Вечер опускался на город медленно, лениво, словно старая кошка, сворачивающаяся клубком на тёплой печи. За окном зажигались первые фонари, их жёлтый свет выхватывал из полумрака мокрые от недавнего дождя ветки старого клёна. В квартире пахло покоем, жареной картошкой и… ожиданием. Ольга стояла у плиты, помешивая на сковороде румяные дольки, и прислушивалась к звукам в подъезде. Вот хлопнула входная дверь, заскрипел старый лифт, проехавший, как всегда, мимо их этажа. И, наконец, тяжёлые, шаркающие шаги в коридоре. Её шаги. Шаги Виктора.
Он вошёл на кухню, как входил всегда: не разуваясь, бросив по пути куртку на спинку стула и пронеся с собой запах машинного масла, уличной сырости и лёгкого табачного перегара. Привычка, отточенная тридцатью годами совместной жизни. Он молча сел за стол, отодвинул в сторону солонку и посмотрел на Ольгу выжидательно. Взгляд, не требующий слов. Взгляд, который говорил: «Я дома. Я голоден. Где мой ужин?».
Ольга выключила газ. Сковорода недовольно зашипела. Она повернулась к мужу, вытирая руки о передник, и посмотрела на него. Прямо в глаза. В её взгляде не было ни злости, ни раздражения, которые он привык видеть в моменты редких ссор. Там была лишь бездонная, звенящая усталость. И холодное, отстранённое спокойствие.
— Я устала быть твоей служанкой!
Слова прозвучали на удивление тихо, без надрыва. Они не ударили, как пощёчина, а повисли в воздухе, словно дым от потухшей свечи, медленно заполняя собой маленькую кухню. Виктор моргнул. Один раз, потом второй. Он не понял. Вернее, его мозг отказался понимать.
— Что ты сказала? — переспросил он, решив, что ослышался. Может, телевизор в гостиной бормочет что-то?
— Я сказала, — повторила Ольга, отчётливо произнося каждое слово, — что устала. Устала быть человеком, который подаёт, убирает, стирает, готовит. Человеком-функцией. Я больше так не буду.
Виктор хмыкнул, пытаясь свести всё к шутке. Это же Оля, его Оля. Вечно что-то придумает. ПМС, магнитные бури, сериал грустный посмотрела…
— Ох, жёнушка, кто тебя обидел? Начальник на работе накричал? Так ты скажи, я ему…
— У меня нет начальника, Витя. Я давно не работаю, — так же спокойно прервала она. — И меня никто не обидел. Кроме тебя.
Вот это уже было серьёзнее. Обвинение повисло в воздухе рядом с первой фразой. Виктор нахмурился, его лицо начало приобретать привычное недовольное выражение.
— Я? Я тебя обидел? Тем, что пашу всю жизнь на заводе, чтобы ты ни в чём не нуждалась? Чтобы у тебя всё было? Дом, еда, дети одеты-обуты… Это так я тебя обижаю?
— Ты не понимаешь, — она покачала головой, и в её глазах мелькнула тень разочарования. — Ты не пашешь для меня. Ты пашешь, потому что так надо. А я… я всю жизнь создаю уют, чистоту, быт. И за тридцать лет ни разу не услышала простого «спасибо». Ты приходишь домой, и борщ должен появиться в тарелке сам. Рубашка должна стать чистой сама. Носки… о носках я вообще молчу. Они, наверное, по-твоему, сами стираются и находят свою пару.
Её спокойствие начало действовать ему на нервы куда сильнее, чем любой крик. Крик был понятен. Крик — это эмоции. А это… это было похоже на приговор.
— Так, прекрати эти капризы! — рявкнул он, ударив ладонью по столу. — Я с работы пришёл, уставший, голодный! Давай ужинать, и закончим этот цирк.
Ольга даже не вздрогнула. Она молча сняла передник, аккуратно сложила его и повесила на крючок у двери. Затем подошла к холодильнику, достала кастрюлю с борщом, сковороду с картошкой и поставила их на стол перед Виктором. Рядом положила половник и ложку.
— Ужинай, — сказала она. — Всё готово. А я… я в отпуске. С завтрашнего дня. Бессрочном.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив его одного. Одного посреди привычного, уютного мира, который вдруг дал трещину. Виктор смотрел ей вслед, потом на кастрюлю, на сковородку. Он впервые за много лет должен был сам положить себе еду. И это простое действие показалось ему невыносимо сложным. В тот вечер он понял: что-то безвозвратно сломалось. Эпоха длиной в тридцать лет закончилась одним тихим предложением, произнесённым на пропахшей жареной картошкой кухне. И впереди была пугающая неизвестность.
Глава 2. Новая жизнь и старые краски
Утро началось с тишины. Не той уютной, сонной тишины, когда на кухне уже пахнет кофе и тихо шкворчат на сковородке сырники. Это была оглушающая, звенящая тишина пустоты. Виктор проснулся по привычке в семь, но его не разбудил аромат свежезаваренного кофе. Ольга не хлопотала на кухне. Он полежал несколько минут, ожидая, что вот-вот скрипнет дверь, и она войдёт со своей обычной фразой: «Вставай, соня, остынет всё». Но ничего не происходило.
Он с недовольством поднялся, натянул трико и побрёл на кухню. Там его ждала вчерашняя картина: кастрюля с борщом, сковородка с остатками картошки. В раковине сиротливо лежала его вчерашняя тарелка. Грязная. Он с раздражением открыл холодильник в поисках чего-то съедобного, но наткнулся лишь на кастрюли, контейнеры и банки, содержимое которых нужно было разогревать. Готовить.
«В отпуске она, видите ли!» — зло подумал он, хлопая дверцей.
Тем временем Ольга проснулась с рассветом. Впервые за долгие годы она не вскочила по будильнику с мыслями о том, что приготовить на завтрак, что собрать мужу на работу, успеть ли закинуть стирку. Она просто лежала и смотрела в потолок, чувствуя невероятную лёгкость. Словно с её плеч сняли тяжёлый, невидимый рюкзак, который она носила тридцать лет.
Она встала, оделась и, не заходя на кухню, прошла в дальнюю комнату, которая когда-то была детской, а теперь превратилась в склад ненужных вещей. В самом углу, за старым шкафом, стоял он. Её мольберт, накрытый пожелтевшей от времени простынёй. А рядом — деревянный ящик, покрытый толстым слоем пыли. Её краски.
Она не открывала этот ящик лет двадцать, а может, и больше. Сначала дети были маленькие, потом школа, институт, свадьбы… всегда находились дела поважнее. Рисование, её давняя страсть, её отдушина, казалось чем-то несерьёзным, баловством, на которое вечно не хватало времени.
Ольга сдула пыль с ящика. Пальцы слегка дрожали, когда она открывала заржавевшие замочки. Внутри, в своих ячейках, лежали тюбики с краской. Некоторые совсем засохли, превратившись в камень. Но другие… другие ещё были живы. Она надавила на один, и из него показалась капелька пронзительно-синего ультрамарина. Запах льняного масла, скипидара и красок ударил в нос, и у Ольги перехватило дыхание. Это был запах её юности. Запах несбывшихся надежд.
Она достала холст, натянула его на подрамник и поставила на мольберт. Руки всё делали сами, вспоминая давно забытые движения. Она не знала, что будет рисовать. Просто взяла кисть, макнула в краску и провела первую линию.
А на кухне разворачивалась драма. Виктор не нашёл чистых рубашек. Все они лежали мятой горой в корзине для белья. Он попытался включить утюг, но тот, мстительно шипя, оставлял на ткани жёлтые подпалины. Кое-как погладив воротник и манжеты, он натянул рубашку под свитер, надеясь, что никто не заметит. Завтрак пришлось делать самому: бутерброд с колбасой, которую он с трудом нарезал кривыми ломтями, и растворимый кофе, залитый холодной водой из-под крана.
На работе всё валилось из рук. Он не мог сосредоточиться, думая о бунте жены. Эгоизм! Вот как это называется. Она просто сидит дома, а он вкалывает. И она ещё смеет жаловаться! Вечером он вернётся и устроит ей серьёзный разговор. Поставит на место.
Но вечером его ждал пустой дом. Ольга ушла. На столе лежала записка: «Я у подруги. Ужин в холодильнике». В раковине к его вчерашней тарелке прибавилась утренняя кружка. Гора грязной посуды начала расти. Он со злостью открыл холодильник. Там стоял всё тот же борщ.
Он решил действовать. Если жена сошла с ума, нужно призвать на помощь детей. Они-то точно вправят ей мозги. Первым он набрал сына, Антона.
— Антон, привет! У нас тут… кхм… небольшие проблемы. Мать твоя… она… в общем, сбрендила немного.
— Пап, что случилось? — встревоженно спросил сын.
— Она объявила забастовку! — выпалил Виктор. — Не готовит, не убирает. Говорит, устала быть служанкой. Представляешь?
На том конце провода повисла пауза.
— А… — осторожно начал Антон. — А что, она не права?
Виктор опешил.
— В смысле?
— Ну, пап, давай честно. Ты хоть раз за последние лет десять посуду за собой помыл? Или пропылесосил? Мы с Катей всё пополам делаем, и то иногда с ног валимся. А мама одна всё на себе тянула.
— Так я же работаю! — взревел Виктор.
— Мама тоже работала. Всю жизнь. Просто её работа была бесплатной и круглосуточной, — спокойно ответил сын.
Ошеломлённый, Виктор набрал дочь, Лену. Он был уверен, что уж она-то, его принцесса, его поймёт. Но и тут его ждал удар.
— Папочка, а мама вообще когда-нибудь отдыхала? — тихо спросила Лена, выслушав его гневную тираду. — Я не помню ни одного дня, чтобы она не стояла у плиты или не возилась с уборкой. Мы приезжаем к вам в гости, садимся за стол, а она бегает, подаёт, убирает. Мы уезжаем, а она остаётся с горой посуды. Может, хватит уже? Дай ей пожить для себя.
Он бросил трубку. Никто его не понял. Никто не поддержал. Его собственный мир, его крепость, где он был царём и богом, рушилась на глазах. А в соседней комнате, на холсте, среди ярких мазков синего, жёлтого и красного, впервые за тридцать лет проступали очертания залитого солнцем окна. Окна в новую жизнь.
Глава 3. Симфония хаоса
Прошла неделя. Неделя, похожая на дурной сон. Квартира, когда-то бывшая оплотом чистоты и порядка, медленно, но верно превращалась в филиал свалки. Гора посуды в раковине достигла критической высоты и грозила обрушиться при любом неосторожном движении. Чистые рубашки закончились. Виктору пришлось осваивать стиральную машину, но после первой же стирки все его белые футболки приобрели странный серо-розовый оттенок. Видимо, красный носок, случайно попавший в барабан, решил внести в его гардероб немного красок.
Ольга возвращалась домой поздно вечером. Она не скандалила, не упрекала. Она просто проходила в свою комнату, где теперь пахло красками, и закрывала дверь. Иногда она выходила на кухню, чтобы заварить себе чай. Она брала из шкафа чистую кружку (у неё, видимо, был свой, неприкосновенный запас), мыла её за собой и снова исчезала. Она существовала в какой-то параллельной вселенной, не замечая хаоса, царившего вокруг.
Виктор злился. Злость кипела в нём, как вода в чайнике, ища выхода. Он пробовал говорить с ней.
— Оля, это уже не смешно! Посмотри, во что превратился дом!
Она отрывалась от холста, смотрела на него своим новым, спокойным взглядом и отвечала:
— Я вижу.
— И что? Тебя это устраивает?
— Меня — да. Я живу в своей комнате. Там чисто. А это, — она обводила взглядом кухню, — результат твоей жизнедеятельности. Если тебя не устраивает, ты знаешь, где лежат губка и тряпка.
Он пробовал давить на жалость.
— У меня желудок болит от этих бутербродов. Я скоро язву заработаю.
— В холодильнике есть суп. Нужно только разогреть.
Он даже пробовал извиняться. Неуклюже, по-своему.
— Ну, Оль, ну прости, если я что-то не так сказал. Давай как раньше, а?
— «Как раньше» больше не будет, Витя, — отвечала она, и в её голосе не было ни злорадства, ни мстительности. Только констатация факта.
Отчаяние толкало его на странные поступки. Он заказал доставку пиццы. Когда курьер позвонил в дверь, Виктор с гордым видом вышел встречать его, надеясь, что запах горячей пепперони выманит Ольгу из её убежища. Она действительно вышла. Посмотрела на коробку в его руках, на него самого и тихо сказала:
— Приятного аппетита. Не забудь потом убрать коробку.
И ушла обратно, к своему мольберту.
Самым страшным было одиночество. Он привык, что дом — это место, где его ждут. Где есть кто-то, с кем можно перекинуться словом, обсудить новости, посмотреть вместе телевизор. Теперь телевизор бормотал в пустой гостиной. Он садился ужинать своей пиццей или магазинными пельменями в оглушающей тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов. И эта тишина давила, высасывала воздух.
Он начал замечать то, чего не видел раньше. Он заметил, что цветок на подоконнике, который Ольга всегда поливала, начал сохнуть. Он увидел слой пыли на книжной полке. Он осознал, что мусорное ведро не выносится само по себе. Весь этот огромный, сложный механизм под названием «дом» работал только благодаря одному человеку. И когда этот человек перестал крутить педали, всё остановилось.
Дети звонили, но теперь уже Ольге. Он слышал обрывки их разговоров.
— Мамочка, как ты? Может, к нам приедешь на пару дней?
— Леночка, не волнуйся, у меня всё хорошо. Я… я рисую.
Рисует! Взрослая женщина, мать, бабушка — она рисует, пока её муж зарастает грязью! Это не укладывалось у него в голове.
Однажды вечером, вконец измученный голодом и бессильной злобой, он решил доказать ей и самому себе, что он не беспомощен. Он приготовит ужин. Настоящий, горячий ужин. Он с вызовом посмотрел на закрытую дверь её комнаты и направился на кухню. Его полем битвы сегодня станут картошка и сковорода. Он пожарит картошку. С луком. Не хуже, чем она. Он покажет ей, что прекрасно может обойтись и без её заботы. Он ещё не знал, что эта битва закончится полным и безоговорочным поражением.
Глава 4. Очищающий огонь
Решимость Виктора была твёрже чугуна старой сковороды, которую он с грохотом водрузил на плиту. План был прост и гениален: жареная картошка. Что может быть проще? Он нашёл в овощном ящике несколько потемневших картофелин, схватил нож и принялся их чистить. Кожура срезалась толстыми, неровными пластами вместе с доброй половиной клубня. Через десять минут, изрезав палец и покрыв всю столешницу грязными ошмётками, он наконец накромсал картошку кривыми, разнокалиберными кусками.
Теперь масло. Он щедро плеснул на сковороду подсолнечного масла, почти до половины, и включил газ на полную мощность. «Чтобы быстрее прожарилось!» — решил он. Пока сковорода нагревалась, он взялся за лук. Слёзы градом катились по его щекам, но он упорно кромсал луковицу, чувствуя себя героем на поле боя.
В какой-то момент его отвлёк телефонный звонок. Это был его приятель с работы, звал на рыбалку в выходные. Виктор, обрадованный возможностью пожаловаться на жизнь, отошёл в коридор, увлёкшись разговором. Он расписывал другу в красках свою «новую жизнь», костерил женский эгоизм и совершенно забыл про адскую машину, которую запустил на кухне.
Запах гари он почувствовал не сразу. Сначала это был лёгкий, едва уловимый дымок. Но когда он, попрощавшись с приятелем, вернулся на кухню, его встретил густой, едкий, чёрный дым, валивший от плиты. Масло на сковороде не просто кипело — оно горело. Языки пламени жадно облизывали раскалённый металл и тянулись вверх, к старой, пожелтевшей от времени вытяжке.
Паника. Холодная, липкая паника охватила его. Первой мыслью было — залить водой. Он схватил чайник, но в самый последний момент в голове всплыл обрывок какой-то телепередачи: «Горящее масло водой тушить нельзя!». Что же делать?! Он заметался по кухне, как зверь в клетке, не понимая, за что хвататься. Дым уже заполнил всё пространство, щипал глаза, лез в горло, вызывая приступы кашля. Огонь перекинулся на кухонное полотенце, неосторожно оставленное у плиты.
В этот момент дверь комнаты Ольги распахнулась. Она выбежала, увидев дым. Без крика, без паники, она оценила обстановку за секунду.
— Соль! — коротко бросила она Виктору, который стоял столбом посреди кухни. — Дай мне соль!
Он тупо смотрел на неё, не понимая. Она оттолкнула его, сама рванула шкафчик, схватила пачку соли и высыпала её прямо в горящую сковороду. Огонь зашипел и нехотя отступил. Затем она схватила мокрое полотенце (не то, что горело, а другое, висевшее на сушилке) и накрыла им сковороду, перекрывая доступ кислорода. Пламя погасло.
Она распахнула окно, впуская в кухню свежий, холодный воздух. Дым медленно начал рассеиваться, открывая картину погрома: чёрная, обугленная стена над плитой, оплавившийся пластик вытяжки, испорченная сковорода. И запах. Жуткий, тошнотворный запах гари, который, казалось, въелся в каждую щель.
Они стояли посреди этого хаоса и молчали. Виктор смотрел на всё это, и ему было не страшно. Ему было стыдно. Унизительно, горько, до слёз стыдно. Он, взрослый шестидесятилетний мужчина, чуть не спалил собственный дом, пытаясь приготовить элементарное блюдо. А она, его тихая, незаметная Оля, спасла и дом, и его, дурака.
Он опустился на табуретку, обхватив голову руками. Весь его гнев, вся его обида, вся его спесь выгорели вместе с этим проклятым маслом. Осталась только пустота и гул в ушах. Он посмотрел на жену. Она стояла у окна, и в свете уличного фонаря он впервые за много лет по-настоящему увидел её. Увидел морщинки у глаз, усталые, опущенные плечи. Он посмотрел на её руки — нежные, когда-то пахнувшие кремом, а теперь огрубевшие от бесконечной домашней работы, с обожжённым пальцем.
И в этот момент плотина прорвалась. Он не закричал. Он тихо, по-детски, всхлипнул. Слёзы, горячие и злые, покатились по его небритым щекам.
— Оля… — прошептал он, подняв на неё глаза. — Оля, что мне делать?
Это был не вопрос о том, как отмыть кухню. Это был вопрос о том, как жить дальше. И она поняла это. Она подошла и, поколебавшись секунду, положила свою руку ему на плечо. Впервые за эту бесконечную неделю.
Глава 5. Первые мазки новой картины
На следующий день они начали отмывать кухню. Работа была долгой и грязной. Запах гари не выветривался, въевшись в стены и мебель. Виктор, молчаливый и сосредоточенный, оттирал копоть, скреб, смывал. Ольга работала рядом, и это было их первое совместное дело за много-много лет. Не простое сосуществование на одной территории, а именно совместная работа.
Они почти не разговаривали. Слова были не нужны. В этом молчаливом труде было больше понимания, чем во всех их спорах за последние тридцать лет. К вечеру, когда кухня была более-менее приведена в порядок, они сидели за столом и пили чай с бутербродами, которые Виктор сделал сам. Неуклюже, но съедобно.
— Надо ремонт делать, — сказал он, глядя на почерневшую стену. — Обои переклеить, вытяжку менять.
— Надо, — согласилась Ольга.
И в этом простом диалоге родилось решение. Ремонт стал их общим проектом, символом обновления. В выходные они вместе поехали в строительный магазин. Виктор с удивлением обнаружил, что Ольга прекрасно разбирается в красках и фактурах. Она выбирала обои нежно-оливкового цвета, говорила про грунтовку и шпаклёвку, а он слушал, впервые в жизни интересуясь её мнением не о борще, а о чём-то другом, важном.
Они работали вместе. Он двигал мебель и сдирал старые обои, она аккуратно выравнивала стены. Он научился разводить клей, а она — ровно подрезать края. Они спорили, смеялись, уставали, но делали всё это вместе.
Однажды вечером, когда работа уже подходила к концу, Виктор зашёл в её комнату. Он никогда раньше не делал этого без стука, без дела. Просто так. Она стояла у мольберта и заканчивала свою картину. Ту самую, которую начала в первый день своего «отпуска». С холста на него смотрело залитое солнцем окно, а за ним — яркий, полный жизни сад.
— Красиво, — искренне сказал он.
Ольга вздрогнула от неожиданности, но потом улыбнулась.
— Спасибо.
— Я ведь и правда думал, что борщ сам в кастрюле появляется, а рубашки сами становятся чистыми, — сказал он, глядя не на картину, а на неё. — Прости, что я этого не видел тридцать лет.
Ольга ничего не ответила. Она просто взяла его за руку.
Их жизнь не превратилась в одночасье в романтический фильм. Виктор не стал идеальным мужем, а Ольга не забросила домашние дела совсем. Но всё изменилось. Теперь он мог сам приготовить себе завтрак. Он научился пользоваться стиральной машиной и даже выносил мусор без напоминаний. Они начали разговаривать. Не о счетах и проблемах детей, а просто так. О погоде, о прочитанной книге, о её картинах.
Через месяц, когда ремонт на обновлённой, свежей кухне был закончен, Виктор пришёл домой с большой картонной коробкой. Он молча поставил её перед Ольгой. Она с недоумением открыла её. Внутри, на бархатной подложке, лежал набор новых, профессиональных кистей из беличьего волоса и дорогие масляные краски.
— Это… зачем? — растерянно спросила она.
— Чтобы окна в твоих картинах всегда были солнечными, — ответил он.
В тот же вечер Ольга нашла в интернете телефон художественной студии для взрослых и записалась на курсы живописи.
Они сидели на своей новой кухне, которая пахла свежей краской и надеждой. За окном всё так же зажигались фонари, освещая старый клён. Но теперь в их свете было что-то новое. Что-то тёплое и настоящее. Ольга больше не была служанкой в своём доме. А Виктор понял, что жена — это не бесплатное приложение к уюту, а самый близкий человек, которого он чуть не потерял в дыму своей собственной слепоты. Их совместная картина только начиналась, и они оба, взяв в руки кисти, были готовы рисовать её вместе.