нужна новая, молодая энергия. Энергия обиды, амбиций и неуверенности. Катя — идеальная жертва.
Я огляделась в поисках оружия. Вазы не было. Стулья были далеко.
Мой взгляд упал на пол. Там, где Катя уронила сумку, из расстегнутого бокового кармана торчал тяжелый газовый ключ. (Катя всегда возила с собой набор инструментов в машине, а сейчас, видимо, забрала его домой из-за ремонта замка в съемной квартире).
Я рванулась вперед. Не к дочери. К зеркалу.
Последний рывок. Всё тело болело, каждая мышца кричала от истощения.
Катя была уже в сантиметре от стекла. Её пальцы почти касались серебряной глади.
— Прими меня, — шептала она.
Я схватила тяжелый, холодный металл ключа. Встала на ноги, шатаясь.
Зеркало заметило меня.
Отражение Парижа и счастья мгновенно исчезло. На секунду в стекле возникло лицо Антонины Павловны — искаженное яростью, с черными провалами глаз.
— НЕ СМЕЙ! — голос ударил прямо в мозг, вызвав носовое кровотечение. — РАЗОБЬЕШЬ МЕНЯ — УБЬЕШЬ ЕЁ!
Катя закричала. Она схватилась за голову.
— Мама, не надо! Мне больно! Оно связано со мной!
Я занесла ключ.
Зеркало пошло ва-банк. На поверхности стекла, прямо там, куда я целилась, появилось лицо Кати. Живое, настоящее. И на щеке отражения, прямо на моих глазах, начал проступать глубокий порез, из которого хлестала кровь.
В ту же секунду настоящая Катя, стоящая рядом, вскрикнула и закрыла щеку рукой. Сквозь пальцы побежала тонкая струйка крови.
— Видишь? — прошипел голос свекрови из зеркала. — Мы единое целое. Ударишь меня — разрубишь лицо собственной дочери. Ты хочешь, чтобы она осталась уродом? Или хочешь, чтобы она умерла? Опусти ключ, Ольга. Знай своё место.
Я застыла. Ключ дрожал в руке.
Катя плакала, размазывая кровь по лицу.
— Мама, мне больно! Что происходит?
Зеркало победило. Оно взяло заложника. Я не могла ударить.
И тогда я сделала единственное, что пришло мне в голову.
Я развернулась и со всей силы ударила ключом не по стеклу.
Я ударила по стене рядом. По дряблой штукатурке, прямо туда, где в стену был вбит мощный кованый крюк, державший тяжелую раму.
Удар. Еще удар.
Штукатурка посыпалась. Старый кирпич, измученный временем, крошился.
Зеркало качнулось.
— Нет! — взвизгнул голос Антонины.
— Катя, отойди! — заорала я, толкая дочь в сторону дивана.
Я ударила в третий раз. Крюк с хрустом вывернулся из стены.
Тяжелая, стокилограммовая махина в серебряной раме потеряла опору.
Оно начало падать. Не назад, не в сторону, а плашмя. Лицом вниз. Прямо на пол. Прямо на то место, где стояла я.
Я не успевала отскочить. Я знала это.
Я успела только сгруппироваться, закрыв голову руками, и подумать: «Лишь бы не стеклом вверх».
Мир перевернулся. Грохот был такой, словно рухнул потолок. А потом наступила темнота.
Тишина. Звон в ушах. Я чувствовала тяжесть, придавившую мои ноги, но боли не было. Только странное онемение. Я открыла глаза. В комнате было темно и пыльно. Зеркало лежало на полу, перевернутое рамой вверх. Оно не разбилось. Стекло осталось целым, потому что упало на толстый ворсистый ковер.
Но что-то изменилось. Из-под рамы, по полу, начал растекаться свет. Не электрический, а мертвенно-бледный. И я услышала стук. Стук шел снизу. Из-под лежащего на полу зеркала. Кто-то стучал с той стороны, требуя, чтобы его выпустили. И этот «кто-то» называл меня по имени. Голосом моего мужа.
Часть 7: Изнанка серебра
Стук становился всё громче. Он отдавался вибрацией в полу, проходя сквозь доски паркета прямо в моё тело.
— Оля! — голос Андрея был искажен, словно он кричал через толщу воды или из глубокого колодца. — Оля, здесь холодно! Оно жжет! Почему ты меня заперла? Подними эту дрянь!
Я попыталась пошевелиться. Тяжелая рама придавила мои ноги чуть ниже колен. Боли не было — адреналин работал как анестезия, но я чувствовала, что я в ловушке.
Катя, всхлипывая, ползла ко мне. Кровь на её щеке смешалась со слезами.
— Мама... Папа там? — она с ужасом смотрела на перевернутое зеркало. Из-под серебряного края выбивались пучки бледного, мертвенного света, словно под рамой горел прожектор. — Он правда там?
— Нет! — крикнула я, хватая дочь за руку. — Не верь! Папа в гараже! Или на работе!
— Оля! — взвыл голос из-под зеркала. Теперь в нём слышались истерические нотки. — Ты предательница! Ты всегда меня ни во что не ставила! А теперь хочешь похоронить заживо? Катя! Катенька! Помоги отцу! Мать сошла с ума, она хочет меня убить!
Катя дернулась. В её глазах метнулось сомнение. Зеркало било по самому больному — по её любви к отцу, по её страху, что я действительно превратилась в монстра.
— Я должна проверить, — Катя потянулась к раме.
— Не смей! — я вцепилась в её запястье так, что ногти впились в кожу. — Катя, послушай меня. Если ты его поднимешь, оно увидит нас. Пока оно лежит лицом вниз — оно слепое. Оно в панике. Ты понимаешь? Это не папа кричит. Это зеркало боится!
В этот момент свет, льющийся из-под рамы, изменил цвет. Он стал грязно-бурым. По комнате пополз запах, который я узнала бы из тысячи — запах «Корвалола» и старых, засушенных цветов. Запах квартиры Антонины Павловны.
— Умная дрянь, — голос «Андрея» мгновенно изменился. Исчезли просительные интонации. Теперь из-под пола говорил кто-то другой. Голос звучал одновременно как голос моего мужа и как голос свекрови. Жуткий, скрежещущий дуэт. — Думаешь, ты победила, уронив меня? Я просочусь сквозь пол. Я отравлю этот дом. Я сведу с ума твоего мужа, где бы он ни был. Он повесится, Оля. Как мой Фёдор хотел, но не успел.
Я почувствовала, как холод пробирает до костей. Ноги под рамой начали неметь по-настоящему.
— Катя, — сказала я тихо, глядя дочери в глаза. — Мне нужно, чтобы ты была сильной. Не той «сильной», о которой я говорила раньше. Не жестокой. А настоящей. Нам нужно закрыть его. Навсегда.
— Как? Оно же весит тонну! — Катя вытерла кровь рукавом. Она больше не плакала. Страх сменился решимостью.
— Плед, — скомандовала я. — Тащи тот толстый плед с дивана. И скотч. У нас был в ящике строительный скотч.
Катя кивнула. Она метнулась к комоду.
Пока её не было, зеркало начало вибрировать. Оно билось об пол, как пойманная рыба. Рама подпрыгивала, больно ударяя меня по голеням.
— Тебе больно? — шептало оно уже прямо в моей голове. — Я могу убрать боль. Я могу срастить твои кости. Только переверни меня. Только один взгляд. Я покажу тебе мир, где ты не стареешь. Мир, где Катя — знаменитость. Мир, где Андрей — министр, а не водитель. Ну же!
Я закрыла глаза.
— Я не хочу такой мир, — прошептала я. — Я хочу свои макароны на кухне. И дочь в рваных джинсах. И мужа, который теряет носки. Потому что это — моё.
Катя вернулась с пледом и широким рулоном скотча.
— Что делать?
— Мы не сможем его поднять и вынести, оно слишком тяжелое, — быстро говорила я, чувствуя, как силы покидают меня. — Нам нужно запеленать его. Как мумию. Чтобы ни луча света не вышло. И ни один взгляд не попал внутрь.
Мы действовали быстро. Катя приподнимала край рамы (зеркало рычало и сопротивлялось, становясь невыносимо тяжелым), а я подсовывала под него край пледа.
— Давай! Еще!
Мы работали слаженно. Как когда-то, когда клеили обои, пока Катя не выросла и мы не начали отдаляться. Я видела её сосредоточенное лицо, ссадину на щеке. Она была красивой. Не холодной красотой из зазеркалья, а живой, теплой красотой человека, который спасает свою мать.
Когда мы полностью обернули раму в несколько слоев шерсти и начали перематывать конструкцию скотчем, голос снизу перешел на визг:
— Вы пожалеете! Вы будете гнить в нищете! Никто вас не полюбит! Вы серые мыши!
— Заткнись! — крикнула Катя. Она с силой замотала скотч поперек «лица» зеркала. — Мыши хотя бы живые! А ты — просто стекло!
Последний виток скотча. Кокон был готов. Свечение исчезло. Голос оборвался на полуслове, словно выключили радио.
В комнате повисла звенящая тишина.
Катя обессиленно опустилась на пол рядом со мной. Мы сидели, привалившись спинами к дивану, и смотрели на этот огромный, уродливый серый сверток посреди разгромленной гостиной.
— Ты как, мам? — тихо спросила она.
— Ноги, кажется, целы. Синяки будут страшные.
Я протянула руку и коснулась её щеки. Кровь остановилась, но шрам, скорее всего, останется. Тонкая белая линия.
— Прости меня, — сказала я, и голос мой дрогнул. — За всё, что я наговорила. За «пустоцвет». За то, что выгнала. Это была не я... точнее, это была худшая часть меня, которую оно вытащило.
— Я знаю, — Катя положила голову мне на плечо. — Я видела, мам. Когда ты смотрела в зеркало... у тебя лицо было, как у бабки Антонины. Один в один. Это было страшнее всего. Я думала, ты умерла, а она заняла твое тело.
Мы посидели так минуту. Две женщины посреди руин своей жизни.
— Что нам с этим делать? — Катя кивнула на сверток.
— Вывезем на свалку? — предложила я.
— Нет. Кто-то найдет. Развернет. И всё начнется сначала.
— Утопить? — я вспомнила холодную воду Невы.
— Всплывет. Или рыбаки вытащат.
И тут я поняла.
— Мы вернем его, — твердо сказала я. — Тому, кто его создал. Или тому, кто его заслужил.
— Ты хочешь отвезти его к бабке? — Катя округлила глаза.
— Нет. Она слишком слаба. Она просто умрет рядом с ним. Мы отвезем его туда, где оно не сможет никому навредить. В место, где никто не смотрит в зеркала с тщеславием.
Я попыталась встать, но ноги подкосились. Катя подхватила меня.
И в этот момент мы услышали звук.
Звук открывающегося замка входной двери.
Щелчок. Второй. Скрежет.
Мы с Катей переглянулись. Глаза у обеих расширились.
Андрей?
Но ведь голос из зеркала говорил... Нет, зеркало врало. Значит, это настоящий Андрей пришел домой.
Дверь распахнулась.
В коридор вошел мой муж.
Я видела его отсюда, из гостиной. Он был в той же куртке, в которой уходил.
Но он был не один.
Рядом с ним стояла Антонина Павловна.
В три часа ночи. Старая, немощная женщина, которая еще вчера не могла встать с кресла без помощи сиделки.
Сейчас она стояла прямо. В руках у неё была трость с серебряным набалдашником. А глаза...
Её глаза в полумраке прихожей светились тем же мутным, болотным светом, который мы только что видели из-под рамы.
Андрей стоял с опущенной головой, руки висели плетьми. Он выглядел как кукла.
— Мама? — выдохнул он безжизненным голосом. — Они что-то сделали с подарком. Я чувствую. Он... задыхается.
Антонина Павловна шагнула через порог. Она улыбнулась, и я увидела, что её лицо разгладилось. Морщины исчезли. Она снова была той властной красавицей с фотографии 1975 года.
Только теперь эта красота была не в зеркале. Она вышла наружу.
— Глупые девочки, — проворковала она голосом, полным силы и молодости. — Вы думали, зеркало — это тюрьма? Зеркало — это инкубатор. Я перенесла туда свою старость. А теперь пришла забрать свою молодость обратно. И вы её для меня сохранили.
Она подняла трость и указала на сверток на полу.
— Андрей, сын мой. Развяжи.
Андрей, глядя в пустоту, механически двинулся к нам. В его руке блеснул нож для резки бумаги.
— Папа, нет! — закричала Катя.
Антонина Павловна рассмеялась.
— Он тебя не слышит, милая. Он всегда слушал только маму.
Андрей, похожий на зомби, неумолимо приближался к свертку с ножом, не реагируя на наши крики. Антонина Павловна преградила путь к выходу, и её тень на стене начала расти, превращаясь в огромное чудовище с терновыми ветвями вместо рук. Я поняла: разбить зеркало было нельзя, закрыть — тоже. Единственный способ остановить это — не уничтожить предмет, а уничтожить связь. И эта связь держалась не на магии, а на человеке, который добровольно стал рабом. Я посмотрела на мужа и поняла, что сейчас мне придется сделать самый страшный выбор в моей жизни.
Часть 8: Осколки свободы
Андрей шел на меня. Его глаза были пустыми, как у рыбы на прилавке, а рука с канцелярским ножом была поднята не для атаки, а для работы — он собирался вскрыть скотч, как вскрывают посылку. Но я стояла между ним и зеркалом.
— Уйди, Оля, — его голос был монотонным, лишенным интонаций. — Мама велела.
За его спиной Антонина Павловна разрасталась. Это была уже не просто старуха, и даже не молодая красавица. Это была тень. Она заполнила собой прихожую, перекрывая кислород. Стены нашей сталинки заскрипели, штукатурка посыпалась с потолка белой перхотью. Она питалась его послушанием. Каждое его механическое движение делало её сильнее.
— Андрей! — закричала я, не сдвигаясь с места. — Посмотри на меня! Не на неё, на меня!
— Он не может, — рассмеялась Антонина. Её смех звучал как скрежет металла. — Он мой. Я лепила его пятьдесят пять лет. Я выжгла в нём волю, чтобы он был удобным. А ты, дурочка, пыталась его «починить». Зачем чинить табуретку? На ней просто сидят.
Эти слова ударили меня током. Табуретка. Вот кем она его считала. Вещью. Функцией.
И вдруг я поняла. Я ведь делала то же самое. Всю последнюю неделю, под влиянием зеркала, я тоже хотела сделать его удобным. «Не чавкай», «надень чистое», «зарабатывай больше». Я стала её отражением еще до того, как посмотрела в стекло.
Я шагнула навстречу ножу. Лезвие уперлось мне в грудь, в пуговицу домашней кофты.
Андрей замер. Его рука дрогнула. Программа дала сбой: табуретка не может сопротивляться, но и нож не должен резать «своих».
— Андрей, — сказала я тихо, глядя прямо в его остекленевшие глаза. — Ты помнишь дачу? Помнишь, как мы красили веранду в синий цвет, и ты вылил банку краски на себя? Мы смеялись два часа. Мы были синими, как аватары.
— Краска... — губы Андрея шевельнулись. — Синяя...
— Молчать! — взвизгнула Антонина Павловна. Тень метнулась к нам, ударив холодом. Меня качнуло, но я схватила Андрея за плечи.
— Ты не вещь, Андрей. Ты не сын своей мамы. Ты — мой муж. Ты отец Кати. И я люблю тебя. Не за то, что ты «успешный». И не за то, что ты «удобный». А за то, что ты живой. За то, что ты теплый.
Я прижалась лбом к его лбу.
— Проснись. Пожалуйста. Если ты сейчас разрежешь этот скотч, мы умрем. Не физически. Мы станем тенями, как папа Фёдор. Ты хочешь этого?
Андрей моргнул. Раз, другой. В его глазах, в этой мутной пелене, вдруг вспыхнула искра. Боль. Осознание.
Он посмотрел на нож в своей руке. Потом на меня. Потом на мать.
— Мама... — хрипло сказал он. — Почему ты такая... огромная?
— Режь! — взревела Антонина. — Неблагодарный щенок! Я отдала тебе жизнь!
— Ты забрала мою жизнь, — тихо ответил он. И его голос окреп. — Ты сожрала папу. А теперь хочешь сожрать нас.
Он разжал пальцы. Нож звякнул об пол.
В ту же секунду тень Антонины Павловны судорожно дернулась. Связь прервалась. Источник питания отключился.
— Нет! — закричала она, и этот крик был похож на вой сирены. — Вы не посмеете! Я прокляну вас!
Зеркало под коконом из пледа начало беситься. Оно подпрыгивало, пытаясь разорвать скотч изнутри. Я слышала, как трещит ткань. Оно чувствовало, что хозяйка теряет силу, и пыталось вырваться.
— Катя! — крикнула я. — Ключ!
Катя, которая всё это время стояла у стены, сжавшись в комок, метнулась к дивану, где валялся тяжелый газовый ключ.
— Лови!
Она швырнула инструмент мне. Тяжелый металл лег в ладонь привычной тяжестью.
Я повернулась к дергающемуся свертку.
Антонина Павловна бросилась ко мне. Она была быстрой, неестественно быстрой для старухи, но Андрей перехватил её. Он, мой мягкий, «ведомый» Андрей, обхватил мать руками, удерживая её, как удерживают буйного пациента.
— Не трогай их! — прохрипел он. — Хватит!
Я замахнулась.
Я била не по стеклу. Я била по своему страху старости. Я била по желанию быть идеальной. Я била по холоду, который чуть не убил мою семью.
Удар.
Хруст. Глухой, ватный звук ломающегося под одеялом стекла.
Зеркало взвыло. Это был не звук — это была ультразвуковая волна, от которой лопнула лампочка в люстре. Мы погрузились в темноту, разбавляемую только уличным светом фонаря.
Удар.
Еще хруст. Я била снова и снова, превращая серебряную гладь в крошево. Я чувствовала, как под пледом исчезает сопротивление.
С каждым ударом крик Антонины Павловны становился тише, превращаясь в сухой кашель.
Последний удар. Я выронила ключ. Руки тряслись.
В комнате наступила тишина. Абсолютная.
Сверток на полу больше не шевелился. Он стал плоским, бесформенным. Обычная куча мусора.
Андрей разжал руки.
Антонина Павловна осела на пол. В полумраке я видела, как исчезает её величественная осанка. Она уменьшалась. Сжималась. Через минуту на паркете сидела крошечная, дряхлая старушка в сползших чулках, которая растерянно озиралась по сторонам.
— Где я? — прошамкала она слабым, дребезжащим голосом. — Оля? Почему так темно? Я хочу чаю...
Я посмотрела на Андрея. Он стоял, прислонившись к стене, и плакал. Беззвучно, по-мужски страшно.
Катя подошла к нему и обняла.
Я переступила через груду битого стекла, завернутого в плед, и подошла к ним. Мы обнялись втроем. В темноте, посреди разрушенной квартиры, пахнущей пылью и валерьянкой.
Но здесь было тепло.
Эпилог: Свет в конце
Прошло три месяца.
Снег на Васильевском острове в этом году выпал рано. Белый, чистый, он укрыл грязные дворы-колодцы, превратив город в сказку.
Мы сделали ремонт. Не идеальный «евро», а простой. Светлые обои, новые шторы. На том месте, где стояло зеркало, теперь висит большая картина — пейзаж с маяком, который мы с Катей нарисовали вместе на курсах живописи. Получилось немного кривовато, но зато ярко.
Зеркало мы не просто выбросили. Андрей отвез осколки, не разворачивая пледа, на специальный полигон за городом, где утилизируют опасные отходы. Он смотрел, как пресс превращает сверток в пыль. Он сказал, что ему нужно было это видеть.
Антонина Павловна жива. Она в хорошем частном пансионате под Зеленогорском. После той ночи у неё случился инсульт, который стер память о последних сорока годах. Она не помнит зеркала. Она не помнит своей власти. Сейчас это тихая бабушка, которая любит, когда ей читают вслух Чехова и кормят зефиром. Мы навещаем её раз в две недели.
Странно, но теперь я могу держать её за руку. Её руки больше не холодные. Они просто старые.
А я...
Я стою в ванной перед обычным зеркалом из ИКЕА.
Я смываю макияж.
На меня смотрит женщина пятидесяти двух лет. У неё есть морщинки вокруг глаз — «лучики смеха», как говорит Андрей. У неё немного поплыл овал лица. На левой щеке осталось крошечное, едва заметное пятнышко — шрам от той ночи, напоминание о цене, которую я чуть не заплатила.
Я не идеальна. Я устаю на работе. Я иногда ворчу на мужа за разбросанные носки (хотя теперь он старается их убирать). Я переживаю за Катю, которая снова ищет работу, но теперь я не лезу с советами, а просто варю ей кофе.
Я смотрю на свое отражение и улыбаюсь.
Оно улыбается мне в ответ — синхронно, тепло и искренне.
— Привет, Оля, — говорю я ей. — Ты хорошо выглядишь.
И это правда. Потому что в глазах больше нет страха. И нет пустоты.
Из кухни доносится запах шарлотки и смех Андрея.
— Оль, чайник закипел! Иди скорей, пока горячий!
Я выключаю свет в ванной. В темноте зеркало становится просто куском стекла. В нём нет никакой магии.
Магия там, на кухне. Там, где звенят чашки, где пахнет яблоками и корицей, и где меня ждут люди, которые любят меня такой, какая я есть.
Я иду на свет.