В тот день всё вроде было как обычно: Мария рано поднялась, подоила корову, затопила печь, позавтракали всей семьёй, потом она рубила курам траву, кормила тёлку и свиней, копалась в огороде, и весь долгий день в голове кружила сладкая мысль: «Сегодня! Сегодня мы с Петей уедем! Навсегда уедем! Скорей бы вечер!»
С утра свёкор с сыновьями уехали на рынок в Велиж – повезли на продажу мёд, масло, яйца, вяленую рыбу. Дома осталась одна свекровь.
Маша приготовила ужин, подмела пол. Всё должно было быть как обычно, чтобы вернувшийся из Велижа Николай до поры ни о чём не догадался.
Наконец, она надела новую белую блузку и любимую клетчатую юбку, достала со дна сундука пять рублей, которые когда-то подарили ей родители на свадьбу, и положила их в глубокий карман юбки. Задумалась на минуту, положила в большую полотняную торбу длинную чёрную юбку, смену белья, пару блузок.
«Если свекровь спросит, что в торбе, скажу, что гостинцы для своих», – решила Мария.
Обула новые лапти, прочитала коротенькую молитву, перекрестилась, закинула на плечо торбу и вышла на крыльцо.
Вечер был на удивление тёплым. Багровое солнце, клонясь к закату, то прорывалось в разрывы между большими белыми облаками, то исчезало в них.
Лукерья тихо копалась в огороде.
– Я к своим схожу, – спокойно сказала ей Маша.
Та с трудом разогнулась, поправила платок и молча кивнула.
Выйдя за ворота, Мария подняла голову, скользнула взглядом по белым, нарядным облакам и, почувствовав невероятное облегчение, улыбнулась.
«Как из тюрьмы вырвалась», – мелькнула мысль.
Неожиданно вспомнила, как встретились с Петром на улице месяца через два после её замужества и, даже не поздоровавшись, молча разминулись, стараясь не смотреть друг на друга.
По дороге на кладбище Маша зашла к родителям. Торбу с вещами предусмотрительно оставила в сарае, чтобы не было лишних вопросов. Посидела недолго: окинула прощальным взглядом тесную родительскую хату, обняла мать, сдержанно, стараясь не показывать волнения, перебросилась парой фраз с отцом, выпила парного молока с краюхой свежего хлеба.
Спокойно простилась, как будто через несколько дней собиралась снова зайти, уходя, нырнула в сарай – забрала торбу. Неподалёку от кладбища, уже за деревней, собрала небольшой букетик ромашек для Мишеньки.
Она пришла на кладбище слишком рано, и теперь ей нужно было ждать. Закатное небо тревожно алело, тихо шелестела трава, в раскидистых кронах старых деревьев гулял ветер. Было безлюдно, тихо и печально.
Маша поправила чуть покосившийся деревянный крест, положила ромашки на могилу сына, тихонько поплакала, помолилась, а потом опустилась на торчащий неподалёку большой трухлявый пень и стала ждать в тяжкой, беспокойной тревоге, едва сдерживая нервную дрожь.
***
Второй день у Петра всё валилось из рук. Впервые не в радость была даже новая хата, о которой столько мечтал, и в которой жил уже четвёртый год. Слова Маши: «Давай уедем из Сосновки! Вдвоём!» – волновали и бередили душу.
«Вот если бы Маня была хозяйкой в этой хате, – думалось ему. – Вот это было бы настоящее счастье».
На мгновение Петру показалось, что он видит, как Маша хлопочет у печки – переставляет новый, блестящий чугунок. Он зло дёрнул головой, отгоняя видение.
Эх, мечты-мечты! Они с Ольгой с трудом построили эту хату: и в долги пришлось залезть, и родители жены помогли деньгами. Теперь жить бы и радоваться – а не получается…
«Что Бога гневить: Ольга – жена неплохая, – думал Громов. – Дочка досмотрена, в хате и на огороде порядок, скотина накормлена. И на поле прибежит – поможет. Она работящая, аккуратная, хорошая. И добра много в дом принесла. Только не люблю её. Не люблю так, как Машу».
Настало время обеда. Ольга принесла варёную картошку, квашеную капусту, несколько солёных огурцов, большую буханку свежего, ещё тёплого хлеба. Пётр сдержанно поблагодарил. Жена позвала к столу Дашу, сели обедать.
Долго тянулся день. Он хватался то за одно, то за другое, но работа не клеилась: пока нёс воду из колодца, расплескал полведра, решил загодя наточить косу – чуть не порезал до кости руку, запряг Вишню, поехал осматривать три своих улья на опушке леса – едва не свалился с лестницы. Ни в чём не было ладу.
На закате Пётр потоптался в хлеву, неторопливо распряг лошадь, напоил, ласково погладил Вишню по тёплой шее.
«Пора идти», – мелькнула мысль, и Громов, ничего не сказав жене, неспешно вышел со двора. Выбравшись на дорогу, сначала зашагал широко, нетерпеливо, затем умерил шаг: его охватили неуверенность и тревога.
Стоял тихий, тёплый августовский вечер. Смеркалось.
Пётр миновал высокую старую липу, под которой они с Машей не раз сидели, обнявшись. Вон их скамейка темнеет, лишь покосилась слегка за эти годы.
Пётр вспомнил, как пришёл сюда, под старую липу, в тот вечер, когда узнал, что у Марии были сваты, и что она уже невеста Маслова. Долго сидел на скамейке один, душа болела – болела так, что и жить не хотелось…
«Бросить всё – и уехать с Машей! – летели мысли. – Нет, страшно! Уехать в белый свет, на пустое место, где ни хаты – ничего… И Дашка – не могу я дочку бросить. Как ей безотцовщиной расти? Опять же – хата новая. Пусть тесная, но своя».
Глубокая морщина перерезала загорелый лоб. Он вспомнил, как строили новую хату, как привозили из леса огромные свежесрубленные сосны, как на всю улицу ядрёно и терпко пахло смолой.
«Ну, уеду я с Маней. А как жить без хаты своей? Без добра, что наживал годами? Как же запуталась жизнь! – думал Пётр. – Как сложно всё».
Сердце говорило одно, а голова – другое. Не было в них согласия.
За деревней раскинулось большое поле, чуть дальше темнел лес. А вот и старое кладбище.
Переминаясь с ноги на ногу, Мария ждала его у могилки Миши. На небольшом зелёном холмике лежал свежий букетик ромашек.
– Пришёл! – она бросилась к нему, потом, не доходя до него, остановилась, словно налетев на невидимую стену. Слабо, вымученно улыбнулась. – Петя, ты готов? Ты решился? Мы сегодня уедем? – огромные серые глаза смотрели с отчаянной надеждой, просили и молили. – Я вещей немного с собой взяла. И денег чуть-чуть…
Громов подошёл, горячо обнял Марию, притянул к себе – жадно, порывисто, но поцеловать не решился. Он так любил её, но жизнь диктовала иное. Пётр отступил, потупился. Затем решился, поднял глаза:
– Маня, я люблю тебя! Люблю! Только – поздно уже. У меня дочка…
Сердце молодой женщины пропустило удар, кровь отхлынула от лица.
Пётр не поедет с ней. Всё кончено! В душе вдруг стало пусто-пусто, тоскливо. Жгла, душила обида.
Машины губы мелко задрожали. В загорелом, с красиво очерченными скулами лице её появилось что-то растерянное, беззащитное, но длилось это всего минуту. Она посмотрела на Петра в упор, и в её горячем взгляде он прочитал глубокую обиду.
Слёзы набежали на глаза, взгляд затуманился. Пётр попытался обнять её снова, но Мария вырвалась из его объятий, отвернулась, зло махнула рукой.
Он хотел ещё что-то сказать, но не решился, тяжело вздохнул, повернулся и медленно пошёл с кладбища. Маша повернулась и неотрывно смотрела ему вслед, но он даже не оглянулся.
Молодая женщина почувствовала себя страшно одинокой. Она упала на могилу сына и затряслась в горьком, приглушённом плаче.
***
Мария долго плакала, лёжа на могиле, потом тихо молилась. Потом долго лежала неподвижно – опустошённая и обессиленная.
Её раненную обидой душу вновь охватило чувство вины перед сыном: зачем, зачем пустила Мишеньку на озеро в тот злополучный день? Так явственно вспомнилась светло-русая головка на тонкой шейке – и она снова затряслась в рыданиях:
– Прости, сыночек, прости, мой воробышек! – шептала едва слышно.
…Когда плелась домой, проходя мимо хаты Петра, Мария вспомнила, как три года назад, весной, в апреле, столкнулась здесь с Ольгой – Петиной женой.
Ольга, стоя у ворот нового, только-только доведённого до ума дома, бережно держала на руках спящую дочку. Красивые тёмно-русые волосы девочки блестели на солнце:
– Добрый день! – первой окликнула её Оля.
– Добрый, – зыркнув исподлобья, сухо отозвалась Мария.
– Тепло который день, – продолжала Громова. – Видно, настоящая весна уже будет.
На продолговатом, смуглом лице Ольги заиграла улыбка, Маша ответила что-то невпопад и пошла дальше. В душе шевельнулась зависть и ревность: в деревне поговаривали, что Пётр с женой живут хорошо. А тут ещё хата эта новая – пусть маленькая и тесная, но своя. Тогда-то и мелькнула у Марии мстительная, злая мысль: «Погоди: когда-нибудь поплачешь и ты».
Дом Масловых был огромен, и жаловаться на тесноту ей не приходилось, но жить под одной крышей со свёкром было невыносимо. Старик Маслов держал всю семью в ежовых рукавицах, он и слышать не хотел о том, чтобы старший, женатый сын отделился и зажил своим домом и своим умом.
Домой Мария вернулась, когда уже почти полностью стемнело. Тихо вошла в дом, бросила в угол в сенях полотняную торбу с одеждой, прикрыла какой-то ветошью. Потом разберёт – даст Бог, муж не заметит.
Когда вошла в комнату, сидевший за столом Николай зло вскинулся, полоснул недобрым взглядом, побагровел:
– Где шлялась до темноты?
– У своих была, – голос прозвучал тихо, глухо, надтреснуто.
– А зачем так приоделась? И почему так поздно?
Она ничего не ответила. Рука мужа, лежащая на столе, сжалась в кулак, побелели костяшки.
«Сейчас ударит», – мелькнула мысль.
Николай тяжело поднялся, подступил к ней, замахнулся. Маша втянула голову в плечи, зажмурилась.
Плечо разорвала боль, она вскрикнула, закусила губу.
– Будешь знать, как шляться абы где! Помни!
Он замахнулся ещё раз, но не ударил. Матюгнулся, отошёл, грузно плюхнулся на лавку. Маша перевела дух.
…Когда благоверный, наконец, отстал от неё в ту ночь и, отвернувшись к стене, захрапел, Мария, отодвинувшись на самый край кровати, зашлась тихим, беззвучным плачем.
«Неужели всю жизнь терпеть? – метались мысли. – Терпеть постылые ласки и побои? Нет! Уж лучше камень на шею – и в озеро! Минута страха, минута муки – и всё! Она захлебнётся, как захлебнулся Мишенька… Боже! Грех какой! – Мария вздрогнула всем телом. – Господи, прости за греховные мысли!»
***
Есть в этом мире «добрые» люди. Слухи о «ежевичном грехе» мужа хоть и не сразу, но дошли до Ольгиных ушей.
Стоял ноябрь – самые первые дни его. Снег ещё не лёг, но по утрам земля была вся белая от инея. Под серым небом стыли пустые, голые поля. Приближались холода.
В тот день Пётр понял, что жена обо всём знает, когда Ольга с такой нетипичной для неё злобой – даже с ненавистью – плюхнула перед ним на стол глубокую глиняную миску с борщом. Горячий борщ выплеснулся, растёкся по бледно-жёлтой льняной скатерти. Она, кажется, даже не заметила:
– Так, значит, я тебе не нужна? Ни я не нужна тебе, ни дочка? К ней уйти хочешь? Ну и уходи! – Ольга насупилась, всхлипнула, заломила руки.
– Оля, о чём ты? – как можно спокойнее спросил Громов.
– Снюхался со своей? С этой? С Маней? Говорила мне мама – не ходи за него: он гол, как сокол… Не послушалась – пошла, дура. – Теперь расплачиваюсь, – со злостью продолжала она.
– Ни с кем я не снюхался…
– Врёшь!
– Побожиться, что ли?
– И побожись! – внимательные серо-голубые глаза Ольги впились в его лицо.
– Ей Богу, ничего с Маней Масловой у меня нет, – Пётр быстро перекрестился на висящую в углу большую икону Богородицы, но пальцы его едва заметно дрогнули.
Глаза жены потеплели, она глубоко вздохнула, задумалась и опустилась на лавку.
Пётр чувствовал, что этими словами предаёт Марию – по-настоящему предаёт, но поступить по-другому было нельзя: Ольга третий месяц носила ребёнка.
Он встал из-за стола, подошёл к жене, склонился, обнял, неловко ткнулся губами в щёку:
– Не слушай никого. Не слушай! Сплетни! Со зла плетут всё – завидуют.
***
В тот же ноябрьский день о «ежевичном грехе» Марии узнал и Николай.
Короткий день клонился к вечеру. Сгущались сумерки.
Молодая женщина вздрогнула от неожиданности, когда громко стукнула входная дверь. Твёрдые, тяжёлые шаги всё ближе, ближе. Подняла глаза – муж стоит у стены. Тонкие губы яростно сжаты, в зеленовато-карих глазах плещется лютость, а в руке – кнут.
Сердце Маши зашлось от страха.
Автор: Наталия Матейчик
