«Чёрт привёл родиться царём в такой стране!» Горький вывод сделан Петром после первого дня в Архангельске. Почему же приходит он в такое отчаяние? Казалось бы, наконец он увидел многое из того, о чём мечтал («Будто ожили его детские картинки»). Но вместе с ним увидел и многое другое. Недаром же те, кто старше и опытнее, как-то сразу охлаждают его пыл: услышав салют с иноземных кораблей, «Пётр сорвал треугольную шляпу, весело замахал в ответ, крикнул приветствие... Но сейчас же, — видя напряжённые лица Апраксина, Ромодановского, премудрого дьяка Виниуса, — сердито отвернулся».
А видит царь, и видит впервые, столкновение России с Европой: «Богатый и важный, грозный золотом и пушками, европейский берег с презрительным недоумением вот уже более столетия глядел на берег восточный, как господин на раба».
Он видит: «у стенок стояло десятка два океанских кораблей да втрое больше — на якорях, на реке», видит крепкие, чистые дома. Это на «европейской» стороне, где «висели полотнища флагов — голландских, английских, гамбургских». А на русской — «колокольни да раскиданные, как от ленивой скуки, избёнки, заборы, кучи навозу. У берега — сотни лодок и паузки, гружённые сырьем, прикрытые рогожами». Сравнение, разумеется, не в пользу России.
Происходят встречи с иноземцами – и снова горькое чувство. Он уже, кажется, привык встречаться с иноземными гостями, но «в Кукуй-слободе были свои, ручные немцы. А здесь непонятно, кто и хозяин?» И видит он не почитание «царя Великия, Малыя и Белыя России» - видит «гордое презрение, прикрытое любезными улыбками, у всех этих людей с запада».
Какие выводы можно сделать из всего этого?
День прошёл тяжело для царя: «азиатской хитростью почувствовав, каким он должен появиться перед этими людьми, чем, единственным, взять верх над ними... Их нужно было удивить, чтобы такого они сроду не видывали, чтобы рассказывали дома про небывалого царя, которому плевать на то, что — царь», он весь день провёл в беседах с иноземцами, в делах (в частности, «бешено вышиб пинком за дверь» воеводу Матвеева, уличённого в «вымогательстве с иноземцев») и развлечениях – главное, для того чтобы почувствовали, что «такого видят в первый раз».
Но приходит бессонная ночь. Ночь, полная отчаяния – «Удивить-то он удивил, а что ж из того? Какой была, — сонной, нищей, непроворотной, — такой и лежит Россия. Какой там стыд! Стыд у богатых, у сильных... А тут непонятно, какими силами растолкать людей, продрать им глаза». Он ясно осознаёт, что дело нельзя решить царскими указами: «Враг невидим, неохватим, враг — повсюду, враг — в нём самом». И приходит понимание, что не сделано ещё ничего для укрепления страны: «А что сделано за эти годы — ни дьявола: баловался! Васька Голицын каменные дома строил, хотя и бесславно, но ходил воевать, мир приговорил с Польшей».
И, думается, именно это осознание подсказывает дальнейшие действия. Он не забыл реакцию спутников, друзей на увиденное по берегам Двины: «Даже бесстыжий Алексашка, сидевший на банке у ног Петра, качал головой, приговаривая: "Ай, ай, ай"». Тогда Петра обидело, что Лефорт был «доволен, весел, счастлив» («Пётр засопел: до того вдруг захотелось дать в морду сердечному другу Францу»), но сейчас именно Лефорта призывает он к себе.
Вывод, сделанный Лефортом, автор приведёт чуть позднее: «Русская страна страшная, Петер... Её как шубу — вывернуть, строить заново...» А пока будет идти ночная беседа. То, что будет она долгой, подчёркнуто в самом начале словами «сердечного друга» «Подожди, штаны надену, принесу трубки». И, сказав царю: «Ты в возрасте больших дел», - он выстроит, по существу, программу действий: «Герои полагали славу свою в войне... Без Чёрного с Азовским морем тебе не быть, Петер...» А затем заговорит и о том, на что будет положено много сил: «И не быть тебе, Петер, без Балтийского моря...» И добавит, в ответ на возражения царя: «Так ведь не завтра же, Петер... Ты спросил меня, отвечаю: замахивайся на большее, а по малому — только кулак отшибёшь».
Сейчас можно встретить немало высказываний на тему, нужны ли были вообще петровские реформы России (попадались они и в комментариях к моим статьям), может быть, не сто́ило вообще «открывать окно в Европу», а продолжать жить по-старому. Мне хочется напомнить таким комментаторам, что и в наше время можно услышать голоса, что-де Россия Европе нужна лишь как сырьевой придаток. Мне кажется, откажись Пётр от реформ, подобное превращение страны произошло бы давным-давно.
И не случайно первое, что скажет Пётр, будет: «Франц, хочу купить два корабля в Голландии… Да ещё тут построим... Самим товары возить». Почему это так важно?
В самом начале романа в кабаке на Варварке прозвучат жалобы купцов – позволю себе напомнить, хотя и приводила их уже: «Мы, то есть Воробьёвы, привезли на ярмарку в Архангельск шёлку сырца. И у нас, то есть немцы — сговорились между собой, — того шёлку не купили ни на алтын», «Я с Поморья, ездил за ворванью. А как приехал, с тем и уехал — с пустыми возами. Иноземцы, Макселин да Биркопов, у поморов на десять лет вперёд все ворванье сало откупили. И все поморцы кругом у них в долгах». На уважение к купцам наставляет Петра дьяк Виниус: «Ты возвеличь торговых людей, вытащи их из грязи, дай им силы, и будет честь купца в одном честном слове, — смело опирайся на них, Пётр Алексеевич».
И царь понимает справедливость этих слов: «Неизведанное чудилось в них Петру, будто под ногами прощупывалась становая жила... Сие уже не какие-нибудь три потешных полка, а толща, сила». И истинную радость приносит ему просьба «вологодского купчины Ивана Жигулина»: «Как мы узнали, что ты корабли строишь на Двине, — батюшки, радость-то какая! Хотим, чтоб не велел нам продавать товар иноземцам... Ей-ей, даром отдаём, государь... Ворвань, тюленьи кожи, семга соленая, рыбья кость, жемчуг... Вели нам везти на твои корабли... Совсем разорили нас англичане... Смилуйся. Уж мы постараемся, чем чужим королям, — своему послужим…
— А сам поедешь с товаром?.. Первый коммерциенрат... Продавать в Амстердам?..
— Языкам не учён... А повелишь, так — что ж? Поторгуем и в Амстердаме, в обман не дадимся».
И великая честь, оказанная купцу: «Андрей Андреевич, пиши указ... Первому негоцианту-навигатору... Как тебя, — Жигулин Иван, а по батюшке?..» Наверное, нет нужды объяснять, сколь почётно было именование «с отчеством», и реакция Жигулина говорит сама за себя: «Да за это — что хошь!» («И, как перед Спасом, коему молился об удаче дел, повалился к царским ножкам»). В экранизации в этой сцене действует Бровкин, но суть её, естественно, не меняется.
И всё пребывания Петра в Архангельске подчиненно трудам, отнюдь не царским: «Он весь день проводил на верфи с иноземными мастерами, взятыми с кораблей... Плотничал и кузнечничал, удивляя иноземцев, с дикарской жадностью выпытывал у них все нужное, ругался и дрался со всеми. Рабочих на верфи было уже более сотни. Их искали по всем слободам и посадам, брали честью — по найму, а если упрямились, — брали и без чести, в цепях...» Да, страшно, да, жестоко. Но можно ли было иначе?
*********
По возвращении из Архангельска – смерть Натальи Кирилловны. И мы видим искреннюю скорбь царя («Казалось — она так далеко ушла, что всё забыла... Искал, — хоть бы в уголке рта осталась любовь... Нет, нет... Никогда так чуждо не были сложены эти губы»). Эту скорбь делит с ним сестра: «Пётр подошёл.
— Наташа... Маманю жалко...
Наталья Алексеевна схватила его голову, прижала к груди».
Затем будет объяснение с Евдокией после смерти матери и фактический разрыв («Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть»).
Но мне думается, смерть матери выведена символично – она подчёркивает, что Пётр вступил в «возраст больших дел». И они не замедлят начаться.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь