«А законную царицу, Евдокию Фёдоровну, этой осенью увезли по первопутку в простых санях в Суздаль, в монастырь, навечно — слёзы лить...» Так завершается в романе А.Н.Толстого рассказ о первой жене Петра, той, о ком справочники сообщают как о последней русской царице и последней не морганатической не иноземной супруге русского монарха.
В комментариях уже была дискуссия о ней, о её отношениях с мужем, истории с Глебовым (и вообще – позволительным ли было такое её поведение). Сразу хочу предупредить, что писать об этой части её биографии не буду, я разбираю лишь роман «красного графа», где после увоза в монастырь Евдокия со страниц исчезает.
Но несколько слов предварительно должна сказать. Наверное, не одна я с удивлением прочла когда-то про отца будущей царицы Лариона Лопухина, «коего с этого дня [дня венчания дочери] приказано звать Фёдором». Обычно указывают, что это было сделано «традиционно, в честь святыни Романовых — Феодоровской иконы» (вспомним, что именно Фёдоровнами становились, как правило, иноземные принцессы – русские императрицы). Но и сама Евдокия при рождении была Прасковьей (у Толстого этого нет: «Вон у Лопухиных, у окольничего Лариона, девка Евдокия на выданьи»). Почему имя было изменено, видимо, в честь бабки Петра Евдокии Стрешневой, указывают по-разному (иногда – чтобы не совпадало с именем жены Ивана V Прасковьи Салтыковой).
Интересные сведения о семье Лопухиных оставил князь Б.И.Куракин, один из выдающихся людей своего времени. Он был женат на Ксении, младшей сестре Прасковьи-Евдокии, а потому в своей «Гистории о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях» отразил то, о чём знал не понаслышке. Толстой с этой «Гисторией» явно был знаком (порой в романе видны скрытые цитаты). Итак, читаем: «О характере принципиальных их персон описать, что были люди злые, скупые, ябедники, умом самых низких и не знающие нимало во обхождении дворовом, ниже политики б оный знали» - это о семье. А вот и о нашей героине: «А именовалась царица Евдокия Фёдоровна и была принцесса лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу, отчего все свое счастие потеряла и весь свой род сгубила, как будем о том впредь пространно упоминать».
В романе Лев Кириллович Нарышкин скажет сестре: «Лопухины — горласты, род многочисленный, захуделый... Как псы будут около тебя» («Род же их был весьма людной», - укажет и Куракин). Наверное, именно этим объяснятся выбор царицы. Толстой подчеркнёт, что сам Пётр никакого участия в избрании невесты не принимает («Да некогда мне, маменька... Право, дело есть... Ну, надо, — так жените... Не до того мне...») и до свадьбы суженую не видел. Кстати замечу, что Толстой пишет всё время о юности и неопытности невесты («низко опущенное, измученное полудетское личико», «Стоит девчонка, трясётся, как овца!»), на самом же деле Евдокии, которая переживёт и сына, и мужа, к этому моменту было уже двадцать лет (совсем немало по тому времени) и была она тремя годами старше мужа.
Куракин укажет: «Правда, сначала любовь между ими, царём Петром и супругою его, была изрядная, но продолжилася разве токмо год. Но потом пресеклась». В романе мы увидим, что Пётр, хоть и увлечён Анной Монс (на самом деле, видимо, отношения между ними начались позже), тем не менее, спешит увидеть невесту: «Он уже близился, — молод, не терпелось», «Детским тихим голосом заплакала Евдокия... У него жарко застучало сердце: запретное, женское, сырое — плакало подле него, таинственно готовилось к чему-то, чего нет слаще на свете». Он видит и чувствует её слабость: «Пётр видел одну только руку неведомой ему женщины под покрывалом… Держа капающую свечу, она дрожала, — синие жилки, коротенький мизинец... Дрожит, как овечий хвост…», «Пётр прикоснулся поцелуем к её щеке, губы её слабо пошевелились, отвечая... Усмехнувшись, он поцеловал её в губы, — она всхлипнула».
И немного комический финал свадьбы, уже в опочивальне:
«— Есть хочешь?
— Да, — шёпотом ответила она.
В ногах кровати на блюде стояла та самая жареная курица. Петр отломил у неё ногу, сразу, — без хлеба, соли, — стал есть. Оторвал крыло:
— На.
— Спасибо».
Потом это будет светлым воспоминанием: «Евдокия вспомнила курицу, — как ели её после венчания, — покраснела и про себя засмеялась».
Но вот здесь и начинается уже «несовпадение». По словам Куракина, «царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем её в несогласии, нежели в любви». Трудно сказать, почему так получилось. В романе царица мечтает: «Да пойти бы с ним, с молодой царицей по монастырям, вымолить у Бога счастья, охраны от Сонькиного чародейства, крепости от ярости народной». Но разве паломничество по монастырям – для Петра?
Его, уехавшего на Переяславское озеро, раздражают письма: «Что ни день — письмо от жены или матери: без тебя, мол, скучно, скоро ли вернёшься? Сходили бы вместе к Троице... Скука старозаветная! Петру не то что отвечать, — читать эти письма было недосуг» (а Евдокия ведь о том и мечтает: «А то бы вместе говели, заутреню стояли бы... Разговлялись...») А Наталья Кириллова не может понять: «Почему Петруша на второй месяц от тебя ускакал на Переяславское озеро? Что же ты: затхлая или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света надо бежать?»
В романе есть фрагменты, показывающие, что, поведи себя молодая царица иначе, всё могло сложиться по-другому. Вернувшись с озера, он «спросил только, проведя быстро ладонью по её начавшему набухать животу: "Ну, ну, а что же не писала про такое дело..." — и мимолётно смягчилось его лицо». А ведь и тогда Евдокия, «залучившая» его лишь на три ночи («как ждала, как любила, как надеялась приласкать!»), «заробела, растерялась хуже, чем в ночь после венца, не знала, о чём и спросить лапушку. И лежала на шитых жемчугом подушках дура-дурой». И добилась, что муж «ушёл спать в чулан».
И много позже – другая сцена, после которой она вздохнёт: «Ах, Дуня, Дуня, проворонила счастье!» А ведь будет она уже после первых ссор! Вернувшись из Архангельска, Пётр приедет к ней, будет искать ласки: «Пётр подошёл, взял подмышки Евдокию, надавливая зубами, поцеловал в рот... Зажмурилась, не ответила. Он стал целовать через расстёгнутый летник её влажную грудь. Евдокия ахнула, залившись стыдом, дрожала... Олёшенька, один сидя на ковре, заплакал тоненько, как зайчик... Петр схватил его на руки, подкинул, и мальчик ударился рёвом». Она будет переживать, что «простоволосая, неприбранная», «дитя перемазано вареньем». А ему ведь в этот момент нужно совсем другое, вот и получилось, что «плохое вышло свидание». И сто́ит ли в том, что «муженёк покрутился небольшое время, да и ушёл», винить только его «друзей-собутыльников»?
Толстой пишет лишь о царевиче Алексее, страшная судьба которого известна всем. Однако был ещё Александр, родившийся полутора годами позже, но проживший лишь полгода. Иногда упоминают ещё сына – Павла, правда, о нём точных сведений нет.
Читая роман, удивляешься неумению и нежеланию Евдокии понять мужа. Можно посочувствовать ей, которая пыталась учиться языкам, но «не понимала ничего» («Жену-то, чай, и без книжки любят...») Конечно, сцену, разыгравшуюся между супругами перед её родами, можно объяснить состоянием царицы. Хотя, напомню, муж примчался к ней, едва услышал о возможном начале родов («У Ромодановского обедал... Ну, сказали, будто бы вот-вот»). Но ведь окончательную точку (по роману, во всяком случае) поставит её поведение после похорон Натальи Кирилловны.
Не смогла она, как царевна Наталья, просто обнять Петра и поплакать вместе с ним. Нет, почувствовав, что «теперь она полновластная царица», строя свои планы («Анну Монс — в Сибирь навечно, — это первое. За мужа — взяться... Петруша всегда в отъезде, самой придётся править... Что ж, — Софья правила — не многим была старше. Случится думать, — бояре на то, чтоб думать...»), она осуждает мужа за то, что «одетый, лежал на белой атласной постели, только сбросил пыльные башмаки» («Ох, уж кукуйские привычки, как пьют, так и валяются...») И не понимает, что ждёт он простого человеческого сострадания, не видит, что у него «глаза жалкие», не слышит, что речь звучит непривычно жалобно и ласково: «Дуня... Дуня... Маманя умерла... Пусто... Я было заснул... Эх... Дунечка...»
А она вместо сочувствия «раскатилась мыслями, совсем осмелела»: «Значит, так Богу было нужно... Не роптать же... Поплакали и будет. Чай — цари... И другие заботы есть...» И делает даже замечание: «Вот ещё что, неприлично, нехорошо — в платье и на атласное одеяло... Всё с солдатами да с мужиками, а уж пора бы...» И ведь и в этот момент Пётр ещё не столько разгневан, сколько удивлён: «Что, что? — перебил он, и глаза ожили. — Ты грибов, что ли, поганых наелась, Дуня?..» И только после её упрёков в адрес покойной срывается: «Видал дур, но такой... Ну, ну... (У него тряслись руки.) Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил... Не забуду...»
И подчёркивается её душевная чёрствость полным непониманием: «И долго ещё дивилась перед зеркалом... Ну, что такое сказала?.. Бешеный, ну, просто бешеный...»
Вспомним ещё раз вопрос «суровенькой» Натальи Кирилловны: «Что же ты: затхлая или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света надо бежать?» Если верить роману, то второе определение очень точно…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
