Знаете, как звучит тишина в квартире, когда вы прожили в браке тридцать пять лет? Она не пустая. Она гулкая. В ней слышно, как оседает пыль на фортепиано, к которому я не подходила уже полгода, как капает кран на кухне, который Витя обещал починить еще в прошлый вторник, и как тикают старые настенные часы в прихожей. Тик-так. Тик-так. Жизнь уходит.
Было три часа ночи. Бессонница — моя верная подруга с тех пор, как я вышла на пенсию. Виктора дома не было. «Ночная смена», — так он сказал, завязывая шнурки на старых, стоптанных ботинках вчера вечером. Он работает охранником на складе стройматериалов где-то в промзоне. По крайней мере, я так думала. Полгода назад его сократили из конструкторского бюро — «оптимизация кадров», будь она неладна. Для него это был удар под дых. Мужчина, инженер, шестьдесят лет — и вдруг ненужный. Я тогда сказала: «Витя, мы справимся, я репетиторством займусь, проживем». А он замкнулся. И нашел эту работу. Сутки через трое, ночами. Приходил серый, с мешками под глазами, пахнущий дешевым растворимым кофе и сыростью. Я жалела его. Господи, как я его жалела! Грела суп, не задавала лишних вопросов, ходила на цыпочках.
В ту ночь я включила телевизор на кухне, просто чтобы разогнать эту давящую тишину. Звук убрала почти в ноль. Шел повтор каких-то местных новостей, рубрика «Культурная жизнь города». Репортаж с открытия нового танцевального клуба «Золотой век». Я уже потянулась к пульту, чтобы переключить, когда камера скользнула по залу.
Паркет блестел так, что больно глазам. Дамы в вечерних платьях, мужчины в бабочках. И вдруг — крупный план.
Я замерла с пультом в руке. Сердце пропустило удар, а потом забилось где-то в горле, мешая дышать.
На экране, в центре кадра, был мой муж. Мой Витя.
Только это был не тот сгорбленный, уставший старик в вытянутом свитере, которого я провожала вечером. На нем был смокинг. Идеально сидящий черный смокинг. Он держал за талию женщину — яркую, высокую, в красном платье с открытой спиной. Он смеялся. Он запрокинул голову и смеялся так, как не смеялся со мной уже лет десять. В его руке был бокал с чем-то золотистым.
Внизу экрана бегущей строкой: «Виктор Лавров и Елена Берг — фавориты любительского турнира».
Пульт выпал из моей руки и с грохотом ударился об пол. Но я этого даже не услышала. Я смотрела в его глаза на экране — сияющие, живые, чужие. Он не на складе. Он не мерзнет в бытовке. Он танцует. И он счастлив. Без меня.
ЧАСТЬ 1. Запах остывшего кофе и дорогой пудры
Я не спала остаток ночи. Сидела на кухне, в темноте, сжимая в руках холодную чашку с давно остывшим чаем. В голове крутилась одна и та же картинка: его рука на её талии. Уверенная, крепкая рука. Не та, что дрожит, когда он пытается вдеть нитку в иголку, жалуясь на зрение.
Светало медленно, мучительно. Ноябрьское утро в нашем городе всегда похоже на грязную серую тряпку, брошенную на лицо. В семь пятнадцать заскрипел ключ в замке.
Я не вышла встречать. Осталась сидеть за столом, спиной к коридору. Я слышала каждый его шаг, каждый шорох. Вот он снимает куртку — тяжело, со вздохом. Вот ставит сумку на пол. Шуршание пакета. Он всегда приносил буханку черного хлеба с «работы», якобы покупал в ларьке по дороге, чтобы показать — он хозяин, он добытчик, он помнит о доме.
— Надя? Ты чего так рано? — его голос прозвучал хрипло.
Я медленно повернулась. Виктор стоял в дверях кухни. На нем была та самая старая куртка, джинсы с пузырями на коленях. Лицо уставшее, серое. Актер. Какой же он гениальный актер. Или это я была слепым зрителем в первом ряду?
— Не спалось, — сказала я. Голос меня подвел, дрогнул, но Витя не заметил. Или сделал вид.
Он прошел к мойке, включил воду, начал мыть руки. Долго, тщательно намыливая каждый палец.
— Смена тяжелая была, — начал он привычную легенду. — Напарник, Петрович, опять запил, пришлось за двоих обходить периметр. Ветер такой, что кости ломит. Спину прихватило, Надь. Есть у нас мазь та, со змеиным ядом?
Я смотрела на его спину. Вчера по телевизору эта спина была прямой, как струна. Он держал осанку, как офицер царской армии. А сейчас он сутулился так, словно на плечах лежал мешок с цементом.
— Мазь в аптечке, — сухо ответила я. — Ты голодный?
— Да нет, перехватил там бутерброд... Просто чаю попью и спать. Ноги гудят.
Он сел напротив. Я налила ему чай. Пар поднимался между нами, как стена. Я смотрела на его руки. Чистые. Слишком чистые для человека, который всю ночь таскал засовы на ржавых воротах склада. Ни ссадины, ни грязи под ногтями. И запах.
Обычно от него пахло табаком (хотя он бросил, но напарники курили) и специфической затхлостью казенного помещения. Сегодня я принюхалась. Сквозь запах хозяйственного мыла пробивалось что-то еще. Едва уловимое. Сладковатое. Пудра? Дорогие духи? Или, может быть, запах лака для волос?
— Что-то случилось? — он поднял на меня глаза. В них была мутная пелена усталости, но на дне... на дне я увидела страх. Он чувствовал моё напряжение.
— Витя, — я сжала край скатерти так, что побелели костяшки. — А где находится этот твой склад? Точно?
Он замер с кружкой у рта. На долю секунды.
— Ну я же говорил, Надя. На Химмаше, за вторым переездом. Улица Заводская. А что?
— Просто сон плохой приснился. Будто пожар там у вас.
Он выдохнул, нервно усмехнулся:
— Типун тебе на язык. Там гореть нечему, один бетон да арматура. Всё, мать, я спать. Сил нет.
Он встал, шаркая ногами, и ушел в спальню. Через десять минут оттуда донесся храп.
Я осталась одна. Гнев, холодный и расчетливый, начал вытеснять обиду. Он врал мне. Врал глядя в глаза, спокойно, обыденно, как говорят о погоде. Полгода лжи. Каждую третью ночь он уходил не на работу, а в другую жизнь.
Я встала и на цыпочках прошла в прихожую. Его сумка стояла в углу. Обычная спортивная сумка, с которой он ходил еще в заводской спортзал десять лет назад. Сердце колотилось так, что отдавало в ушах. Я чувствовала себя воровкой в собственном доме. Преступницей. Но я должна была знать.
Я расстегнула молнию.
Внутри лежала сменная одежда: старые треники, футболка. Термос (пустой). Газета с кроссвордами. Всё, как у обычного охранника. Идеальная декорация. Я сунула руку глубже, ощупывая подкладку. Ничего.
Может, мне померещилось? Может, тот мужчина в телевизоре — просто похожий человек? Двойник? Ну бывает же такое. Я схожу с ума от скуки на пенсии, вот и мерещится.
Я закрыла сумку и уже хотела уйти, когда мой взгляд упал на его куртку, висящую на вешалке. Внутренний карман.
Я полезла туда. Пальцы нащупали бумажку.
Это был не чек с заправки. И не пропуск на склад.
Это был скомканный чек из химчистки "Лавандовое поле".
Услуга: Чистка смокинга (экспресс). Дата: вчера, 18:30. Заказчик: Лавров В.
Мир качнулся. Значит, не двойник. Смокинг. У моего мужа, который носит один костюм на все свадьбы и похороны уже двадцать лет, есть смокинг, который он сдает в дорогую химчистку.
Я разгладила чек на ладони. Сумма была приличная. Почти четверть его пенсии. Откуда деньги?
Я вернулась на кухню и села. Пазл начал складываться, но от этого становилось только страшнее. Если он не работает, на что мы живем? Он приносит деньги каждый месяц — «зарплату». Небольшую, но стабильную. Если его уволили, и он танцует... Танцы — это расходы. Костюмы, взносы, уроки. Это дорогое удовольствие.
Значит, за него платит кто-то другой.
Та женщина в красном. Елена Берг.
Меня обожгло унижением. Мой муж — альфонс? Содержанка при богатой дамочке?
Я вспомнила, как он смеялся на экране. Свободно. Легко. Со мной он так не смеялся. Со мной он только кряхтел, жаловался на правительство, на цены, на здоровье. Со мной он был стариком. С ней он был мужчиной.
Вот что было больнее всего. Не деньги, не ложь, а то, что он украл у меня себя — живого.
Весь день я ходила как в тумане. Виктор проснулся к обеду, поел борщ, похвалил (машинально), посмотрел новости, поругал депутатов. Всё как обычно. Этот спектакль был безупречен. Но теперь я видела нитки, за которые он дергает.
— Надя, мне сегодня вечером отъехать надо, — сказал он, откладывая газету. — Петровичу плохо стало, просил подменить на пару часов, пересменку сдать. Вернусь поздно, не жди.
— Хорошо, — сказала я, не поворачиваясь от плиты. — Конечно, Витя. Надо выручать товарища.
Он даже не заметил ледяного тона. Он был слишком занят своим предвкушением. Я видела, как у него блестят глаза. Он уже был не здесь. Он уже танцевал.
Когда он ушел — снова в той же старой куртке, с той же сумкой — я подошла к окну. Посмотрела, как он выходит из подъезда. Он дошел до угла, оглянулся... и вдруг распрямил спину. Походка изменилась. Исчезла старческая шаркающая поступь. Он пошел быстро, упруго, почти вприпрыжку. За углом мигнули фары серебристой машины. Он сел в нее.
Это была не маршрутка. И не служебный автобус. Это была дорогая иномарка.
Я отдернула штору.
— Ну всё, Витя, — сказала я в пустоту квартиры. — Хватит.
Я пошла в спальню, открыла шкаф. Достала своё «парадное» пальто, которое берегла для походов в театр (раз в год), и шляпку. Посмотрела на себя в зеркало. Морщины у глаз, опущенные уголки губ. Училка на пенсии. Серая мышь.
«Посмотрим, кто кого», — подумала я.
Я знала, куда ехать. В новостях сказали название клуба. «Золотой век».
Я вызвала такси.
— Куда едем? — спросил диспетчер.
— Улица Ленина, Дом офицеров, — ответила я. — И, пожалуйста, побыстрее. У меня там... дело всей жизни.
ЧАСТЬ 2. Блеск чужой жизни
Такси пахло «елочкой» и дешевым табаком. Водитель, молодой парень с отсутствующим взглядом, всю дорогу молчал, лишь один раз, когда мы стояли на красном светофоре, покосился на меня в зеркало заднего вида.
— В театр, что ли, мать? — спросил он без интереса. — Поздно вроде.
— В цирк, — буркнула я, глядя в окно на проплывающие мокрые витрины. — На представление с фокусами.
Город за окном был чужим. Мы живем в спальном районе, где после десяти вечера жизнь замирает, а здесь, в центре, все сверкало. Неоновые вывески, витрины бутиков, люди, выходящие из ресторанов. Я смотрела на них и думала: где в этом празднике место для нас с Витей? Мы же всегда жили в режиме «отложить на потом». Отложить на ремонт, отложить на зубы, отложить на «черный день». И вот он, черный день. Только для Вити он оказался цветным.
Машина затормозила у Дома офицеров. Это было старое, помпезное здание с колоннами, пережиток советского ампира. Сейчас его сдавали всем подряд — от ярмарок шуб до элитных клубов. Над входом висела скромная, но стильная вывеска: «Танцевальный клуб "Астория"». (В новостях сказали другое название? Нет, я, наверное, перепутала, но адрес был этот).
Я расплатилась, тщательно пересчитав мелочь, чтобы не оставить лишнего. Вышла под моросящий дождь. Ветер тут же попытался сорвать с меня шляпку, и я прижала её рукой, чувствуя себя нелепой старой курицей, которая пытается взлететь.
У входа стояли машины. «Лексусы», «БМВ», высокие блестящие джипы. И среди них я не увидела той серебристой иномарки, в которую сел Виктор. Значит, его подвезли и высадили. Или он припарковался на заднем дворе, как «свой».
Двери были тяжелые, дубовые. Я потянула ручку на себя, и меня обдало волной теплого воздуха, смешанного с запахом дорогого парфюма и свежего кофе.
В холле было светло до рези в глазах. Мраморный пол был надраен так, что в нем отражались люстры. Гардеробщица, женщина моих лет, но с ярко-фиолетовыми волосами и массивными серьгами, окинула меня оценивающим взглядом.
— Вы к кому? — спросила она, принимая мое промокшее пальто. В её голосе сквозило сомнение. Я явно не вписывалась в интерьер. Моя шерстяная кофта была «приличной», но купленной лет пять назад на распродаже. Юбка — строгая, учительская.
— Я... я принесла костюм, — соврала я. Ложь вылетела легко, будто я заразилась ею от мужа. — Для Виктора Лаврова. Он забыл... запонки.
— А, для Виктора Сергеевича! — лицо гардеробщицы мгновенно изменилось, расплылось в улыбке. — Конечно, конечно. Они в большом зале, прогон перед субботним балом. Проходите, милочка. Он сегодня в ударе.
Виктор Сергеевич.
Дома он был просто Витя, или «дед», как в шутку звал его внук. А тут — Виктор Сергеевич. С уважением. С придыханием.
Я поправила прическу перед большим зеркалом. Из отражения на меня смотрела уставшая, испуганная женщина с поджатыми губами. «Расправь плечи, Надя, — приказала я себе. — Ты не прислуга. Ты его жена. Законная жена».
Но ноги почему-то стали ватными.
Я пошла на звук музыки. Глухие, ритмичные удары, от которых вибрировал пол. Танго. Это было танго. Музыка страсти, как пишут в женских романах. И музыки войны, как мне показалось сейчас.
Двери в зал были приоткрыты. Я не вошла сразу. Встала в тени портьеры, как шпион.
Зал был огромен. Паркет, зеркала во всю стену. Людей было немного — пар пять-шесть. Они двигались по кругу, сосредоточенные, серьезные.
Я нашла его сразу.
Виктор стоял в центре зала. На нем не было смокинга, только черные брюки и облегающая черная водолазка. Такая одежда не прощает недостатков фигуры, но я с удивлением заметила, что у него нет того живота, который наметился в последние годы. Он втянул его? Или он похудел за эти полгода «ночных смен»?
Он стоял прямо, одна рука заведена за спину, другая — поднята в приглашающем жесте.
К нему подошла она.
В жизни она выглядела еще эффектнее, чем по телевизору. Высокая блондинка, лет сорока пяти. Ухоженная так, как бывают ухожены женщины, которые никогда не мыли пол руками и не таскали сумки с картошкой на пятый этаж. На ней было тренировочное платье с разрезом до бедра.
Елена.
Она положила руку ему на плечо. По-хозяйски. Спокойно.
И они пошли.
Я зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
Это был не танец. Это был разговор. Они двигались так слаженно, словно были одним организмом. Резкий поворот головы, шаг, пауза...
Виктор вел её. Властно, жестко. Он смотрел на неё так, как... нет, не как на любовницу. Хуже. Он смотрел на неё как на равную. Как на партнера, который понимает его без слов.
Я вспомнила, как мы с ним танцевали вальс на свадьбе сына. Витя наступал мне на ноги, пыхтел, считал вслух «раз-два-три» и потел от напряжения. «Медведь я, Надька, медведь», — смеялся он тогда.
А здесь он был барсом. Гибким, сильным, опасным.
Значит, «медведь» дома — это тоже была роль? Чтобы я ничего не требовала? Чтобы я отстала?
Музыка стихла. Пара замерла в красивой позе: он почти положил её на пол, нависая сверху. Раздались аплодисменты. Хлопали другие пары, хлопал какой-то щуплый мужчина в очках, сидевший за диджейским пультом.
— Браво, Виктор! — крикнул он. — Потрясающая динамика! Лена, в очо следите за осью, но в целом — блеск!
Виктор помог Елене подняться. Он улыбался. Он достал платок и вытер лоб. Елена что-то шепнула ему на ухо и рассмеялась, легонько хлопнув его по груди.
И вот тут меня накрыла такая волна ревности, от которой потемнело в глазах. Не той ревности, когда боишься потерять тело мужа. А ревности к его радости. Он был счастлив ТАМ. В этом блестящем зале, с этой чужой женщиной. А домой он нес только свои болячки, нытье и грязные носки.
Мы, его семья, были для него сточной канавой, куда он сливал негатив, чтобы сиять здесь.
Я хотела ворваться в зал. Устроить скандал. Закричать: «Ах ты старый козел, у тебя спина болит, говоришь?!».
Но я сдержалась. Годы работы в школе научили меня выдержке. Скандал сделает меня истеричкой, а его — жертвой. Нет. Я должна узнать всё.
Я отступила назад, в коридор, и наткнулась на столик с буклетами. Там же стояла вешалка с расписанием занятий и прейскурантом.
Глаза автоматически зацепились за цифры.
Индивидуальное занятие с маэстро — 3000 рублей.
Членский взнос (месяц) — 15 000 рублей.
Участие в турнире (взнос) — 10 000 рублей.
У меня захолодело внутри.
Пятнадцать тысяч в месяц. Плюс занятия. Плюс костюмы.
Виктор не работает полгода. Его пособие по безработице (если он вообще встал на учет, в чем я теперь сомневалась) — копейки.
Откуда деньги?
Ну, допустим, платит она, эта Елена. Богатая вдовушка нашла себе игрушку. Это унизительно, но хотя бы объяснимо.
Но тут я услышала голоса. Они выходили из зала. Я метнулась за колонну, сжавшись в комок.
Мимо прошли двое мужчин, переодевающихся после тренировки.
— ...Везет же Лаврову, — сказал один, завязывая шарф. — Партнерша огонь, и сам форму набрал. Говорят, они в Москву на «Кубок Кремля» метят.
— Да, серьезный уровень, — кивнул второй. — Только дорого это. Взносы, билеты, проживание. Там под сотню выйдет на пару.
— Ну, Витя мужик серьезный, сказал, что вопрос закрыл. Вчера внес предоплату за поездку. Наличкой. Я сам видел, как он администратору конверт передавал.
Меня словно током ударило.
Наличкой. Предоплату. Вчера.
В голове защелкал калькулятор. Вчера вечером, когда он уходил на смену, он был необычно суетлив. А позавчера...
Позавчера я была в нашей кладовке. Там, на верхней полке, в старом томе Советской энциклопедии, буква «К», лежала наша «подушка безопасности». Гробовые. И деньги, которые мы десять лет копили на замену машины для сына. Там было много. Для нас — целое состояние.
Я не проверяла книгу уже месяц. Зачем? Ключ от кладовки только у меня и у Вити. Витя туда не лазил, у него аллергия на книжную пыль. Так он говорил.
Дыхание перехватило. Ноги сами понесли меня прочь, к выходу.
Гардеробщица удивилась:
— Уже уходите? А запонки? Не отдали?
— Я... я перепутала, — прохрипела я, хватая пальто. — Это не те. Я потом...
Я выскочила на улицу. Дождь усилился, превратился в ледяной ливень.
В голове билась одна мысль. Страшная, разрушительная.
Если он взял деньги из тайника — это конец. Это уже не ложь. Это кража. Кража нашего прошлого и будущего наших внуков ради его прихоти. Ради того, чтобы покрасоваться в обтягивающих штанах перед богатой бабой.
Но мне нужно было знать точно.
Я не поехала домой. Я достала телефон. Руки дрожали так, что я с трудом попала по кнопкам.
Я позвонила сыну.
— Дима, сынок, прости, что поздно, — начала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Ты не мог бы сейчас заехать к нам? Нет, с отцом все в порядке... пока. Мне нужно, чтобы ты меня отвез. Нет, не в больницу. В гараж.
— Мам, ты чего? Какой гараж в одиннадцать ночи?
— Тот, где папа хранит зимнюю резину. И свои инструменты. У тебя есть дубликат ключей.
Виктор всегда говорил, что его инструменты — это святое. Что там его личное пространство. Я никогда туда не ходила.
Но если денег в книге нет, то следы того, на что он их тратит (или что он продал), могут быть только там. Или наоборот — я найду там то, что окончательно добьет мою веру в него.
— Мам, ты меня пугаешь.
— Я сама боюсь, Дима. Приезжай.
Я стояла под козырьком Дома офицеров, глядя на мокрый асфальт. За спиной, за толстыми стенами, играла музыка. Мой муж танцевал танго. А я стояла на ветру и планировала обыск в собственном гараже.
И тут дверь открылась.
На крыльцо вышли двое. Виктор и Елена.
Они не видели меня — я стояла в тени колонны. Виктор накинул куртку поверх водолазки (ту самую, старую куртку охранника!). Елена была в шубке.
— Витюш, — сказала она, и её голос прозвучал мягко, интимно. — Не переживай ты так из-за денег. Если не хватит, я добавлю.
— Нет! — резко ответил Виктор. Я вздрогнула. Это был голос мужчины, чья гордость уязвлена. — Лена, мы договорились. Я плачу свою долю сам. Я не альфонс. Я всё решил.
— Как знаешь, — она пожала плечами. — Просто я вижу, что ты на нервах. Ты уверен, что дома... не заметят? Сумма-то немаленькая.
Виктор помолчал. Достал сигарету (он же бросил! Пять лет назад бросил!). Закурил.
— Надя думает, что мы бедные, но гордые, — сказал он, выпуская дым. — Она привыкла экономить. Она даже не заметит. А если и заметит... Победителей не судят, Лен. Когда я привезу кубок, она все поймет. Она же у меня... простая. Ей много не надо.
Он сказал это с такой снисходительной, уничижительной нежностью, что мне захотелось выть. "Простая". "Ей много не надо".
Вот, значит, какова моя цена.
— Ладно, герой, — Елена чмокнула его в щеку. — Подбросить до "работы"?
— Нет, я на такси. Не хочу светиться.
Они разошлись.
Я сползла спиной по холодной колонне.
«Простая».
Внутри меня что-то оборвалось. Та тонкая струна, на которой держалось мое терпение, мое желание «сохранить семью», «понять и простить». Она лопнула с оглушительным звоном.
Ты хочешь победителя, Витя? Ты его получишь. Но это будешь не ты.
В кармане завибрировал телефон. Смс от сына: «Буду через 15 минут. Мам, что стряслось?».
Я вытерла мокрое лицо рукавом пальто.
Ничего не стряслось, сынок. Просто сегодня умер твой папа. Тот папа, которого мы знали. А с тем незнакомцем, который занял его место, я буду разговаривать по-другому.
Я достала из сумочки маленький блокнот, где всегда вела список покупок, и ручку. Открыла чистую страницу. И крупными буквами, разрывая бумагу, написала первое слово своего нового плана:
ВОЗМЕЗДИЕ.
А ниже, подумав, зачеркнула и написала:
БАЛАНС.
ЧАСТЬ 3. Дебет и кредит предательства
Димка приехал быстро. Его старенький «Форд» затормозил у обочины, обдав тротуар брызгами. Сын выскочил из машины, даже не надев шапку.
— Мам! Ты что тут делаешь? Ты плакала?
Он схватил меня за плечи, заглядывая в лицо. Ему тридцать, у него уже намечается лысина, как у отца, и добрые, тревожные глаза. Мой мальчик. Мы копили ему на новую машину, чтобы он мог таксовать в "Комфорт-плюс" или просто возить семью на дачу без страха заглохнуть на трассе.
— Поехали домой, Дима, — сказала я, садясь на пассажирское сиденье. — Гараж подождет. Сначала нужно проверить одну теорию.
— Какую теорию? Мам, ты пугаешь. Отец где? На смене?
— На смене, — я усмехнулась. Звук вышел страшным, скрипучим. — Он теперь очень занятой человек.
Всю дорогу мы молчали. Димка нервно барабанил пальцами по рулю, косясь на меня. Он чувствовал: случилось что-то непоправимое, но боялся спросить. В нашей семье не принято выносить сор из избы, мы всегда жили тихо. Но тишина закончилась.
В квартире было душно. Я не разуваясь прошла в комнату, которую мы называли «библиотекой» — громкое название для угла с книжными полками и старым креслом.
— Мам, что ты ищешь? — Димка топтался в коридоре.
— Том «К», — ответила я. — Большая Советская Энциклопедия. Красная.
Я встала на табуретку. Колени дрожали, но руки действовали четко. Вот он, тяжелый, пыльный том. Я достала его. Обычно он открывался сам собой на нужной странице — там, где вырезана ниша в страницах. Тайник, который придумал Витя еще в девяностые. «Самый надежный банк — банк знаний», — шутил он.
Я открыла книгу.
Пустота.
Там должны были лежать две пухлые конверта. Один подписан «На машину», другой — без подписи, наши «гробовые» и на черный день.
Там не было ничего. Даже пыли. Только аккуратно вырезанный прямоугольник в пожелтевшей бумаге. Статья «Камчатка» была срезана наполовину.
— Что там? — Димка подошел ближе.
Я перевернула книгу и потрясла её. Ничего не выпало.
— Папа снял все деньги со счетов, Дима. Всё, что мы копили десять лет.
— Как... снял? — сын побледнел. — Там же было... Мам, там же на «Шкоду» почти хватало. Он не мог. Может, он переложил? Может, в банк отнес под проценты? Сейчас же ставки подняли.
Я засмеялась. Это был истерический смех, который я не могла сдержать.
— В банк... Ох, сынок. Он вложил их в очень прибыльное дело. В свою молодость.
Я рассказала ему всё. Про телевизор. Про клуб. Про то, что я видела час назад. Про «Виктора Сергеевича», который швыряет наличными за поездки в Москву.
Димка слушал, опустившись на стул. Он тер лицо руками, как делал в детстве, когда не мог решить сложную задачу.
— Танцы? — переспросил он глухо. — Батя спустил полмиллиона на танцы? Мам, это бред. У него радикулит. У него грыжа!
— У него любовь к себе, Дима. Это сильнее грыжи.
Он вскочил. Лицо его налилось кровью.
— Я ему сейчас позвоню. Я поеду туда. Я разнесу эту богадельню! Это воровство, мам! Это мои деньги тоже!
Он схватился за телефон.
— Стой! — я рявкнула так, как кричала только на самых отпетых хулиганов в школе.
Димка замер.
— Не смей.
— Почему?! Мам, он нас обокрал!
— Потому что если ты сейчас устроишь скандал, он выставит нас идиотами. Он скажет, что взял в долг. Что хотел как лучше. Что вернет с выигрыша. Он сделает виноватыми нас — мол, не верим в отца, меркантильные. А деньги он уже потратил или спрятал. Мы ничего не добьемся криком.
— А чего мы добьемся молчанием?
— Правды. Полной правды, — я посмотрела на часы. — А теперь поехали в гараж.
— Зачем теперь-то?
— Потому что смокинг он домой не приносит. И деньги, которые остались (если остались), он здесь держать не будет. Он знает, что я в книгу могу залезть. А в гараж — нет.
Мы ехали в гаражный кооператив «Север». Ночь, лай собак, ряды железных коробок.
У Димки был свой ключ. Замок поддался с трудом, скрипнул ржавчиной.
Димка включил фонарик на телефоне.
Гараж всегда был царством мазута, старых шин и мужских разговоров. Но сейчас...
Я щелкнула выключателем. Тусклая лампочка под потолком осветила странную картину.
Верстак был чист. Инструменты сдвинуты в угол и накрыты ветошью. А на стене, где раньше висели плакаты с полуголыми девицами из 90-х, теперь висело большое зеркало. На полочке под ним — лак для волос, дезодорант, расческа, запасные носки.
В углу, на вешалке, аккуратно упакованный в чехол, висел второй комплект одежды. Блестящая рубашка с камнями.
— Охренеть... — выдохнул Димка. — У него тут гримерка.
Он подошел к верстаку. Там лежала стопка бумаг, придавленная гаечным ключом.
— Мам, смотри.
Я подошла. Это были не ноты и не схемы танцев.
Это были квитанции.
«Оплата уроков — 25 000 р.»
«Взнос за участие — 15 000 р.»
«Костюм для латины (пошив) — 45 000 р.»
Даты начинались с мая. Полгода. Он тратил системно, методично.
Но под квитанциями лежал еще один документ. Договор.
Логотип «БыстроДеньги». Микрофинансовая организация.
Заемщик: Лавров В.С. Сумма: 150 000 рублей. Процентная ставка: 1% в день.
Дата: вчера.
У меня подогнулись ноги. Я села на старую покрышку.
Он не просто потратил наши накопления. Ему не хватило. Он залез в долги. В самые страшные, кабальные долги, которые только можно придумать.
— Сто пятьдесят тысяч под триста годовых... — прошептал Димка. — Мам, он идиот? Он же квартиру просадит. Если он не отдаст через месяц, там набежит...
— Он уверен, что выиграет, — сказала я мертвым голосом. — Он сказал той женщине: «Победителей не судят». Он думает, что в Москве ему дадут миллион.
— Там любительский турнир, мам! Там дают грамоту и пластиковый кубок! — Димка почти кричал. — Я гуглил этот конкурс, пока тебя ждал. Там нет призового фонда! Это развод для богатых буратин, которые хотят почувствовать себя звездами!
Вот оно. Последний пазл.
Его не просто соблазнила другая жизнь. Его развели. Как мальчишку. Елена, клуб, тренеры — все они качают из него деньги, поддерживая его иллюзию величия. А он, опьяненный лестью, кидает в эту топку всё, что у нас есть.
Квартира записана на него и на меня. Если придут коллекторы...
— Так, — Димка решительно сжал кулаки. — Я еду бить ему морду. Прямо сейчас. Это уже не семья, это угроза нашей жизни.
— Нет, — я встала.
Внутри меня, где раньше была пустота и обида, теперь росла холодная, стальная злость. Страх исчез. Остался только расчет.
— Ты отвезешь меня домой. И будешь молчать.
— Мам, ты не понимаешь...
— Я всё понимаю! — мой голос эхом отлетел от железных стен. — Если мы сейчас прижмем его к стенке, он сломается. У него сердце слабое, ты забыл? Инсульт хватит — и будем мы с тобой возить инвалидную коляску и платить его кредиты. Или он уйдет в глухую оборону, уйдет к этой Елене, а долги повесит на нас.
— И что ты предлагаешь? Ждать, пока коллекторы дверь подожгут?
Я взяла договор микрозайма. Свернула его и положила себе в карман.
— Я предлагаю вернуть его с небес на землю. Но не скандалом. Он хочет играть? Хорошо. Мы сыграем. Он считает меня "простой"? Отлично. Я буду простой. Я буду самой заботливой женой на свете. Я устрою ему такую сладкую жизнь, что он сам прибежит просить пощады.
Я посмотрела на себя в зеркало, в которое смотрелся мой муж перед тем, как идти к другой женщине.
— Дима, завтра ты приедешь к нам на обед. И скажешь отцу, что нашел вариант машины. Дороже, чем планировали. Скажешь, что нужно внести задаток срочно.
— Он скажет, что денег нет.
— Разумеется. И вот тогда мы посмотрим, как он будет выкручиваться. А пока... — я обвела взглядом гараж. — Забери отсюда этот лак для волос. И дезодорант. Пусть понервничает, когда не найдет их завтра. Пусть думает, что сходит с ума.
Мы вышли из гаража. Дождь кончился. Воздух был ледяным.
Я знала, что этой ночью я буду спать спокойно. Потому что теперь я знала врага в лицо. И враг этот был не Елена. И даже не Виктор. Враг — это его ложь. И я собиралась эту ложь уничтожить.
Утром Виктор вернулся со смены. Он был весел, напевал под нос мелодию танго. Я жарила сырники.
— Доброе утро, труженик, — улыбнулась я, ставя перед ним тарелку. — Ешь, набирайся сил. Кстати, Витя, тут звонили из банка.
Он поперхнулся чаем. Вилка звякнула о тарелку.
— Из какого банка? — его глаза забегали.
— Из нашего, где пенсия. Предлагали кредит на выгодных условиях. Я им говорю: зачем нам кредит? У нас же накопления есть, в энциклопедии лежат. Мы же богатые.
Я повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза, не переставая улыбаться.
— Я ведь правду сказала, Витя? Они же там лежат?
Он замер. Лицо его стало цвета остывшей манной каши.
ЧАСТЬ 4. Петля затягивается
Виктор замер с вилкой у рта. Кусок сырника дрогнул и упал обратно в сметану, оставив жирный белый след.
В кухне повисла та самая тишина, которую я так ненавидела раньше, но теперь я наслаждалась ею. Я слышала, как в его груди колотится сердце — загнанное, паническое.
— В энциклопедии? — переспросил он, и голос его дал петуха. Он откашлялся. — Ну да, конечно. Там они. Где ж им быть? Ты это... чего вдруг про деньги вспомнила?
Он не смотрел на меня. Он смотрел в свою тарелку, будто там был написан сценарий спасения.
— Да вот, думаю, Димке помочь надо, — я налила себе еще чаю, стараясь, чтобы движения были плавными, текучими. — Сын приедет в обед. Говорит, вариант с машиной отличный подвернулся. Надо задаток внести, тысяч сто. Мы же дадим? Это ведь для дела.
Виктор побледнел. Кожа стала похожа на пергамент. Он схватил чашку, сделал глоток, обжегся, но даже не поморщился.
— Сто тысяч... сегодня? — он нервно хохотнул. — Надь, ну ты чего. Суббота же. Кто ж в субботу такие дела решает? Пусть посмотрит, подумает...
— Продавец торопит, — жестко отрезала я. — Вить, у нас там полмиллиона лежит. Что нам стоит сыну помочь? Или... — я сделала паузу, долгую, мучительную, — или их там нет?
Он вскинул голову. В глазах — затравленный ужас, смешанный с агрессией. Лучшая защита — нападение.
— Ты меня в чем-то подозреваешь? — рявкнул он, но глаза бегали. — На месте деньги! Просто... я их переложил.
— Куда? — спокойно спросила я.
— В... в гараж. В сейф. Там надежнее. Домушников сейчас развелось, а в гараже охрана.
Ложь была такой глупой, такой детской, что мне стало стыдно за него. В гараже у нас замок, который открывается шпилькой, а "охрана" — это вечно пьяный сторож дядюшка Ау.
— Хорошо, — кивнула я. — Значит, когда Дима приедет, вы с ним сходите в гараж и возьмете. Сырники ешь, остынут.
Виктор доел завтрак за минуту, не жуя.
— Мне надо отъехать, — бросил он, вскакивая. — Дела. Петровичу помочь.
— В гараж? — невинно уточнила я.
— Нет! То есть... да, по пути заскочу. Всё, я побежал.
Он вылетел из квартиры, забыв телефон на тумбочке. Я подошла к окну. Он бежал к остановке почти бегом. Не к гаражу. В другую сторону.
Я знала, куда он бежит. В микрофинансовую контору. Или искать ломбард. Он понимал: через три часа приедет сын, и если денег не будет, его ложь рухнет.
Я взяла его телефон. Пароля на нем не было — Витя считал, что ему скрывать нечего (раньше так и было).
Открыла «Исходящие».
Елена Берг. Пять звонков за утро.
Сергей (Клуб). Два звонка.
Пришло сообщение. От Елены: «Витя, не паникуй. Если ты не внесешь вторую часть за билеты до обеда, бронь слетит. Ты обещал решить вопрос. Мы не можем опозориться перед организаторами».
Я положила телефон на место.
Значит, он мечется между двух огней. С одной стороны — я и сын, требующие (якобы) деньги на машину. С другой — его «звездная» жизнь, требующая оплаты билетов в Москву. И там, и там нужны деньги. А денег нет.
Только долг в 150 тысяч под бешеные проценты.
Виктор вернулся через два часа. Он был мокрый от пота, хотя на улице ноль градусов. Руки у него тряслись.
Он прошел на кухню, выпил воды прямо из графина.
— Всё решил? — спросила я, помешивая суп.
— А? Да... Нет. Банкоматы не работают, — пробормотал он. — Представляешь? Во всем районе связи нет. Технический сбой.
Я промолчала. Просто посмотрела на него долгим взглядом. Он отвел глаза.
— Надя, я тут подумал... Может, не стоит Диме сейчас машину менять? Времена нестабильные. Деньги лучше придержать. Мало ли что.
— Что, например? — спросила я. — Твой конкурс танцев?
Он замер. Стакан звякнул о графин.
— Какой конкурс? О чем ты?
— По телевизору видела рекламу. Говорят, дорогое это удовольствие. Хорошо, что мы с тобой люди простые, нам это не нужно. Правда, Вить?
Он выдохнул. Кажется, он решил, что я просто к слову сказала.
— Да... ерунда это всё. Для бездельников.
В дверь позвонили. Пришел Дима.
Сын отыграл свою роль блестяще. Он вошел шумный, веселый, с тортом.
— Ну что, родители! Нашел «ласточку»! Состояние — муха не сидела. Пап, давай ключи от гаража, сгоняем за заначкой? Надо сегодня залог кинуть.
Виктор вжался в стул. Он выглядел как человек, которого ведут на эшафот.
— Сынок... — начал он сиплым голосом. — Тут такое дело...
— Что? — улыбка сползла с лица Димы. — Пап, только не говори, что ты забыл, где ключ.
— Деньги... они в обороте, — выпалил Виктор.
— В каком обороте? — я села напротив, сложив руки на груди. — Ты же сказал — в сейфе в гараже.
— Я соврал! — крикнул он, и вены на шее вздулись. — Чтобы ты не волновалась! Я их... я их вложил. В акции. Выгодно. Друг посоветовал. Через месяц будет в два раза больше. Сейчас снимать нельзя — проценты сгорят.
Мы с Димой переглянулись.
— В акции, — медленно повторил сын. — Пап, ты же смартфон освоил полгода назад. Какие акции? Какого друга?
— Тебе фамилию назвать?! Иванова! С завода мужик! — Виктор начал злиться, его лицо пошло красными пятнами. — Что вы на меня насели? Я хозяин в доме или нет?! Мои деньги — куда хотел, туда и дел! Заработаю — отдам!
— Это были и мамины деньги, — тихо сказал Дима. — И мои. Мы тебе их доверяли.
— Ничего с ними не случится! — Виктор вскочил, опрокинув стул. — Всё, хватит допросов! У меня голова раскалывается. Спина болит! Вы меня в гроб вогнать хотите?
Он схватился за поясницу, картинно скрючился.
— Ой... вступило...
— Опять спина? — сочувственно спросила я, но в голосе моем был лед. — Бедный. Значит, на работу сегодня не пойдешь?
Он замер. Сегодня суббота. Главный прогон. Или даже выступление.
— Пойду, — прохрипел он. — Я мужик. Я должен семью кормить. Не то что некоторые, только просить умеют.
Он кинул обиженный взгляд на сына и, хромая, ушел в спальню.
Через минуту мы услышали, как он лихорадочно роется в шкафах.
Я знала, что он ищет. Свою "косметичку" из гаража, которую я забрала. Лак, дезодорант, чистые носки для танцев.
Их там не было.
Он выскочил в коридор, растерянный, почти плачущий.
— Надя! Ты не видела... пакет такой синий? Я из гаража приносил... там запчасти мелкие.
— Нет, — я покачала головой. — Может, ты его в "акции" вложил?
Он посмотрел на меня с ненавистью. Впервые за тридцать пять лет я увидела в глазах мужа чистую, неприкрытую ненависть. Я мешала ему. Я была препятствием на пути к его празднику.
— Черт с вами, — он схватил сумку. — Я опаздываю.
Он хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка.
Дима сидел, опустив голову.
— Мам, он же не на работу пошел.
— Нет. Он пошел танцевать.
— И что мы будем делать? Денег нет. Он их просадил. И еще кредит этот...
— Мы пойдем следом, — сказала я. — Сегодня мы увидим финал этого спектакля. Одевайся.
Но мы не успели выйти.
Зазвонил городской телефон. Старый аппарат в коридоре, которым мы почти не пользовались.
Я подняла трубку.
— Квартира Лавровых? — грубый мужской голос.
— Да.
— Виктора Сергеевича позовите.
— Его нет. А кто спрашивает?
— Служба взыскания "БыстроДеньги". Передайте вашему мужу, что у него просрочка по первому платежу. И что он указал этот адрес как место проживания. Если он не выйдет на связь в течение часа, мы высылаем выездную группу. У нас есть информация, что он скрывает доходы и имущество.
Я почувствовала, как пол уходит из-под ног.
— Какую... группу?
— Ознакомительную. Всего доброго.
Гудки.
Я медленно положила трубку.
Витя не просто взял 150 тысяч. Он, видимо, взял еще где-то. Или просрочил платеж так, что его уже передали "коллекторам" (хотя прошло всего два дня? Нет, значит, этот займ был не первым).
Значит, он врал не полгода. Он врал дольше. Эта яма рылась годами.
— Мам? — Дима смотрел на меня испуганно.
— Коллекторы, — сказала я. — Они приедут сюда.
— Твою мать... — Димка вскочил. — Надо отца искать. Срочно.
— Нет, — я вдруг успокоилась. Абсолютно. — Пусть едут. Нам здесь скрывать нечего. Но вот Виктору Сергеевичу...
Я посмотрела на часы. Семь вечера. Начало бала в клубе.
— Поехали, Дима. Кажется, я знаю, где мы встретим эту "выездную группу".
— Где?
— В клубе. Он указал домашний адрес. Но если они пробили его "доходы", они знают, где он бывает.
Я надела шляпку.
— Мы едем на бал, сынок. И, кажется, это будет последний танец твоего отца.
ЧАСТЬ 5. Танго на разбитом стекле
Вход в клуб «Астория» сиял, как ворота в рай. Швейцар в ливрее, красная дорожка (немного потертая, но всё же), запах дорогих сигарет.
Димка насупился, глядя на охранника:
— Билетов нет, — буркнул амбал на входе. — Частное мероприятие. Бал закрытый.
— Мы родственники участника, — Димка шагнул вперед, закрывая меня плечом. — Лаврова. Слышали о таком?
Охранник хмыкнул, сверился со списком.
— Есть такой. Виктор Сергеевич. А вы кто?
— Группа поддержки, — сказала я, выходя из-за спины сына. Я расстегнула пальто, показывая свое лучшее платье — темно-синее, бархатное. Оно было старым, но сидело идеально. На шее — нитка искусственного жемчуга. Я выглядела не как бедная родственница, а как строгая учительница, пришедшая на экзамен к двоечнику. — Пропустите. У нас сюрприз для именинника.
Охранник пожал плечами и отошел.
Мы вошли в зал.
Удар музыки. Аккордеон и скрипка рвали душу. Танго. «La Cumparsita».
Зал был полон. За столиками сидели люди, попивая вино. В центре, под светом прожекторов, кружились пары.
Я увидела их сразу.
Виктор и Елена.
Они были великолепны. Я должна была признать это, даже если сердце обливалось кровью. Виктор двигался с хищной грацией, его лицо было маской страсти — брови сдвинуты, взгляд пронзает партнершу. Елена, в серебристом платье, изгибалась в его руках, как ртуть.
Они не просто танцевали. Они жили в этой музыке. Там, на паркете, не было ни долгов, ни микрозаймов, ни лжи, ни стареющей жены с больным сердцем. Там был только блеск.
— Красиво врет, — прошептал Димка мне на ухо. Его кулаки были сжаты так, что костяшки побелели.
— Подожди, — я положила руку ему на рукав. — Дай досмотреть. За этот спектакль мы заплатили слишком дорого.
Музыка оборвалась на высокой ноте. Виктор замер в финальной позе, откинув Елену на руку, почти касаясь её волосами пола. Зал взорвался аплодисментами. Крики «Браво!», свист.
Виктор поднял партнершу. Он сиял. Пот блестел на его лбу, но это был пот триумфатора. Он кланялся, посылая воздушные поцелуи.
Они направились к своему столику, прямо возле сцены. Там стояло ведерко со льдом и шампанское.
— Пора, — сказала я.
Мы пошли через зал. Люди оглядывались на нас. Димка в своей дутой куртке и джинсах выглядел здесь инородным телом, но он шел как танк. Я семенила рядом, держа спину неестественно прямо.
Виктор наливал шампанское. Рука его дрожала от адреналина. Елена смеялась, обмахиваясь веером.
— Витюша, ты был богом! — ворковала она. — Я же говорила, эти судьи куплены, но против твоего шарма они не устоят...
— Добрый вечер, — сказала я громко.
Виктор обернулся. Бокал выпал из его руки.
Звон разбитого стекла перекрыл гул голосов за соседними столиками. Шампанское пенилось на паркете, заливая его лакированные туфли.
Он смотрел на меня, и его лицо менялось. Сначала — непонимание. Потом — ужас. Потом — жалкая попытка вернуть маску.
— Надя? — прошептал он. — Ты... ты как здесь?
Елена перестала улыбаться. Она окинула меня холодным, сканирующим взглядом. Потом посмотрела на Димку.
— Виктор, это кто? — спросила она ледяным тоном. — Твоя домработница пришла за расчетом? Или это та самая «простая родственница»?
— Я его жена, — ответила я, не давая Виктору открыть рот. — Надежда Петровна. А это наш сын, Дмитрий. Мы пришли поздравить папу. Говорят, он сегодня звезда.
Елена медленно подняла брови. Она перевела взгляд на Виктора.
— Жена? Ты говорил, что ты вдовец. Или, как минимум, в разводе. «Сложные отношения, живем как соседи» — кажется, так звучала твоя версия?
Виктор побагровел. Он вскочил, пытаясь загородить нас от Елены.
— Лена, я объясню! Это недоразумение! Надя, Дима, пошли отсюда! Быстро! Вы меня позорите!
Он схватил меня за локоть. Больно.
Димка перехватил его руку и отшвырнул.
— Руки убери, — тихо сказал сын. — Ты уже всё объяснил, пап. В гараже. И в банке.
Вокруг начали собираться зрители. Любопытство — страшная сила. Музыка стихла. Диджей, почуяв скандал, приглушил звук.
— Каком банке? — Елена напряглась. — Виктор, о чем они? Ты же сказал, что перевел деньги за билеты.
И тут входные двери распахнулись.
Охрана пыталась кого-то удержать, но безуспешно. В зал вошли трое. Крепкие парни в кожаных куртках. Не те бандиты из кино с битами, а современные «взыскатели» — наглые, уверенные в своей безнаказанности. У одного в руках была папка.
Они оглядели зал.
— Лавров! — рявкнул старший. — Виктор Сергеевич! Кто здесь Лавров?
Виктор вжался в стул. Он стал маленьким, сгорбленным — тем самым стариком, которого я кормила кашей по утрам.
— Это ошибка... — пролепетал он.
Коллекторы увидели его. Они подошли быстро, по-деловому отодвигая танцоров.
— Гражданин Лавров, — старший положил папку на столик, прямо в лужу шампанского. — ООО «БыстроДеньги». Вы злостно уклоняетесь от выплат. Ваш телефон недоступен. Вы указали ложные данные о месте работы. У нас есть судебный приказ на опись имущества. А также... — он ухмыльнулся, глядя на Елену, — информация о нецелевом использовании средств.
— Каких средств? — Елена встала. Она была бледнее мела.
— Заемных, дамочка. Сто пятьдесят тысяч рублей. Плюс проценты. Итого двести. Гражданин утверждает, что он бизнесмен, но по факту — безработный пенсионер.
В зале повисла мертвая тишина. Слышно было только, как жужжит кондиционер.
Елена медленно повернулась к Виктору. В её глазах было не разочарование. Там было брезгливость. Как будто она наступила в грязь.
— Ты взял микрозайм? — спросила она тихо. — Чтобы оплатить мне... нам... билеты? Ты нищий?
— Лена, послушай... — Виктор протянул к ней руки. — У меня временные трудности! Я всё отдам! Мы выиграем в Москве, и я...
— В Москве? — она рассмеялась. Жестоким, лающим смехом. — Ты думаешь, я поеду с тобой в Москву? С клоуном, за которым бегают коллекторы? Ты солгал мне во всем. Ты сказал, что ты бывший главный инженер, что у тебя акции... А ты... ты просто старый врун.
Она взяла со стола бокал с водой и выплеснула ему в лицо.
— Ты украл мое время, Виктор. А оно стоит дороже твоих жалких кредитов.
Она развернулась, подхватила шлейф платья и пошла к выходу, стуча каблуками. Толпа расступалась перед ней.
Виктор стоял мокрый, униженный, раздавленный. С него текла вода, смешиваясь с гримом.
Коллектор похлопал его по плечу.
— Ну что, батя. Платить будем? Или полицию вызывать за мошенничество?
Виктор посмотрел на меня. В его глазах были слезы.
— Надя... — прохрипел он. — Наденька... Помоги. Скажи им. У нас же есть... в книге. Скажи им!
Все смотрели на меня. Сын, коллекторы, танцоры в перьях и стразах.
Я подошла к нему. Достала из сумочки платок. Вытерла ему лицо — аккуратно, по-матерински.
— В книге ничего нет, Витя, — сказала я громко и отчетливо. — Ты же знаешь. Ты сам оттуда всё взял. И вложил в свои «акции».
Он затряс головой:
— Нет! Я взял половину! Вторую я оставил! Я клянусь, Надя! Я не всё взял! Я оставил тебе и Диме!
— Правда? — я улыбнулась грустной, усталой улыбкой. — Значит, тебя обокрали. Или ты забыл. Но денег нет. Ни копейки. И платить за твои танцы нам нечем.
Я повернулась к коллектору.
— Молодой человек, разбирайтесь с ним сами по закону. Квартира у нас в долевой собственности, мою долю вы не тронете. А его... — я пожала плечами. — Забирайте хоть смокинг. Хоть кубки. Нам чужого не надо.
— Надя! Ты не можешь меня бросить! — закричал Виктор, хватая меня за руку. — Я твой муж!
Я наклонилась к его уху и прошептала так, чтобы слышал только он:
— Муж умер сегодня утром, Витя. А с альфонсами и лжецами я не живу.
Я взяла Диму под руку.
— Пойдем, сынок. Здесь душно.
Мы пошли к выходу. За спиной слышались крики Виктора, грубый голос коллектора и перешептывания толпы.
Я не оглянулась.
Но я знала: это еще не конец. Это только начало его падения. И моего восхождения.
ЧАСТЬ 6. Похмелье в чужой кровати
Домой мы ехали в тишине. Димка вцепился в руль так, что кожа на костяшках побелела, и время от времени шумно выдыхал через нос, как бык перед атакой. Я смотрела на ночной город. Огни мелькали, сливаясь в мутные полосы. Раньше я любила этот город, но сегодня он казался мне декорацией, которую начали разбирать, не дождавшись конца спектакля.
— Мам, — наконец нарушил молчание сын, когда мы свернули в наш двор. — А ведь коллекторы не шутили. Если он набрал микрозаймов... Там счетчик тикает каждый час. Квартира...
— Квартиру они не получат, — спокойно ответила я. — Это единственное жилье. По закону нельзя. А вот кровь попортят. Опись имущества, звонки, визиты.
— И что делать? Платить за него? Опять? — Димка ударил ладонью по рулю. — Я не дам ни копейки, мам. Принципиально. Он нас предал.
— Никто платить не будет, — я повернулась к сыну. В свете фонаря мое лицо в зеркальце казалось серым, но глаза... глаза были живыми. Злыми. — Платить будет он.
— Чем? Почкой? У него ни работы, ни денег, только смокинг в пятнах шампанского.
— Гордостью, Дима. Самой дорогой валютой, которая у него осталась.
Мы поднялись в квартиру. Знакомый запах старых книг и ванили теперь казался чужим, словно я зашла в гостиничный номер.
— Останься сегодня у нас, — попросила я сына. — Не хочу быть с ним одна, когда он вернется. Не боюсь, нет. Просто... брезгую.
Дима кивнул, достал из шкафа запасное одеяло и бросил его на диван в гостиной.
Виктор пришел через час.
Мы слышали, как он долго возился с ключом, не попадая в скважину. Потом дверь открылась. Он вошел, шаркая ногами, мокрый (на улице снова начался дождь), без куртки — видимо, забыл её в гардеробе клуба или потерял. Смокинг был расстегнут, бабочка висела на боку, как удавка.
Он был жалок. Но жалости я не чувствовала. Только холодное, клиническое любопытство.
Он прошел в коридор, увидел наши ботинки. Замер. Потом медленно поднял голову и посмотрел на нас. Мы с Димой сидели на кухне, дверь была открыта. Чайник на столе давно остыл.
— Ну что? — хрипло спросил Виктор. — Довольны? Устроили шоу?
Он шагнул к нам, и я увидела, что его трясет. От холода или от ярости — неясно.
— Вы меня уничтожили! — его голос сорвался на визг. — Перед всеми! Перед Еленой! Перед судьями! Вы знаете, кто там был? Там был представитель Федерации! Меня могли пригласить тренером! Я мог зарабатывать нормальные деньги! А вы... вы всё растоптали своими грязными сапогами!
Димка вскочил, опрокинув табурет:
— Это мы растоптали?! Ты...
— Сядь, Дима, — тихо сказала я.
Сын посмотрел на меня, сжал кулаки, но сел.
Я встала и подошла к мужу. Близко. Я чувствовала запах перегара, пота и той самой дешевой пудры, которая теперь смешалась с грязью.
— Ты не мог стать тренером, Витя, — сказала я ровным голосом. — Потому что тренеры не берут деньги в «БыстроДеньги», чтобы купить себе место на паркете. Ты был не танцором. Ты был клиентом. Дойной коровой. Тебя разводили, пока у тебя было молоко. А когда молоко кончилось — тебя выгнали на скотобойню.
— Не смей так говорить! — он замахнулся.
Димка дернулся, но я даже не моргнула.
— Ударь, — сказала я. — Давай. Это будет прекрасным дополнением к портрету. «Виктор Лавров: танцор, лжец, банкрот и домашний тиран».
Рука Виктора безвольно упала. Он привалился к стене, сполз по ней вниз, закрыв лицо руками.
— Я хотел как лучше... — заскулил он. — Я хотел, чтобы вы гордились. Чтобы я был не просто пенсионером, а... Личностью. Надя, она на меня так смотрела... Как на мужчину. А ты... ты смотришь как на старый диван.
— Потому что ты ведешь себя как старый диван, из которого торчат пружины, — отрезала я. — Ты хочешь быть Личностью? Прекрасно. С сегодняшнего дня у тебя есть шанс.
Я вернулась на кухню, взяла со стола лист бумаги и ручку.
— Вставай, — скомандовала я.
Он поднял голову, глядя на меня снизу вверх мутными глазами.
— Что это?
— Это новые правила общежития. Квартира у нас общая, выгнать я тебя не могу. Пока. Но жить как раньше мы не будем.
Я начала читать, чеканя каждое слово:
— Пункт первый. Холодильник делится пополам. Я готовлю себе и сыну, когда он приезжает. Ты питаешься самостоятельно. На свои деньги.
— У меня нет денег! — взвыл Виктор. — Ты же знаешь! Коллекторы всё заберут!
— Это твои проблемы, Витя. Ты же мужчина. Личность.
— Пункт второй. Коммунальные услуги делим пополам. Твоя доля — четыре тысячи в месяц. Не заплатишь — я подаю на раздел лицевых счетов через суд.
— Пункт третий. Спальня теперь моя. Ты спишь здесь, в гостиной, на диване. Или на кухне. Где хочешь. Но в мою комнату ты не входишь.
Виктор смотрел на меня с ужасом. Он не верил. Он думал, я покричу, поплачу, а потом налью ему супа и дам таблетку от давления. Так было всегда. Тридцать пять лет.
Но «всегда» закончилось.
— Надя, ты с ума сошла? — прошептал он. — Какое разделение счетов? Мы же семья! Ну оступился я, ну дурак... Прости! Я отработаю!
— Как? — спросил Дима. — Танцами?
— Я... я пойду на работу. На склад вернусь!
— На складе платят тридцать тысяч, — заметил Дима. — А тебе нужно двести, и это только начало. Проценты капают.
Виктор обхватил голову руками.
— Я не знаю, что делать... Надя, где вторая половина денег? Я точно помню, я не всё взял! Я оставил сто тысяч! В конверте, под обложкой!
Я посмотрела на него с искренним удивлением.
— Витя, в книге было пусто. Я проверяла каждый лист.
— Не может быть! — он вскочил, метнулся в «библиотеку».
Мы слышали, как он швыряет книги на пол, как шелестят страницы. Он рычал, как раненый зверь.
Через минуту он вернулся, держа в руках растерзанный том энциклопедии.
— Нету... — прошептал он. — Но я же клал... Я точно помню... Или...
Его взгляд стал расфокусированным.
— Или я взял их на костюм? Тот, итальянский? — он начал бормотать себе под нос. — Пятнадцать взнос, сорок пять пошив, туфли... А потом банкет... Господи, я что, всё выгреб?
Он смотрел на свои руки, словно они были чужими. Руки вора.
— Ты протанцевал «Шкоду» сына, Витя, — сказала я. — И наши похороны. Ты протанцевал всё.
Он рухнул на стул и заплакал. Это были не красивые кинематографичные слезы раскаяния. Он выл, размазывая сопли и тушь (да, он подводил глаза для сцены) по лицу. Это было отвратительно и страшно.
Димка отвернулся. Он не мог видеть отца таким.
А я смотрела. Я должна была запомнить это. Чтобы никогда больше не поверить в его сказки про «ночные смены».
— Значит так, — сказала я, когда он немного затих. — План такой. Завтра ты идешь и продаешь всё. Смокинг, туфли, лакированные штиблеты. Всё.
— Это копейки... — всхлипнул он.
— Это начало. Потом мы едем в гараж.
Он вздрогнул.
— Зачем?
— Продавать инструменты. Твой сварочный аппарат, дрели, станок. Всё, что ты копил годами. Дима поможет оценить и выставить на «Авито».
— Нет! — Виктор вцепился в край стола. — Инструменты не трогай! Это моя жизнь! Я инженер!
— Ты банкрот, — жестко сказал Дима. — И если мы не продадим инструменты, коллекторы опишут телевизор, холодильник и мамину стиралку. Ты этого хочешь?
Виктор молчал. Он был загнан в угол.
— И последнее, — я положила перед ним газету «Работа для всех», которую купила по дороге домой в киоске. Она была открыта на странице с вакансиями, обведенными красным маркером.
— Дворник. Грузчик. Уборщик территории. Разнорабочий.
— Я не пойду дворы мести! — взвился он. — Меня весь дом знает! Я Виктор Сергеевич!
— Тебя весь дом знает как рогоносца, который пляшет танго, пока жена считает копейки, — припечатала я. — Гордость ты оставил в клубе, Витя. Теперь у тебя есть только долг. Завтра с утра ты идешь в ЖЭК. Им всегда нужны люди. Зарплата маленькая, зато официально не оформляют, если попросить — значит, приставы не спишут всё под ноль. Будешь отдавать долги наличкой.
Он смотрел на газету как на смертный приговор.
— Ты жестокая, Надя, — прошептал он. — Я не знал, что ты такая жестокая.
— Я справедливая, — ответила я. — И я хочу спасти то, что осталось от моей жизни.
Я встала. Ноги гудели, сердце давило, но я чувствовала странную легкость. Я больше не боялась.
— Дима, пойдем спать. А папе надо подумать. И посчитать.
Я показала на калькулятор, лежащий на подоконнике.
— Посчитай, Витя, сколько часов тебе нужно махать метлой, чтобы вернуть двести тысяч. Это будет полезная математика. Вместо кроссвордов.
Мы ушли в спальню, плотно закрыв дверь. Я слышала, как Виктор остался на кухне. Он не включил свет. Он сидел в темноте, и я знала, что он не считает. Он жалеет себя.
Но этой ночью я впервые за полгода уснула сразу. Без таблеток.
Утром меня разбудил странный звук.
Шум. Глухой удар. Потом еще один.
Я вскочила, накинула халат. Димка уже выбежал из гостиной, заспанный, в футболке.
Звук доносился с балкона.
Мы вбежали на кухню. Балконная дверь была распахнута настежь. Холодный ноябрьский ветер раздувал шторы.
Виктора на кухне не было.
На столе лежал листок бумаги, придавленный солонкой.
Я схватила его. Руки задрожали. Неужели он... Неужели он решил уйти самым страшным способом? Четвертый этаж...
«Надя. Дима. Я всё понял. Вы правы. Я всё исправлю. Не ищите меня. Я вернусь, когда стану человеком».
— Мам! — крикнул Дима с балкона.
Я бросилась туда, сердце ухнуло в пятки. Я боялась посмотреть вниз. Боялась увидеть тело на асфальте.
Я перегнулась через перила.
Внизу, на мокром тротуаре, никого не было.
— Вон он, — Дима показал рукой.
Вдали, у мусорных баков, стояла фигура. Это был Виктор. Он был в своей старой куртке и... в рабочих рукавицах? Рядом с ним стояла тележка дворника, которую, видимо, оставили у подъезда.
Он не прыгнул.
Он спустился вниз... но зачем?
Я прищурилась.
Виктор рылся в мусорном контейнере. Он доставал оттуда картонные коробки, сплющивал их и складывал в тележку.
— Он собирает картон? — изумленно спросил Дима. — Чтобы сдать?
— Нет, — медленно сказала я, наблюдая за мужем. — Смотри.
Виктор вытащил из бака старый, выброшенный кем-то стул без ножки. Осмотрел его. Потом достал из кармана отвертку (единственное, что у него осталось). Открутил уцелевшую спинку. Положил к себе в сумку.
Потом он подошел к дворнику-таджику, который мел соседний участок, и начал что-то ему яростно объяснять, размахивая руками. Дворник сначала шарахался, потом кивнул и передал Виктору метлу.
Виктор Сергеевич Лавров, инженер, танцор танго, начал мести улицу. Неловко, неумело, но с какой-то исступленной злостью. Пыль летела во все стороны.
— Он начал отдавать долг, — сказала я. — Или он снова играет роль. На этот раз — роль «мученика искупления».
— И что нам делать? — спросил Дима.
— Наблюдать, — ответила я, закрывая балконную дверь. — И менять замки в гараже. Прямо сейчас. Пока он занят своей новой ролью.
Мы приехали в гараж через час. Дима срезал старый замок болгаркой. Когда ворота открылись, мы замерли.
Гараж был пуст.
Не было ни верстака, ни сварочного аппарата, ни зимней резины. Даже зеркало и вешалка исчезли.
На полу, в центре пустого бетонного бокса, лежал только один предмет.
Это был тот самый кубок. Дешевый пластиковый кубок с наклейкой «1 место. Танго-Вальс».
А под ним записка:
«Инструменты я продал неделю назад. Чтобы купить смокинг. Простите».
Значит, вчера, когда мы планировали продажу инструментов, он молчал. Он знал, что продавать уже нечего. Он врал до последней секунды. Даже когда плакал на кухне.
ЧАСТЬ 7. Цена вечной молодости
Кубок был легким. Невесомым. Китайский пластик, покрашенный золотой краской, которая уже начала облезать на ручке. Я вертела его в руках, стоя посреди пустого, гулкого гаража. На бетонном полу остались только масляные пятна — следы того, что когда-то было мастерской Виктора. Следы его настоящей жизни, которую он променял на этот кусок пластмассы.
— Он сумасшедший, — голос Димы звучал глухо, словно из-под воды. Сын пинул пустую канистру. Она с грохотом отлетела в стену. — Мам, ты понимаешь? Он продал станок. Он продал сварочник. Это же... это как руку себе отрезать. Он же этим жил.
— Он этим жил, Дима, — поправила я, аккуратно ставя кубок на пол. — А жить он хотел другим. Тем, что в телевизоре.
Я вышла из гаража на воздух. Меня тошнило. Не физически, а душевно. Было такое чувство, будто я съела что-то гнилое. Мы думали, что достигли дна, когда увидели долги. Но дно оказалось двойным. Виктор не просто врал. Он систематически уничтожал любой путь к отступлению. Он сжег мосты, продал пепел, а на вырученные деньги купил билет на "Титаник".
— Поехали к нотариусу, — сказала я, садясь в машину.
— Зачем?
— Оформлять развод. И раздел имущества.
Дима посмотрел на меня испуганно:
— Мам, ты серьезно? Прямо сейчас? Когда он... ну, там, с метлой?
— Именно сейчас. Пока он не взял еще один кредит под залог своей доли в квартире. Или пока он не продал почку. Я должна спасти хотя бы крышу над головой. Твоей и моей.
Мы не успели доехать до нотариуса.
Телефон зазвонил, когда мы стояли в пробке на мосту. Незнакомый городской номер.
Сердце, которое за эти два дня, казалось, превратилось в камень, вдруг предательски екнуло.
— Надежда Петровна Лаврова?
— Да.
— Это Первая городская больница. Приемное отделение. К нам поступил ваш муж, Лавров Виктор Сергеевич.
— Что с ним? — я сжала телефон так, что экран пошел рябью. — Коллекторы? Его избили?
— Нет. Его привезли со скорой. Упал на улице. Острая сердечная недостаточность. Обширный инфаркт. Состояние критическое.
Мир за лобовым стеклом качнулся и поплыл. Серые машины, мокрый асфальт, небо цвета грязной ваты — всё смешалось в одно пятно.
— Разворачивайся, — скомандовала я сыну. Губы меня не слушались.
— Куда? К нотариусу?
— В реанимацию.
Больница пахла хлоркой и безнадежностью. В коридоре кардиологии сидели люди с серыми лицами, ожидая вердикта. Мы с Димой присели на жесткую банкетку.
Врач вышел к нам через час. Молодой, уставший, с красными глазами.
— Родственники Лаврова?
Мы вскочили.
— Жив, — сразу сказал врач, видя наши лица. — Стабилизировали. Но...
Он замялся, снял очки, протер их краем халата.
— Скажите честно, что он принимал?
— Принимал? — я растерялась. — В смысле... лекарства? Он пил от давления, эналаприл, кажется...
— Я не про давление. В крови лошадиная доза стимуляторов. Эфедрин, кофеин и еще какая-то синтетика, которую обычно в спортзалах подпольно продают. "Жиросжигатели", "энергетики". Называйте как хотите.
Я вспомнила баночки без этикеток, которые видела у него в "косметичке". Я думала, это витамины.
— Он... он хотел похудеть, — прошептал Дима. — И быть бодрым. Для танцев.
Врач покачал головой:
— Ну вот он и взбодрился. Сердце у него изношено, как у глубокого старика. Клапаны не держат. Эти таблетки заставляли мотор работать на пределе, когда ресурса уже не было. Он фактически бежал марафон с гирями на ногах. Сегодняшняя нагрузка — он ведь физически работал, когда упал? — стала последней каплей.
— Он выживет? — спросила я.
— Сейчас — да. Но о танцах забудьте. О работе тоже. Ему теперь до туалета дойти — подвиг будет. Ему нужен уход, покой и дорогие препараты. Готовьтесь. Инвалидность мы оформим, но... прежним он не будет.
Врач ушел.
Я села обратно на банкетку.
Витя не просто проиграл деньги. Он проиграл себя. Он хотел вечной молодости, хотел быть "орлом", а превратил себя в разбитую развалину. Он пил эти таблетки, чтобы не спать ночами, чтобы улыбаться Елене, чтобы крутить фуэте, когда суставы кричали от боли.
Он убивал себя ради картинки. Ради того, чтобы в зеркале отражался не пенсионер, а мачо.
— Мам, — Дима сел рядом, обнял меня за плечи. — Что мы будем делать? Долг двести тысяч. Он — овощ. Квартиру делить нельзя — куда мы его денем? В хоспис?
Я молчала. Злость ушла. Осталась только огромная, черная усталость. И жалость. Не та теплая жалость, что была раньше, а холодная, брезгливая, но неизбежная. Мы в ответе за тех, кого приручили. Даже если они взбесились и покусали нас.
В конце коридора цокнули каблуки.
Я подняла голову.
К нам шла Елена.
Она была без грима, в простом пальто, с заплаканными глазами. Она не выглядела "роковой женщиной". Она выглядела испуганной бабой, у которой тоже рухнул мир.
Димка напрягся, хотел встать, но я удержала его за руку.
Елена подошла к нам. Остановилась в двух шагах.
— Я звонила ему, — сказала она тихо. — Трубку взял врач. Сказал, куда ехать.
— Пришли посмотреть на результат? — спросил Дима зло. — Ваших танцев?
— Дима, тихо, — я встала. — Здравствуй, Лена.
Она посмотрела на меня. В её взгляде не было ни высокомерия, ни вызова. Только вина.
— Надежда Петровна... Я не знала. Клянусь вам. Я не знала про таблетки. И про долги... то есть, про масштаб. Он говорил, что у него бизнес, что временные трудности с наличностью. Он так убедительно врал...
— Он талантливый артист, — кивнула я. — Был.
Елена полезла в сумочку. Достала конверт. Толстый, белый конверт.
— Вот. Возьмите.
— Что это?
— Это деньги, которые он мне давал. На билеты, на гостиницу, на взносы за "Кубок Кремля". Я... я не успела их перевести организаторам. Бронь была только предварительная.
Она протянула конверт мне.
— Здесь сто десять тысяч. Я добавила свои, сколько было с собой. Чтобы закрыть... ну, хотя бы тело долга.
Я смотрела на конверт. Это было спасение. Это был шанс заткнуть пасть "БыстроДеньгам" до того, как они начнут жечь двери.
— Почему? — спросила я. — Вы же его бросили вчера. Облили водой.
— Бросила, — она шмыгнула носом. — Потому что обидно было. Я ведь тоже живая. Я ведь... я ведь правда думала, что мы пара. Не в смысле... постели. А в смысле духа. Мы так летали с ним...
Она горько усмехнулась.
— А сегодня узнала, что он в реанимации. И поняла: он ведь ради меня старался. Ради того, чтобы я на него смотрела. Дурак старый. И я дура.
Она сунула конверт мне в руку.
— Берите. И простите меня, если сможете. Я не хотела рушить вашу семью. Я просто хотела танцевать.
Она развернулась и быстро пошла к выходу, стуча каблуками. Только теперь этот стук казался мне не победным маршем, а бегством.
Я осталась с конвертом в руках.
— Ну вот, — сказала я сыну. — Коллекторов мы успокоим. Останется только проценты погасить. Это мы потянем.
— А с ним что? — кивнул Дима на дверь реанимации. — Мам, ты его заберешь домой? После всего?
Я посмотрела на закрытую дверь. Там, среди трубок и мониторов, лежал человек, который предал меня, обокрал нас, унизил. Человек, который хотел быть кем угодно, только не моим мужем.
Но теперь у него не было никого, кроме меня. Елена ушла. Танцы закончились. Зрители разошлись.
— Заберу, — сказала я. — Но не потому, что простила. А потому что я не он. Я не бросаю своих на помойке, даже если они сломались.
Я спрятала конверт в сумку.
— Поехали, Дима. Надо оплатить долг. А потом... потом будем учиться жить с инвалидом.
Прошло три дня.
Виктора перевели в общую палату. Я пришла к нему утром. Принесла куриный бульон в термосе и чистую пижаму.
Он лежал бледный, осунувшийся. Без зубных протезов (они остались дома), без подкрашенных волос, с трехдневной седой щетиной. Он выглядел на свои шестьдесят плюс. Даже на семьдесят.
Он увидел меня. В его глазах мелькнул страх. Он ждал упреков.
Я молча поставила бульон на тумбочку. Поправила одеяло.
— Надя... — его голос был слабым, шелестящим. — Я всё помню. Гараж... метлу...
— Не разговаривай, — сказала я. — Тебе нельзя волноваться.
— Я должен сказать...
Он схватил меня за руку. Его ладонь была холодной и влажной.
— Я не только таблетки пил. Я еще...
Он задыхался, пытаясь вытолкнуть из себя правду.
— Я еще... заложил дачу.
Я замерла. Рука с ложкой бульона зависла в воздухе.
Дача. Наш маленький домик с шестью сотками, где мы сажали огурцы, где вырос Дима, где мы хотели нянчить внуков. Дача была оформлена только на него. Я даже не подумала проверить документы на неё.
— Что ты сделал? — тихо спросила я.
— Заложил. Частному инвестору. Месяц назад. Деньги пошли на... на уроки с аргентинцем. И на костюм Елены. Я хотел сделать ей подарок.
Слеза скатилась по его щеке и упала на подушку.
— Срок выплат завтра, Надя. Если не вернуть двести тысяч... они заберут землю.
Я медленно опустила руку.
Конверт Елены ушел на погашение микрозаймов. Мы чисты перед "БыстроДеньгами". Но дача...
Это было наследство моих родителей. Это была моя земля. Моя память.
И он променял её на платье для чужой женщины.
Я смотрела на него. На жалкого, умирающего старика, который разрушил всё, до чего дотянулся, в погоне за миражом.
Я должна была встать и уйти. Оставить его здесь. Пусть гниет. Пусть государство о нем заботится.
Но я увидела, как дрожат его губы.
— Я чудовище, Надя, да? — прошептал он.
Я встала. Подошла к окну. За окном шел первый снег. Белый, чистый, укрывающий грязь этого города.
У меня было два пути.
Первый: бросить его. Дача уйдет за долги. Он вернется в пустую квартиру, где я буду жить с ним как с соседом, ненавидя каждый его вздох.
Второй: продать единственное, что у меня осталось личного. Мои мамины украшения. Антикварную брошь и серьги, которые я берегла для невесты внука. Это покроет долг за дачу.
Но если я это сделаю... я снова спасу его шкуру. Усвоит ли он урок?
Я обернулась.
— Ты не чудовище, Витя, — сказала я. — Ты просто маленький, глупый ребенок, который заигрался со спичками и спалил дом.
Я взяла телефон.
— Дима? — сказала я в трубку. — Не уезжай далеко. Нам нужно заехать в ломбард. Нет, не закладывать. Продавать. Насовсем.
Я посмотрела мужу в глаза.
— Я выкуплю дачу. Но запишу её на Диму. А ты... ты вернешься домой. И ты будешь жить долго, Витя. Очень долго. Потому что ты будешь отрабатывать каждый рубль. Не деньгами. А тем, что будешь смотреть мне в глаза каждый день и помнить, чего стоил твой "праздник".
Он закрыл глаза и отвернулся к стене. Плечи его вздрагивали.
Я знала, что это не конец. Домой вернется не муж. Домой вернется должник. И наша жизнь превратится в бесконечную выплату кредита доверия, который уже никогда не будет погашен.
Но это было еще не всё.
Когда я выходила из палаты, врач окликнул меня.
— Надежда Петровна! Забыл отдать. Вещи вашего мужа.
Он протянул мне пластиковый пакет.
Там лежала его старая одежда, ключи и... телефон.
Телефон пиликнул. Пришло сообщение.
Я машинально посмотрела на экран.
Номер не определен.
Текст: «Виктор Сергеевич, поздравляем! Вы прошли кастинг в массовку сериала "Осенний вальс". Съемки в Москве через месяц. Оплата — 5000 рублей смена. Вы с нами?»
Я стояла в коридоре, сжимая телефон.
Значит, он не просто врал про турниры. Он пытался пробиться везде. Он рассылал анкеты. Он прошел.
Это была его настоящая мечта. Не Елена. Не танго. А быть кем-то. Быть увиденным.
И эта смс, пришедшая сейчас, когда он лежит пластом, была самой злой иронией судьбы.
Я занесла палец над кнопкой "Удалить".
Если я удалю — он никогда не узнает. Он будет жить спокойно, зная, что все кончено.
Если я покажу ему... это может убить его сердце окончательно. Или... или дать ему ложную надежду, которая снова нас погубит.
Палец дрожал над экраном.
Я нажала кнопку. Экран погас. Но что именно я сделала — удалила или сохранила — я решу, когда выйду на улицу. А пока я просто сунула телефон в карман, где лежал чек из ломбарда, и шагнула в снежную неизвестность.
ЧАСТЬ 8 (ФИНАЛ). Тишина после оваций
Прошло полгода.
Знаете, говорят, что время лечит. Это неправда. Время не лечит, оно просто цементирует раны. Шрамы остаются, они твердеют, перестают кровоточить, но реагируют на погоду.
Сейчас май. Мы на даче. Той самой, которую я выкупила, продав мамины серьги и брошь. Теперь по документам хозяин здесь — Дима. Он приезжает по выходным, жарит шашлыки, косит траву. Он стал жестче, мой сын. В его взгляде появилось что-то взрослое, циничное. Он больше не верит словам, верит только делам. И я горжусь им.
Я сижу на веранде перед мольбертом. Да-да, не удивляйтесь. В тот день, когда я вышла из больницы, сунув телефон мужа в карман, я дала себе слово: я больше не буду жить чужой жизнью. Я записалась в студию акварели для пенсионеров. Всю жизнь мечтала, да всё времени не было — то борщи, то уроки, то Витины рубашки. Теперь время есть.
А Витя...
Он сидит в саду, на старой скамейке под яблоней.
Тот телефонный звонок из прошлого, то сообщение про съемки в сериале — я его удалила. Стерла. Уничтожила. Это был мой грех и мое милосердие. Я не дала ему шанса снова нырнуть в этот омут тщеславия. Я обрезала ниточку, за которую его дергал дьявол иллюзий. Он никогда не узнал, что его "талант" был кому-то нужен за пять тысяч рублей.
Сейчас он стругает какую-то деревяшку. Делает скворечник для внука.
Он сильно сдал. Похудел, сгорбился. Волосы теперь абсолютно седые — он перестал их красить. Зубы, конечно, вставили, но самые простые, по полису. Никакого голливудского фарфора.
Он больше не Виктор Сергеевич. Он просто дед Витя.
Он ходит медленно, опираясь на палочку. Одышка мучает его после каждых десяти шагов. Но он ходит. И он делает.
Вчера он починил калитку. Сам. Возился три часа, пыхтел, ругался шепотом, но сделал. И когда он забивал последний гвоздь, я видела в его глазах то, чего не было на паркете "Астории". Удовлетворение. Настоящее, мужское. Не от того, что на тебя смотрят, а от того, что ты принес пользу.
Я смешиваю краски. Охра, сепия, немного ультрамарина. Я рисую его.
Не того блистательного мачо в смокинге. Я рисую старика в выцветшей фланелевой рубашке, с мозолистыми руками, который сидит под яблоней.
Это честный портрет.
Он замечает, что я смотрю на него. Откладывает рубанок. Тяжело поднимается и идет ко мне. Шарк-шарк. Звук его шагов теперь другой — не упругий, не летящий, но земной. Надежный.
— Надя, — говорит он, подходя к веранде. — Чай будешь? Я там мяту сорвал, свежую.
— Буду, — киваю я.
Он смотрит на рисунок. Долго смотрит. Я жду, что он обидится. Скажет: "Зачем ты изобразила меня таким дряхлым?". Раньше он бы устроил скандал из-за неудачного ракурса на фото.
Но он молчит.
— Похож, — говорит он наконец. — Только глаза...
— Что глаза?
— Глаза ты мне добрые нарисовала. А я ведь...
Он замолкает. Тяжело вздыхает, садится на ступеньку у моих ног.
— Я до сих пор не понимаю, Надя. Почему ты не ушла? Я ведь всё у нас отнял. Деньги, доверие, мечту о машине... Почему ты осталась возиться с развалиной?
Я откладываю кисть. Смотрю на цветущий сад. На Димину машину у ворот (он все-таки купил её, подержанную, взяв кредит на себя, без нашей помощи).
— Потому что семья — это не только когда "в радости", Витя. Это когда ты видишь человека насквозь, со всем его дерьмом, и все равно подаешь ему чай.
Я кладу руку ему на плечо.
— И потом... Ты ведь наказан, Витя. Самым страшным наказанием.
— Каким? — он поднимает голову.
— Ты живешь в реальности. Ты больше не герой. Ты обычный человек. И тебе с этим жить каждый день. Видеть себя в зеркале настоящим. Знать, что ты натворил. Это тяжелее, чем умереть красивым на сцене.
Он кивает. По его щеке катится слеза. Но теперь он не вытирает её театральным жестом. Он просто шмыгает носом и вытирает лицо рукавом.
— Лена звонила, — вдруг говорит он.
Я напрягаюсь. Внутри всё сжимается.
— И что?
— Спрашивала, как я. Сказала, что нашла нового партнера. Молодого. Двадцать пять лет. Готовят румбу.
— А ты?
— А я сказал ей: "Удачи". И повесил трубку.
Он накрывает мою ладонь своей рукой. Его пальцы шершавые, в ссадинах от работы.
— Знаешь, Надя... Я тут подумал. Танго — это ведь танец страсти, да? Имитация любви. Красивая картинка.
— Ну?
— А то, что у нас сейчас... Когда ты мне давление меряешь. Когда я тебе чай завариваю. Когда мы молчим и не убиваем друг друга... Это, наверное, и есть любовь? Не та, из телевизора. А настоящая. Скучная, больная, потрепанная. Но живая.
Я смотрю на него. Впервые за долгие годы я вижу своего мужа. Не того, которого придумала я в молодости. И не того, которого придумал он сам в старости. А просто Виктора. Слабого, виноватого, постаревшего, но моего.
— Иди чай заваривай, философ, — говорю я, чтобы скрыть дрожь в голосе. — И сахара поменьше. Тебе вредно.
Он кряхтит, встает и уходит в дом.
Я остаюсь одна на веранде. Солнце садится, заливая сад золотым светом — таким же золотым, как тот проклятый паркет в клубе. Но этот свет теплый. Он греет, а не слепит.
Я беру кисть и ставлю подпись в углу рисунка.
Не "Танго на руинах".
Я пишу просто: "Надежда и Виктор. Май 2024 года".
Потому что руины мы разобрали. И на них, кажется, начинает расти новая трава. Пусть не экзотические орхидеи, а простая подорожник-трава. Зато она лечит раны.
И этого нам достаточно.
Я слышу, как на кухне звякают чашки.
— Надя! — кричит он. — Иди! Там по телевизору новости! Нашу улицу показывают, асфальт новый кладут!
Я улыбаюсь.
Никаких больше чужих праздников.
Только наш асфальт. Наш чай. И наша, пусть и горькая, но правда.
КОНЕЦ.