Промозглое ноябрьское утро окутало спальный район на окраине Москвы серой, тоскливой дымкой. Арина замерла у кухонного окна, вглядываясь в пустынный двор их панельной девятиэтажки. Ее взгляд машинально искал знакомый силуэт на одинокой скамейке у детской площадки, но, как и в прошлое воскресенье, и в позапрошлое, там было пусто. Обычно в это время ее мать, Анна Аркадьевна, уже сидела там, укутавшись в свой любимый кашемировый палантин, с термосом горячего шиповника и свежим номером «Литературной газеты».
Было десять утра. Тягучая, непривычная тишина в квартире давила на уши. Ее нарушал лишь приглушенный шорох и бормотание – это семилетний Миша в своей комнате строил очередную крепость из конструктора.
— Он же совсем маленький... он не понимает, что это выглядит как злая насмешка, — раздался за спиной спокойный голос мужа. Андрей, одетый в домашнюю футболку и спортивные штаны, наблюдал, как кофемашина наполняет чашку ароматным эспрессо. Его лицо было серьезным, без тени осуждения. — Мишка – ребенок, он как губка все впитывает. Обезьянничает. Все дети через это проходят.
— Я знаю, Андрюш, — тяжело вздохнула Арина, не отрывая взгляда от мокрых качелей во дворе. — Но мама… она этого не видит. Для нее это не детская игра, а злое высмеивание. Удар в самое сердце. Она всю жизнь выстраивала этот свой образ, а он, как кривое зеркало… Господи, ведь поначалу это было так забавно, но чем все обернулось...
Проблема, подобно маленькой трещине в стене, росла медленно, но неотвратимо, пока месяц назад не привела к полному обвалу. Миша, мальчик с невероятно живой мимикой и цепкой, фотографической памятью, вошел в тот возраст, когда подражание взрослым стало его главной и любимой игрой. Он с поразительной точностью копировал повадки одноклассников, строгую интонацию учительницы и супергеройские позы персонажей из мультфильмов. Но главным объектом его пристального изучения и невольного восхищения стала бабушка, Анна Аркадьевна.
И дело было не в желании обидеть. Совсем наоборот. Для Миши она была источником бесконечного удивления, живым персонажем из старинной книги. Анна Аркадьевна, в прошлом университетский преподаватель русской литературы, была женщиной с подчеркнуто театральными, отточенными манерами. Ее речь изобиловала витиеватыми оборотами, драматическими паузами и многословными оценками всего, что попадалось на глаза. Она носила строгие платья и легкие газовые шарфики даже в соседний «Перекресток» за хлебом и имела привычку постоянно смахивать невидимые пылинки с рукава своего жакета.
Поначалу это казалось всем милой семейной шуткой. Миша, встречая бабушку на пороге, мог заложить руки за спину и произнести тоненьким, певучим голоском:
— Ах, дорогие мои, какая же сегодня неподражаемая погода! Истинная тургеневская осень, не находите?
В такие моменты все дружно смеялись. Сама Анна Аркадьевна лишь снисходительно улыбалась и гладила внука по его вихрастой голове:
— Ну ты и артист у меня, Мишенька.
Однако со временем игра становилась все тоньше, а пародии – все точнее. Мальчик начал копировать не просто отдельные фразы, а интонации, жесты, даже мимолетные выражения лица своей бабушки.
Роковой вечер случился три недели назад. Семья ужинала на кухне. Анна Аркадьевна, как и всегда, ела не спеша, с аристократической расстановкой, отрезая ножом микроскопические кусочки от паровой котлеты.
— Ариночка, милая, котлеты сегодня особенно нежны, — произнесла она, мечтательно прикрыв глаза, — но, как мне кажется, им не хватило легчайшей нотки сушеного базилика. В следующий раз я принесу свой, с дачи в Переделкино, помнишь тот, особенный?
— Помню, мама, — на автомате ответила Арина, думая о завтрашнем рабочем дне.
Миша, сидевший напротив, вдруг замер и аккуратно положил вилку на стол. Он выпрямил спину, картинно вскинул подбородок и, устремив взгляд куда-то поверх головы матери, произнес с той же мечтательной интонацией и теми же бархатными паузами, что и у бабушки:
— Ах, да… Базилик из Переделкино. У него совершенно особый, пропитанный солнцем аромат. Не то что этот… магазинный…
Завершая тираду, он повторил ее фирменный жест — легкое движение пальцами, словно рассыпая над тарелкой невидимую приправу.
Андрей, не сдержавшись, фыркнул в салфетку, пытаясь подавить смех. Арина метнула в его сторону укоризненный взгляд. Но самое страшное отразилось на лице Анны Аркадьевны. Сначала на ее губах застыла растерянность, которая медленно, словно тающий лед, сползла, уступив место выражению глубокой, смертельной обиды. Она словно впервые увидела себя со стороны, и это отражение, утрированное и заостренное детским восприятием, показалось ей злобной, уродливой карикатурой.
— Я не понимаю… ты меня передразниваешь? — звеняще-тихим голосом спросила пожилая женщина, отодвигая от себя тарелку. — Это что, такая насмешка? Ты считаешь, что твоя бабушка говорит смешно?
Миша, сраженный этой ледяной переменой в ее голосе, мгновенно сник. Его лицо исказилось от страха и непонимания. Детская игра рассыпалась в прах.
— Нет, бабуль, я просто…
— «Просто»? — Анна Аркадьевна медленно поднялась из-за стола. Ее голос задрожал от подступивших слез. — Мне кажется, или я здесь уже давно превратилась в забавный экспонат? Старая, нелепая, вычурная…
— Мама, ну что ты такое говоришь! — занервничав, вскочила Арина. — Миша, немедленно извинись перед бабушкой!
— Но я не хотел… — запротестовал мальчик, у которого на глазах уже блестели крупные слезы.
— Он же просто играл, Анна Аркадьевна, — попытался вмешаться Андрей, но тут же был осажен ледяным взглядом тещи.
— Не нужно меня утешать, Андрей. Я все прекрасно вижу и понимаю. Ребенок — это зеркало семьи. Видимо, мои манеры и моя речь давно стали темой для ваших шуток за моей спиной, — женщина, промокнув губы, бросила салфетку на стол и, не оборачиваясь, вышла в прихожую.
С тех пор нога Анны Аркадьевны не переступала порог их квартиры. На телефонные звонки она либо не отвечала, либо отвечала односложно и холодно: «Я занята», «Я неважно себя чувствую». Все приглашения на ужин женщина отвергала с непреклонной вежливостью. Арина переживала этот разрыв тяжелее всех. Она чувствовала себя разорванной надвое: между сыном, которого обожала до беспамятства, и матерью, чью уязвленную гордость и ранимость понимала как никто другой.
— И что нам теперь делать? — спросила она, наконец отойдя от окна и опустившись на стул напротив мужа.
— Ждать, — пожал плечами Андрей. — Время лечит. Анна Аркадьевна остынет.
— Она не «остынет», ты не понимаешь! У нее сердце разбито. Для нее ее стиль, ее манера говорить — это не просто привычки, это вся ее личность, ее защита от этого грубого мира. А Миша, в ее глазах, эту личность высмеял и растоптал...
— Но я же не хотел! — в дверях кухни появился Миша, привлеченный звуком своего имени. Его лицо было несчастным. — Я просто… она такая красивая, когда говорит. Как королева из сказки. Я хотел быть на нее похожим…
— Я знаю, солнышко мое. Но бабушка этого не поняла. Ей показалось, что ты над ней смеешься, — Арина подошла и крепко обняла сына за худенькие плечи.
— А как ей объяснить? — с надрывом в голосе спросил мальчик.
Арина и Андрей переглянулись. Объяснить что-то Анне Аркадьевне, когда та ушла в глухую обиду, было задачей почти невыполнимой.
Тянулись безрадостные недели. Атмосфера в доме была напряженной. Арина несколько раз пыталась навестить мать, но та, поговорив пару минут через дверную цепочку, ссылалась на усталость и быстро прощалась. Понимая, что ситуация зашла в тупик, Арина придумала рискованный план. В четверг у Миши в школе намечался осенний утренник, где он должен был читать стихотворение. Анна Аркадьевна всегда помогала внуку с художественным чтением, это было ее страстью и гордостью.
— Я позвоню маме, — решительно сказала Арина вечером в среду. — Скажу, что Миша волнуется, что у него совершенно не получается интонация. Попрошу ее помочь по телефону.
— Ты уверена? — нахмурился Андрей. — Она может просто бросить трубку.
— Не должна. Когда дело касается искусства и ее внука… думаю, ее сердце дрогнет.
С замиранием сердца Арина набрала знакомый номер. Трубку сняли после пятого, самого длинного гудка.
— Алло? — голос Анны Аркадьевны был усталым и отстраненным.
— Мама, привет. Это Арина. У нас тут небольшая проблема. Завтра у Миши утренник, он читает «Дедушку Мазая и зайцев» Некрасова, и у него никак не выходит передать настроение. Все сухо, без души… А я в этом не сильна. Не могла бы ты ему хоть немного подсказать? Прямо по телефону?
В трубке повисла долгая, неловкая пауза. Арина слышала лишь ровное, сдержанное дыхание матери.
— И что ему нужно подсказать? — наконец спросила Анна Аркадьевна без тени энтузиазма.
— Ну… где сделать паузу, где повысить голос… Ты же знаешь, как ты это умеешь.
— Хорошо, — после очередного вздоха сдалась она. — Давай ему трубку.
Арина, сделав ободряющий знак Мише, который стоял рядом, бледный от волнения, протянула ему телефон.
— Бабуля? — тихо прошептал мальчик.
— Мишенька, — голос Анны Аркадьевны неуловимо смягчился, потеплел на полтона. — Что именно у тебя не получается?
Миша начал читать. Читал он и вправду монотонно, запинаясь от волнения.
— Стоп-стоп-стоп, — мягко остановила его бабушка. И тут в ее голосе проснулись все прежние краски, вся ее преподавательская страсть. — Дорогой мой, ты же не сводку новостей зачитываешь! Это же целая история, живая картина! Вот послушай: «Старый Мазай любит до страсти свой низменный край…» Здесь нужна теплота, уважение в голосе. Представь его, этого Мазая! Понимаешь?
Она объясняла ему минут десять. Миша слушал, затаив дыхание, а потом попробовал еще раз — и получилось уже гораздо лучше, с чувством и смыслом.
— Молодец! Вот видишь! — в голосе Анны Аркадьевны прозвучала неподдельная радость. — Ты очень способный мальчик, Мишенька. Главное — почувствовать душу стиха.
— Бабуля, — сказал Миша, поймав взгляд матери, которая беззвучно шептала ему «Давай!». — Спасибо тебе огромное. Ты так здорово объясняешь. Я хочу научиться читать так же выразительно, как ты.
В трубке снова воцарилась тишина, на этот раз оглушительная.
— Бабуля? Ты слышишь меня?
— Слышу, внучек, — тихо ответила Анна Аркадьевна. — Я… я очень рада.
— А ты придешь завтра на утренник? — напрямую, с детской непосредственностью спросил Миша. — Без тебя я буду сильно волноваться.
Пауза затянулась еще дольше.
— Хорошо, — наконец выдохнула она. — Я приду.
Когда Миша положил трубку, в квартире повисло звенящее от облегчения молчание.
— Ну вот, — выдохнула Арина, улыбаясь. — Лед тронулся.
На следующий день в актовом зале школы было шумно, пахло пыльными кулисами и духами мам. Арина и Андрей заняли места в третьем ряду, то и дело нервно поглядывая на вход. За пять минут до начала на пороге появилась Анна Аркадьевна. Она была в своем лучшем темно-синем платье и с элегантной брошью на воротнике. Лицо ее было строгим и напряженным. Заметив их, она коротко кивнула и села в самом конце ряда, на отдельное место, словно неприступная крепость.
Начался утренник. Когда объявили Мишу, Анна Аркадьевна выпрямила спину. Мальчик вышел на сцену в классическом костюме зайчика, но говорил он голосом, в котором отчетливо угадывались старательно перенятые бабушкины интонации — выверенные паузы, легкий драматизм, мягкие, но точные ударения. Он не пародировал. Он исполнял.
Он прочитал великолепно. Зал аплодировал ему громче, чем остальным. Сразу после выступления Миша спустился со сцены и, не раздумывая, направился прямо к бабушке. Он подошел, крепко обнял ее и прижался щекой к ее плечу.
— Спасибо, бабуля. Без тебя бы у меня ничего не получилось.
Анна Аркадьевна замерла, как изваяние. Затем ее рука медленно, словно нехотя, поднялась и легла на голову внука, поглаживая его по волосам. Она смотрела прямо перед собой, и по ее щеке медленно скатилась одинокая слеза. Но это была не слеза обиды. Это была слеза прозрения.
— Получилось… очень проникновенно, Мишенька, — прошептала она. — Очень по-настоящему.
В этот момент к ним подошли Арина и Андрей.
— Мама, — мягко сказала Арина. — Пойдем к нам ужинать? Миша так соскучился…
Анна Аркадьевна перевела взгляд на дочь, потом на внука, который смотрел на нее огромными, умоляющими глазами.
— Хорошо, — кивнула она, доставая из ридикюля кружевной платочек. — Пойдемте.
Вечером за столом царила совершенно иная, теплая и светлая атмосфера. Счастливый Миша без умолку тараторил про утренник. Анна Аркадьевна слушала его, и на ее лице играла мягкая, умиротворенная улыбка.
— Знаешь, бабуля, — сказал Миша, когда разговор зашел о его увлечениях. — Я хочу научиться рассказывать истории так, как ты. Ты умеешь делать самые обычные вещи… интересными.
Анна Аркадьевна отложила вилку и внимательно, серьезно посмотрела на внука.
— Мишенька, а скажи мне честно. Раньше, когда ты… повторял за мной… что ты в этот момент чувствовал?
Миша нахмурил лоб, подбирая слова.
— Ну… Я чувствовал, что это очень красиво. Как в старом кино. И я хотел запомнить, как это делается. Ты всегда говоришь так, будто у каждой вещи есть своя тайна. Это… волшебно.
Анна Аркадьевна на секунду прикрыла глаза, а потом снова посмотрела на него, и во взгляде ее было столько тепла.
— Прости меня, внучек. Я, старая дура, все совсем не так поняла. Я решила, что ты смеешься надо мной.
— Нет! — искренне поразился Миша. — Никогда!
— Я поняла это только сегодня, — сказала Анна Аркадьевна, обращаясь уже ко всем за столом. — Когда он читал стихи. Он не передразнивал. Он… учился. И в его голосе я услышала не насмешку, а самое искреннее уважение. Подражание как высшая форма признания… Это самый лучший комплимент, который мне когда-либо делали.
Андрей улыбнулся и налил всем в бокалы яблочный сок.
— Тогда выпьем за наших детей, — торжественно произнес он, — которые иногда учат нас главному — видеть не то, что на поверхности, а то, что в самом сердце.
Анна Аркадьевна подняла свой бокал и с любовью посмотрела на Мишу.
— За моего талантливого внука!
В следующее воскресенье скамейка во дворе снова была занята. А в обед из открытой форточки квартиры Арины и Андрея снова доносился смех — звонкий смех Миши и бархатный, счастливый смех его бабушки.