Глава 1. Трещина
Все началось с запаха.
Не с телефона, прикрытого ладонью, не с загадочных опозданий с «корпоративов», не с новой сексуальной позы, вычитанной бог знает где. Все началось с чужого одеколона. Слабого, едва уловимого, с горьковатыми нотами сандала, который я ненавижу. Он витал в нашей спальне в субботу утром, когда Катя, потягиваясь, повернулась ко мне спиной.
Я принюхался, лежа на спине и глядя в потолок. Мое сердце, это сентиментальное и глупое сердце, сначала попыталось найти рациональное объяснение. Может, новый шампунь? Нет, у нее волосы пахнут кокосом и ванилью, это ее фирменный, детский запах уже десять лет. Может, где-то в метре прошел мужчина, и шлейф залетел в открытое окно? Бред.
«Кать, ты не пахнешь собой», — сказал я вслух, и голос прозвучал чужим, плоским.
Она замерла на полпути к потягиванию. «Что?»
«Пахнешь чужим одеколоном. Сандалом».
Она перевернулась, ее зеленые глаза, обычно такие ясные, сейчас были затуманены сном и… чем-то еще. Настороженностью? «Фу, какой бред, Андрей. Наверное, уборщица в офире вчера чем-то новым мыла. Я засиделась над отчетом, надышалась».
Она потянулась ко мне, обвила руками шею, прижалась. Кокос и ваниль перебили горький сандал. Мое тело отозвалось на ее прикосновение, как дрессированная собака. Десять лет брака. Руки сами обняли ее, губы коснулись макушки. Но внутри что-то оцепенело и зорко наблюдало.
«Надышалась, уборщицы», — повторил я без эмоций.
«Да перестань! Ты как маленький. Ревнуешь к швабре?» — она засмеялась, но смех был какой-то стеклянный, короткий.
Ревность. Вот он, козырь, который всегда срабатывает. «Ты что, ревнуешь? Да ты с ума сошел!» — и я уже чувствую себя параноиком, почти извиняюсь. Но не в этот раз.
«Я не ревную. Я констатирую факт. Ты пахнешь чужим мужчиной».
Ее лицо изменилось. Мягкость испарилась. Она отстранилась и села на кровать, спиной ко мне. «Я устала, Андрей. Очень. У меня аврал на работе, ты последнее время ведешь себя отстраненно, а теперь еще и эти обвинения. Может, это ты где-то надышался, а теперь проецируешь?»
Классический прием. Сменить тему, сделать виноватым меня. И он почти сработал. Почти. Потому что в тот момент я поймал ее взгляд в зеркало на шкафу. Она смотрела не на мое отражение, а куда-то внутрь себя, и в этом взгляде была такая ледяная, сосредоточенная отрешенность, какой я никогда у нее не видел.
«Ладно, — сказал я, поднимаясь. — Забей. Пойду приготовлю завтрак».
Трещина появилась. Тонкая, почти невидимая. Но я чувствовал, как из нее тянет ледяным сквозняком.
Глава 2. Двойная экспозиция
Следующие две недели прошли под знаком напряженной игры. Мы были вежливы, даже нежны, но как будто между нами выросло толстое, прозрачное стекло. Я ловил себя на том, что изучаю ее: как она задерживает дыхание, читая сообщение, как слишком быстро выключает экран ноутбука при моем входе, как ее новый «увлеченный» коллега-художник Лев упоминается в разговорах все чаще.
«Лев считает, что в моих фото есть недосказанность, — говорила она за ужином, вращая бокал с вином. — Говорит, я слишком зажата в рамках коммерции».
«А я и не знал, что ты ему показывала свои фотоработы», — отозвался я, резая стейк. Мясо было жестким.
«Случайно. Зашла в его кабинет, он увидел на планшете. Он вообще очень тонко чувствует искусство».
«Видимо, да», — пробормотал я.
Лев. Этот Лев с манерами декадента, вечный в свитерах с высоким горлом, пришедший в ее рекламное агентство полгода назад. Я видел его пару раз на корпоративах. Он смотрел на Катю так, будто разглядывал редкую бабочку, которую хотел уколоть булавкой и поместить в свою коллекцию.
Однажды, когда Катя поехала «к подруге», я, движимый тихим безумием, полез в ее старый ноутбук. Пароль был прежний — день нашей свадьбы. Наивная. Или самоуверенная.
Я не нашел писем, явных фотографий. Но нашел папку «Идеи_L». В ней — серия ее же фотографий, но отретушированных. Не просто отретушированных. Они были… другими. На снимках, где она улыбалась мне на пляже, я был вырезан. Осталась только она, смотрящая куда-то вдаль, с выражением тоски и желания. На другом, где мы смеемся за праздничным столом, наши друзья были размыты до неузнаваемости, а ее лицо, освещенное вспышкой, выглядело трагично и прекрасно. Подписи: «Одиночество в толпе», «Невысказанное», «Тень».
Эти снимки дышали чужой эстетикой. Чужой подачей. Они превращали нашу общую жизнь в фон для ее личной драмы, смысла которой я не понимал. И самое главное — в метаданных файлов были даты последнего изменения. Часто — в те самые вечера, когда она «засиживалась на работе».
Я закрыл ноутбук. Руки дрожали. Это было хуже, чем откровенные фото в чужой постели. Это было похищение наших общих воспоминаний, их переписывание. Она не просто изменила мне телом (а я уже почти не сомневался, что это так). Она изменила нашей истории. Предала само наше прошлое.
В ту ночь я не спал. Лежал рядом с ней и думал о том, как она, под руководством этого Левы, переснимала нашу жизнь, вырезала меня из кадра, чтобы получить более «честный», по ее новым меркам, портрет. Я чувствовал себя призраком в собственном доме.
Глава 3. Откровение в чулане
Развязка наступила банально и пошло. Она забыла дома планшет. Настоящий, новый, с отпечатком пальца. Я взял его в руки, и экран ожил. Она не удосужилась закрыть мессенджер.
Чат с Львом. Последнее сообщение, отправленное утром: «Не могу дождаться вечера. Буду снова целовать ту родинку на спине, которую твой муж, похоже, даже не замечает».
Мир сузился до размера экрана. Я сел на пол в прихожей, спиной к холодной двери, и листал вверх. Не было ни стыда, ни такта. Была только леденящая, всепоглощающая ясность.
Здесь были не просто признания в любви. Здесь был целый мир, построенный на руинах нашего. Они обсуждали меня. Лев называл меня «бюргером», «человеком дивана и готовых решений», «ее кротким тюремщиком». Катя не спорила. Она писала: «С тобой я чувствую, что дышу. С ним — что отбываю срок. Но он такой… надежный. И добрый. Я не знаю, как это все разорвать».
Он советовал ей «подождать, пока он сам не начнет подозревать, тогда будет легче свалить вину на его паранойю». Они строили планы. Лев нашел заказ за границей, он уговаривал ее уехать с ним, «начать с чистого листа». Она боялась: «А если не получится? А работа? А квартира?»
И тогда, в самом низу, недельной давности, я нашел самое сокрушительное. Катя писала: «Иногда мне кажется, я его вообще никогда не любила. Была благодарна за заботу, хотела стабильности. А теперь, когда поняла, что такое настоящая страсть, даже эта благодарность исчезает. Как будто я десять лет прожила в черно-белом фильме, а ты включил цвет».
Десять лет. Черно-белый фильм. Моя любовь, мои старания, наши путешествия, ночи, страхи, смех — все это для нее было плоской, серой картинкой.
Я не плакал. Я смеялся. Тихим, истеричным смехом, сидя на полу в прихожей. Все это было так чудовищно банально и так невыносимо больно. Я не был даже злодеем в ее истории. Я был фоном. Скучным пейзажем, который надо было переждать по дороге к «настоящей» жизни.
Ключ щелкнул в замке. Вошла Катя. Увидела меня, планшет в моих руках, мое лицо. Все ее краски — страх, вина, паника — были такими яркими, живыми. Никакого черно-белого кино.
«Андрей, я…»
«Молчи, — мой голос был тихим и очень спокойным. — Просто молчи. У тебя есть родинка на спине, которую я не замечал. А знаешь почему? Потому что я всегда целовал ее, а не разглядывал. Для меня это была часть тебя, а не деталь для эстетизации. Оказывается, я — бюргер. И тюремщик. И десять лет твоей жизни были черно-белыми. Извини за такое скучное кино».
Она побледнела. «Ты не понимаешь… С тобой все было предсказуемо, безопасно! А с ним я живая!»
«Живая? — я поднялся с пола. — Ты не живая, Катя. Ты — персонаж. В его дешевой драме про художника и музу. А я — реквизит. И знаешь что? Я ухожу из этой пьесы. Сегодня. Можешь остаться с вашим цветным фильмом. Надеюсь, хэппи-энда хватит надолго».
Я прошел мимо нее в спальню, начал швырять вещи в чемодан. Она стояла в дверях, рыдая, говорила что-то про ошибку, про то, что все не так, как я думаю. Но слова потеряли всякий смысл. Они были просто звуком.
Глава 4. Фокус
Прошло полгода. Мы в процессе развода. Она, как я слышал от общих знакомых, бросила работу и улетела с Львым в тот самый заграничный заказ. Говорят, они ссорятся. Говорят, она уже не так восторженно о нем отзывается.
А я остался в городе. Снял квартиру поменьше. Хожу к психологу. Иногда по вечерам, когда особенно тоскливо, я беру свой старый фотоаппарат, который забросил годы назад, когда Катя сказала, что ее снимки «гораздо глубже». Я снимаю. Собаку у соседа. Старушку на лавочке. Отражение облаков в луже.
И сегодня, развивая пленку (я снова перешел на пленку, мне нравится эта материальность, невозможность удалить кадр), я увидел его. Случайный снимок, сделанный в парке месяц назад. На переднем плане — резкий, четкий ствол дерева. А в глубине кадра, размытые, почти призрачные, — мужчина и женщина. Они обнимаются. Но их позы неестественны, угловаты. Она смотрит не на него, а куда-то в сторону, в кадр, и на ее лице не страсть, а усталость и та самая отрешенность, которую я заметил тогда в зеркале. А он, этот мужчина, тянется к ней, но его фигура кажется навязчивой, почти комичной в своем желании.
Я долго смотрел на этот снимок. На эту двойную экспозицию жизни — резкую правду переднего плана и размытую, неясную драму на заднем. И впервые за полгода я не почувствовал боли. Я почувствовал странное, горькое понимание.
Катя не предавала меня. Она предавала саму себя, свои истинные, может быть, не такие уж и красивые, потребности, выдавая их за высокую страсть и «настоящую жизнь». Лев был не любовником, а зеркалом, в котором ей хотелось увидеть другую себя — трагичную, сложную, художественную. А я… Я был тем самым резким, четким, иногда неудобным, но реальным передним планом. Без которого вся картина теряет смысл и превращается в красивый, но пустой фон.
Я не прощаю ее. Возможно, никогда не прощу. Но я больше не являюсь персонажем ее истории. Я — автор своей. И в этой истории есть боль, есть пустота, но есть и фокус. Тот самый, который отделяет настоящее от фальши, жизнь — от ее неудачной ретуши.
Я повесил этот случайный снимок на стену. Напоминание. О том, что иногда самое важное — не то, что навязчиво лезет в объектив, а то, что остается на периферии, ожидая, когда на него наведут резкость. Моя очередь — наводить резкость. На себя.