Продолжение записок Александра Львовича Зеланда
Дибич пришел в Луков 29 марта 1831 года, в день сражения при деревне Игане, где поляки не умели воспользоваться своим положением и силою и где в особенности отличились 13-й и 14-й егерские полки.
Главная квартира заняла Седлец 31 марта; а наш отряд (здесь 5-й батарейной роты) остался под Луковым, в 4-х милях от Седлеца.
Здесь настигла нас эпидемическая холера; заболевало много, но смертность была невелика. В Литовском полку, примыкавшем к болотистой местности, заболевало в день 80 человек, а в Волынском, расположенном на сухой почве, заболевало в то же время только 40 человек. Нижним чинам раздали набрюшники и давали ежедневно по чарке вина, а в воду для питья клали мяту.
Мы утром натощак выпивали по рюмке водки с мятными каплями, воду пили с красным вином, и между офицерами заболевало вообще немного, но, как помнится, умерли из артиллеристов командир гвардейской конной роты полковник Гербель, 5-й батарейной роты поручик барон Рение и нашей 1-й батарейной подпоручик Рейх.
В стоянке под Луковым познакомился я с флигель-адъютантом штаб-ротмистром Александровым-старшим (здесь сын великого князя Константина Павловича), служившим в Подольском кирасирском полку. Он до Гроховского дела находился постоянно при Константине Павловиче, а по отъезде его в Белосток, был отправлен в полк и взят командиром полка бессменным ординарцем.
Будучи до того времени под строгим контролем отца, он тут только начал пользоваться свободою, иногда даже через край, и как лихой товарищ заслужил любовь всех его знавших. В качестве ординарца приезжал он к нам в дежурство за приказанием. Вскоре граф Курута (Дмитрий Дмитриевич) взял его к себе в ординарцы, но ему было приказано оставаться в каске, тогда как мы, штабные, носили шляпы или фуражки в клеенке.
С каждою почтою получал он письма от цесаревича; однажды, не помню почему, он мне передал только что полученное из Белостока письмо; весь лист был мелко исписан на французском языке самыми убедительными отеческими наставлениями, не забыты даже предостережения и наставления, как себя вести во время холеры.
При выступлении из Лукова, подъезжая к первой деревне из занятых еще ночью неприятелем, мы с Павлом Константиновичем (Александров-старший) выехали вперёд из пустого любопытства, так как говорили, что у неприятеля холера была сильна. Последовал за нами, верхом же на маленькой казачьей лошаденке, претолстый камер-лакей, всегда сопровождавший Александрова в качестве дядьки.
В деревне сказали, что неприятель вышел в 3 часа утром, т. е. вскоре после нашего выступления; холера была сильна и теперь несколько изб подряд заняты были больными и умершими; по опушке леса пестрелись множество неокрашенных крестиков над могилами умерших от холеры, чем доказывалось, что смертность была сильна.
Павел Константинович сделал предложение "войти в избу взглянуть на больных", на что я, конечно, согласился, но дядька струхнул не на шутку и убедительнейше просил этого не делать; когда же все его красноречие ни к чему не послужило и мы уже слезли с лошадей, он добыл из кармана пузырёк с раствором хлора и стал нас опрыскивать. Остался он при лошадях, а мы вошли в одну и другую избы, поговорили с теми, которые в силах были отвечать, и потом сели на лошадей и поспешили к отъезду.
Подходя к Минску, нам показали корчму, в которой отнимали руку раненому в этот день генералу Скобелеву (Иван Никитич). Продиктованный им "прощальный приказ" дивизии был так хорош, что все о нем говорили, но мне он не попался в руки.
Под Седлецем простояли мы до 30 апреля. По распоряжению главного штаба, офицеры генерального штаба были обязаны делать глазомерную съемку тех мест, на 7 верст кругом, где расположены были их части. Состоявший при нашем отряде гвардейского генерального штаба штабс-капитан барон Ливен (Вильгельм Карлович) заболел, а потому Корф (Николай Иванович) поручил мне сделать съемку.
Я несколько дней подряд, не слезая с лошади, занимался составлением требуемого плана, конечно, ни на что не пригодного, когда в главной квартире имелись превосходные планы.
С 30 апреля по 3 мая отряд наш участвовал во фланговом движении армии обратно в свои лагеря.
С 6 часов утра 13 мая 1831 года начался форсированный марш на Пыски (50 верст), а далее на Остроленку, куда мы пришли к 10 часам утра 14 мая, сделав в 28 часов 75 верст; самый значительный привал был с полночи до 2-х часов, но и этот казался как бы случайным; остановились в дефиле, люди не сходили со своих мест и, конечно, каши не варили.
К утру меня мучила жажда, а вода у артиллеристов вышла, и достать ее было нельзя. Мы остановились в лесу. Жажда принудила меня напиться в канаве грязной нагретой солнечными лучами водицы, в которой я тотчас же заметил плавающую лягушечью икру; к счастью, меня стошнило и все было возвращено канаве.
Сражение под Остроленкой
Скржинецкий перешел 13 мая Нарев и полагал 14-го отдохнуть после быстрой ретирады; а для прикрытия Остроленки оставил две дивизии, имевшие для своей защиты каменные дома города и монастырь. Подходя к Остроленке, граф Курута послал к Дибичу с донесением о прибытии отряда и за приказанием флигель-адъютанта Александрова старшего; он возвратился с орденом св. Владимира 4-й ст. с бантом.
Остроленку нашли мы уже очищенною от неприятеля; полки были за рекою и мы застали, так сказать, финал страшной давки на мосту, причем их множество попадало в реку. Неприятель с такою поспешностью уходил, что целые батальоны, видя невозможность пройти по мосту, бросались в реку, причем не умевшие плавать тонули, а плававшим посылались вдогонку пули, так что река запрудилась их телами.
Вообще город сильно пострадал, и на правой стороне остались одни дымовые трубы.
Артиллерию нашего отряда поставили по правой стороне города, на берегу Нарева, которая в том месте, где стоял мост, представляла вершину входящего тупого угла, так что выстрелы наших 65 батарейных орудий, поставленных с обеих сторон города, поражали неприятеля перекрестно; его же выстрелы расходились и, будучи направлены с отдаленной позиции, не производили вреда; снаряды попадали в реку или поражали местность за нашими батареями, никем не занятую.
Между нашею батареей и ящиками остался раненый поляк, недоросль лет 15-ти, в мундире недавно сформированного полка варшавских детей.
Чтобы детей прельстить мундиром, весь полк имел штаб-офицерские эполеты из малинового гаруса. Несчастный юноша просил напиться. Я слез с лошади, взял висевшую у него на пуговке склянку, в которой вода на солнце согрелась, и принес ему свежей воды.
Напившись, бедняга поблагодарил меня взглядом и указал на свою рану; она, конечно, была смертельна, так как пуля попала в живот, может быть, даже навылет. Я приказал принести носилки, на которые его уложили и отнесли в главный перевязочный пункт.
Первые перешли через мост Астраханский и Суворовский гренадерские полки, прикрытые спереди высоким полотном шоссе, служившим им бруствером. Потом перевели на ту сторону несколько кавалерии, но по причине болотистой местности, ее нельзя было употребить с пользою, и она возвратилась.
При переправе кавалерии по мосту на плотах, он был поврежден, а как большой мост на сваях был без настилки, то сообщение на время было прервано. Заметив это, поляки повели атаку.
Гренадеры стояли неподвижно; уже довольно близко поляки закричали: "прочь москале", и с этими словами бросили в ряды наши каменья и грязь. Тут уже гренадеры оставили свое прикрытие, вскочили на шоссе, бросились в штыки и, преследуя бегущего неприятеля, наткнулись на батарею, взяли два орудия, но не могли их увезти. Тем временем успели плоты связать и перевезти еще бригаду карабинер.
Скржинецкий повторил атаку дивизией, но и она была отброшена; он в отчаянии кричал, метался во все стороны, отдавал приказания и тотчас их отменял, собрал кавалерию, которую, как я уже сказал, нельзя было употребить с пользою. Правда, атаки производились в беспорядке, без успеха, и повторялись с тем же результатом.
Следил я с крайним любопытством за атаками, представлявшими для меня зрелище совершенно новое, но во все время до настоящей расправы на штыках не доходило: подойдут поляки на 100 или даже на 50 шагов и покажут тыл.
Скржинецкий устроил еще атаку и на этот раз пехота его двинулась распевая "Еще Польска не сгинела, пуки мы жиемы", но удачи не было, их подпустили и ударили в штыки, они дали тягу и потеряли много пленными.
Наконец, гвардейские саперы окончили исправление моста на плотах, и тотчас перевели на ту сторону одну гренадерскую дивизию и 4 учебных орудия. Перешел также Мандерштерн (Карл Егорович) с 5-ю батальонами 1-го корпуса, бросился на неприятеля, подкрепленный слева полком графа Румянцева и справа 3-м карабинерным; выслали застрельщиков и завязалась перестрелка, но польская кавалерия опять-таки поднялась в атаку и пехота наша должна была свернуться, встретив атакующих дружным огнем.
Скржинецкий повторял атаку за атакою, но все напрасно, успеха не было и, наконец, убедившись в невозможности отбросить нас за Нарев, решился ограничиться тем, чтобы препятствовать переправе больших масс.
Дибич перевел на ту сторону свежие войска, в числе которых были старый и новый Ингерманландские полки. При новой атаке, веденной неприятелем с энергией, эти два полка отступили. Уже многие бежали по мосту, но были тут остановлены, устроились, пошли единодушно и отбросили врага.
Скржинецшкий потерял голову, армия его потерпела решительное поражение и остатки ее разбрелись в разные стороны.
Если бы Дибич воспользовался этим его положением, он бы мог захватить весь остаток армии, но он отложил это удовольствие до другого дня, а Скржинецкий ждал только ночи, чтобы под прикрытием темноты бежать в Варшаву. К ночи перевели на ту сторону 2-ю гренадерскую дивизию.
Скржинецкий собрал военный совет, на котором было решено немедленно отступить. Сам же он тотчас уехал в Варшаву, дабы удивить ее потерей армии.
Утверждали, что Скржинецкий в продолжение дня держался, чтобы ввести Дибича в заблуждение относительно своего намерения. Он его действительно не понял, и поразительно, что только он один заблуждался: все генералы и офицеры были твердо в том убеждены, что неприятель, как только стемнеет, поспешит убраться.
Князь Горчаков (Михаил Дмитриевич), с двумя ординарцами проводил неприятеля 18 верст и тогда уже возвратился с этим известием. Когда командир гренадерского корпуса князь Шаховской (Иван Леонтьевич) объезжал вечером подчинённые ему части, благодарил всех и каждого за молодецкую службу, солдаты обратились к нему с просьбою испросить им дозволение главнокомандующего "идти в Варшаву без офицеров, без провианта, мы ее возьмем", - кричали все в один голос.
В 2 часа ночи уведомили графа Толя (Карл Федорович), что неприятель отступил. Он тотчас пошел к фельдмаршалу и доложил, не прикажет ли преследовать неприятеля? Но его к тому нельзя было побудить; по его мнению, следовало обеспечить армию продовольствием, и тогда уже действовать, смотря по обстоятельствам.
Дибич до того опасался этой ночи, что не хотел даже ночевать в Остроленке. Он приказал отыскать палатку, а как всего одна и нашлась Волынского полка у полковника Овандера (Василий Яковлевич), то она и была для него раскинута.
Наступившее утро открыло нам, до какой степени пострадали поляки. Из любопытства осмотрел я поле сражения прежде на нашей, а потом на неприятельской позиции.
Видно было, где огонь и где натиск были сильнее, по количеству тел, лежавших в разных местах. Действие артиллерии было разрушительно в пехотных колоннах и линиях неприятельской конницы, ибо целые толпы первой и целые ряды последней лежали, пораженные ядрами и картечью, в том порядке, как шли или стояли во время битвы.
Тысячи лежали с отверстыми очами. Река запружена телами и догадливые казаки занялись добыванием из воды тел, конечно, не для того, чтобы предать их земле, но чтобы обыскать карманы. У некоторых оказалось по пяти пуль в спине.
Таким образом, в один день 45-ти тысячная польская армия превратилась в десятитысячную толпу. Трудно было определить потерю неприятеля: убито у них 2 генерала, в плен взято 6 штаб-и 16 обер-офицеров и нижних чинов 2100. Взято 3 орудия.
С нашей стороны выбыло из фронта 4600 человек; в числе убитых было три полковых командира, а именно: полковники Тимченко-Рубан, Рейценштейн и Сафонов. На наших перевязочных пунктах сделано ампутации над русскими 50, а над польскими 200; но собирали с поля сперва своих и уже на другой день поляков, так что их много за ночь перемерло.
15 мая, утром, Дибич разъезжал в коляске по лагерю и Остроленке в мундире генерального штаба. Он здоровался с войсками, все кричали "ура", но в душе все роптали на то, что неприятелю дана была возможность вновь собраться и продлить эту, всем надоевшую, кампанию.
На третий день было благодарственное молебствие по случаю одержанной победы; а потом бывшие в нашем варшавском отряде плавальщики показывали свое искусство в присутствии графа Толя.
Составлено было под командою офицеров, также обученных, несколько взводов; по команде люди бросались с высоты в несколько сажен, с тесаками в зубах, строились, и взводы, стоя по грудь в воде, стройно переплыли Нарев, маневрировали, ныряли, добывая камни со дна реки, и по команде бросали камни вверх так, чтобы не зашибить своих.
За Остроленское дело я был представлен и получил орден св. Анны 3-й ст., с бантом.
В то время мечей к орденам, за военные подвиги, не давали.
Продолжение следует
