Кухонное полотенце, мокрое и тяжелое, как мои мысли, шлепнулось на стол с глухим, раздражающим звуком. Всё. Терпение лопнуло. Оно истончилось до последней ниточки, натянулось и с противным звоном оборвалось где-то внутри, в самой груди.
– Ты живешь два года на всем готовом, – слова вырвались сами, хриплые от сдерживаемого неделями, месяцами, да что там – годами! – раздражения.
Ирина, моя младшая сестра, даже не обернулась. Она сидела в старом материнском кресле в гостиной, откуда до кухни доносилось приглушенное бормотание телевизора. Ее силуэт, окутанный мягким светом торшера, казался таким умиротворенным, таким… отстраненным. Словно мои слова были просто частью вечернего телешоу, фоновым шумом, который можно пропустить мимо ушей.
Два года. Господи, целых два года! Я приехала сюда, в наш родительский дом, чтобы ухаживать за мамой. Анне Павловне уже восемьдесят, ноги слушаются плохо, давление скачет, но голова, слава богу, ясная. Я оставила свою однокомнатную квартирку на другом конце города, свою налаженную жизнь пенсионерки, свои привычки, подруг, любимую филармонию по воскресеньям. Я приехала, потому что так надо. Потому что я – старшая. Ответственная. Сильная.
А через полгода после моего переезда сюда ввалилась Иринка. С одним чемоданом и лицом, похожим на серую дождливую тучу. Развод. Муж, этот ее Павел, оказался… Впрочем, я всегда знала, что он за фрукт. Скользкий, с бегающими глазками и слишком уж широкой улыбкой. Но Ира была влюблена по уши, и мои предостережения отлетали от нее, как горох от стенки. И вот, итог. «Депрессия», – вынесла она себе диагноз, и с этим диагнозом улеглась на диван в своей бывшей детской комнате.
Сначала я сочувствовала. Правда. Развод – это больно, это крушение мира. Я носила ей чай с ромашкой, укрывала пледом, говорила ободряющие слова. Думала, ну, месяц, ну, два… Человеку надо прийти в себя.
Но месяцы складывались в год, а потом и во второй. А Иринка все так же «приходила в себя». Ее депрессия выглядела очень удобно: она не мешала ей часами смотреть сериалы, болтать по телефону с подружками и жаловаться на жизнь, но становилась непреодолимым препятствием, как только речь заходила о том, чтобы помыть посуду или сходить в магазин.
– Мать, конечно, ничего не скажет, – продолжила я, повышая голос, чтобы пробиться через телевизионный гул. – Но я устала. Я не железная! Ты хоть бы по дому помогла, или работу нашла! Тебе всего пятьдесят два, вся жизнь впереди!
На этот раз она отреагировала. Медленно, словно нехотя, повернула голову. В полумраке ее лицо казалось бледным и измученным. Или мне просто хотелось так думать?
– Света, не начинай, а? – ее голос был тихим, но с нотками металла. – У меня голова болит.
– Голова у нее болит! – я всплеснула руками. Злость поднималась во мне горячей волной, затапливая остатки здравого смысла. – А у меня не болит? Я сегодня с шести утра на ногах! Сначала маме уколы, потом завтрак, потом в поликлинику за рецептами, потом в магазин, потом обед, уборка! Я присела только сейчас, на пять минут! А ты что сделала за весь день? Что?!
Я смотрела на плиту. Там, в кастрюльке, сиротливо остывал суп, который я сварила еще вчера. На троих. Рядом на сковородке – остатки котлет. В раковине громоздилась гора немытой посуды. Ирина сегодня была «не в состоянии» готовить. Как, впрочем, и вчера. И позавчера.
– Я не обязана перед тобой отчитываться, – отрезала она и снова отвернулась к телевизору, давая понять, что разговор окончен.
Но для меня он только начинался. Обида, копившаяся так долго, прорвала плотину.
– Не обязана? – я шагнула в гостиную, чувствуя, как дрожат руки. – Ах, ты не обязана! А кто обязан тебя содержать? Я? Мама со своей пенсии? Мы, значит, обязаны, а ты – нет? Ты хоть представляешь, сколько уходит на продукты, на коммуналку? Или ты думаешь, еда в холодильнике сама материализуется?
Ирина вскочила с кресла. Ее глаза, обычно сонные и апатичные, сверкнули.
– Хватит! Замолчи! Ты ничего не знаешь! НИ-ЧЕ-ГО!
– А что я должна знать? – парировала я. – Что ты лежишь целыми днями и упиваешься своей жалостью к себе? Что ты превратилась в комнатное растение, которое нужно поливать и подкармливать? Да, этого я не знала! Вернее, не хотела замечать!
Мы стояли друг напротив друга, две взрослые женщины, сестры, в этой старой, пахнущей корвалолом и пыльными книгами квартире. И между нами росла стена. Стена из моих упреков и ее молчания.
– Я… я больна, Света. Ты не понимаешь, – прошептала она, и в ее голосе прозвучало что-то похожее на отчаяние.
– О, да! Больна! – ядовито усмехнулась я. – Удобная болезнь. Избирательная. На сериалы и телефонные сплетни она не распространяется!
Это был удар ниже пояса. Я знала это, но не могла остановиться. Слишком долго я молчала, слишком долго была «понимающей» и «сильной».
Лицо Ирины исказилось. Она посмотрела на меня таким взглядом, словно я ее ударила. Не сказала больше ни слова. Просто развернулась и пошла в свою комнату. Хлопнула дверь. Так громко, что в серванте зазвенели старые рюмки.
Я осталась стоять посреди гостиной. Сердце колотилось где-то в горле. Из маминой спальни донесся встревоженный голос:
– Светочка, Ирочка? Девочки, что у вас случилось?
Я глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь.
– Ничего, мама. Спи. Все в порядке.
Но ничего не было в порядке. Совсем. Я чувствовала это каждой клеточкой. Что-то надломилось. Что-то важное. И я не знала, можно ли это теперь склеить. Опустившись на стул в кухне, я обхватила голову руками. Зачем я это сказала? Зачем? Но другой, честный голос внутри тут же ответил: «Потому что это правда. Потому что ты больше не можешь».
И от этой правды мне стало еще горше.
### Глава 2
Ночь прошла в тяжелой, вязкой тишине. Не той умиротворяющей тишине, когда дом спит и отдыхает, а в давящей, звенящей пустоте, какая бывает после крупной ссоры. Я лежала в своей комнате, уставившись в потолок, и снова и снова прокручивала в голове наш разговор. Каждое свое злое слово, каждую ядовитую фразу. Стыд обжигал щеки, но тут же отступал перед волной праведного гнева. А разве я не права? Разве не имею я права на усталость, на возмущение?
Детство пронеслось перед глазами чередой картинок. Вот мы с Иринкой, две девчонки с одинаковыми бантами. Я, на три года старше, всегда была серьезной, ответственной. «Света у нас помощница», – с гордостью говорила мама. А Иринка… Иринка была «солнышком». Хрупкая, смешливая, немного капризная. Ей все прощалось. Разбитая чашка, двойка в дневнике, порванное платье. «Ну что с нее взять, она же младшенькая».
Отец ее просто обожал. Всегда привозил ей из командировок самых красивых кукол, самые вкусные конфеты. Мне тоже, конечно, перепадало, но всегда как бы по остаточному принципу. «Ты же у нас взрослая, Света, ты все понимаешь». И я понимала. Я рано поняла, что рассчитывать нужно только на себя. Что быть «сильной» – это моя участь, мой крест и моя гордость.
Я хорошо училась, поступила в институт, вышла замуж, родила детей. Крутилась как белка в колесе: работа, дом, семья. А Иринка… Она выпорхнула замуж за своего Павла, красавца и балагура, и окунулась в легкую, беззаботную жизнь. Он ее на руках носил, пылинки сдувал. По крайней мере, так казалось со стороны. Я смотрела на ее яркие фотографии в социальных сетях – вот они на море, вот в ресторане, вот с огромным букетом роз – и чувствовала укол застарелой детской обиды. Ей опять все досталось легче.
И вот теперь, когда ее сказка рассыпалась в прах, она прибежала сюда, в родительский дом, под крыло «сильной» сестры и старенькой мамы. Привыкла. Она просто привыкла, что о ней всегда кто-то позаботится.
Эти мысли немного успокаивали, оправдывали мою резкость. Я не монстр. Я просто уставшая женщина, которая тащит на себе слишком много.
Утром дом встретил меня той же напряженной тишиной. Мама уже сидела на кухне, маленькая, сгорбленная, и нервно теребила край своего халата. Ее глаза были полны тревоги.
– Светочка, вы так кричали вчера… Что случилось?
Я налила себе кофе, стараясь не смотреть на нее.
– Ничего, мам. Просто поговорили.
– Разве так говорят? – тихо спросила она. – Я слышала, как Ирочка плакала полночи.
Сердце укололо виной.
– Мам, она должна взять себя в руки! Она не может вечно сидеть у нас на шее!
– Она переживает, дочка. Ей тяжело.
– Всем тяжело! – отрезала я, может быть, слишком резко. – Мне тоже нелегко. Но я же не раскисаю!
Мама тяжело вздохнула и замолчала. Она всегда была буфером между нами, старалась всех примирить, сгладить острые углы. Но сейчас, казалось, даже она не знала, что делать.
Ирина из своей комнаты не выходила. Я поставила ей на столик у двери чашку чая и тарелку с бутербродами. Через час, когда я проходила мимо, поднос так и стоял нетронутым.
Дом превратился в поле боя. Мы передвигались по нему, как по минному полю, стараясь не пересекаться. Говорили только по необходимости, короткими, рублеными фразами. Атмосфера была такой густой и тяжелой, что, казалось, ее можно резать ножом.
Вечером, когда я сидела на кухне, проверяя мамино давление, зазвонил Иринкин телефон. Он лежал на подоконнике, и я мельком увидела имя на экране: «НЕ БРАТЬ». Странное имя для контакта. Телефон настойчиво вибрировал, разрывая тишину. Ирина выскочила из комнаты, бледная, испуганная. Схватила телефон, сбросила вызов и метнулась обратно, захлопнув за собой дверь.
Что это было? Я нахмурилась. Этот испуг… Он не был похож на апатию депрессивного человека. Это был страх. Настоящий, животный страх.
Поздно вечером, когда мама уже спала, я решилась. Подошла к Иринкиной двери и тихо постучала.
– Ир, можно?
Молчание.
– Ириш, давай поговорим. Я… я вчера погорячилась. Прости.
Дверь приоткрылась. Она стояла в темноте, виднелся только ее силуэт.
– Все нормально, – глухо сказала она.
– Нет, не нормально. Я вижу, что с тобой что-то происходит. Что-то, о чем ты не говоришь. Тот звонок вечером… Кто это был?
Она вздрогнула.
– Это… это не твое дело.
– Как это не мое? Мы семья! Если у тебя проблемы, мы должны решать их вместе!
– У меня нет проблем, – ее голос стал жестким. – Просто оставь меня в покое. Пожалуйста.
И дверь закрылась прямо перед моим носом.
Я вернулась в свою комнату, чувствуя себя совершенно разбитой. Я хотела как лучше, хотела пробиться к ней, помочь. А наткнулась на ту же стену молчания и отчуждения. Ну что ж. Сама напросилась. Если она не хочет помощи, я не буду ее навязывать. Но и терпеть ее иждивенчество я больше не намерена. В голове начал зреть план. Жестокий, возможно. Но, как мне тогда казалось, единственно верный.
### Глава 3
Прошла еще неделя. Неделя ледяного молчания, вежливых «доброе утро» и «спокойной ночи», которые звучали фальшиво и натянуто. Напряжение в доме достигло своего пика. Мама ходила с расстроенным лицом, то и дело хваталась за сердце, и я понимала, что эта холодная война между ее дочерьми убивает ее. Нужно было что-то решать. Кардинально.
Мой план окончательно созрел. Я выждала момент, когда мы с Ириной случайно оказались на кухне вдвоем. Она наливала себе воду из фильтра, стоя ко мне спиной. Ее плечи были опущены, вся ее фигура выражала бесконечную усталость. На секунду мне стало ее жаль. Но я тут же отогнала это чувство. Жалость сейчас – плохой советчик.
– Ира, нам нужно поговорить, – сказала я ровным, почти бесцветным голосом.
Она медленно обернулась. В ее глазах не было ни удивления, ни злости. Только какая-то серая, выжженная пустота.
– Я слушаю.
– Я так больше не могу. Мама страдает из-за нас. Эта атмосфера в доме невыносима. Поэтому… – я сделала паузу, собираясь с духом. – Я даю тебе месяц.
Она непонимающе нахмурилась.
– Месяц на что?
– На то, чтобы найти работу и съехать.
Воздух на кухне застыл. Мне показалось, что даже старые часы на стене перестали тикать. Ирина смотрела на меня, и ее лицо медленно белело, пока не стало похоже на восковую маску. Кровь отхлынула от ее щек, губы чуть заметно дрогнули.
– Ты… ты меня выгоняешь? – прошептала она.
– Я ставлю условия, – поправила я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул. – Это наш общий дом, но я не могу тащить все на себе. Ты взрослый человек, ты должна сама о себе заботиться. Месяц. Этого достаточно, чтобы найти хоть какую-то работу и снять комнату.
– Но… куда я пойду? У меня… у меня нет денег. Совсем.
– А это уже твоя проблема, – отрезала я. Слова давались мне с трудом, во рту пересохло, но я заставила себя договорить. – Ты должна была подумать об этом раньше. У тебя был муж, квартира… Куда все делось? Продала, чтобы жить припеваючи и ничего не делать?
Я знала, что это жестоко. Но я хотела ее встряхнуть, заставить действовать, вытащить из этого болота апатии.
Ее реакция была не такой, как я ожидала. Она не стала кричать или плакать. Она просто смотрела на меня долгим, тяжелым взглядом, в котором смешались боль, обида и что-то еще, чего я не могла понять. А потом она тихо сказала:
– Хорошо. Я поняла.
Развернулась и вышла из кухни.
Весь оставшийся день я не находила себе места. Правильно ли я поступила? Не слишком ли я была жестока? Но потом я вспоминала два года безделья, немытую посуду, свою бесконечную усталость, и убеждала себя, что другого выхода не было. Иногда человеку нужен хороший пинок, чтобы начать двигаться. Шоковая терапия.
Ирина заперлась в своей комнате и не выходила до самого вечера. Когда я заглянула к ней, она сидела за столом, обложившись газетами с объявлениями о работе, и что-то выписывала в блокнот. На экране старенького ноутбука был открыт сайт по трудоустройству. Значит, подействовало! Я почувствовала укол злорадного удовлетворения. Я была права.
Но что-то в ее виде меня насторожило. Она была слишком тихой, слишком сосредоточенной. В ее движениях была какая-то лихорадочная поспешность, какая-то обреченность.
Ночью я проснулась от странного звука из ее комнаты. Я тихонько подошла к двери и прислушалась. Ирина с кем-то говорила по телефону. Очень тихо, почти шепотом, но я смогла разобрать обрывки фраз.
– Я прошу вас, дайте мне еще немного времени… Нет, я не могу больше… Пожалуйста, не трогайте ее, она старая, она не выдержит… Я все отдам, клянусь, я найду деньги…
Мое сердце замерло. О ком она говорила? О маме? Кто ей угрожает? Вопросы роились в голове, не давая покоя. Мой ультиматум, моя уверенность в собственной правоте – все это вдруг показалось таким мелким и глупым на фоне того испуганного, умоляющего шепота за дверью.
На следующий день я увидела, как Ира вынимает из своей старой шкатулки единственную ценную вещь, что у нее осталась – тоненькое золотое колечко с маленьким рубином, подарок отца на ее шестнадцатилетие. Она долго смотрела на него, гладила пальцем, а потом завернула в платочек и спрятала в сумочку.
Я все поняла. Она собиралась его продать. Или заложить в ломбард.
В этот момент в кухню вошла мама. Она увидела заплаканное лицо Ирины, мою растерянность, и все поняла без слов. Ее лицо стало строгим и решительным, таким, каким я не видела его уже много-много лет.
– Хватит, – сказала она твердо. – Этому нужно положить конец. Сегодня вечером мы все сядем и поговорим. Обе. И выслушаете меня.
### Глава 4
Вечером в гостиной царила тяжелая, наэлектризованная атмосфера. Мама настояла, чтобы мы собрались именно здесь, в «парадной» комнате, как она ее называла, где стоял старый сервант с хрусталем и висели на стенах пожелтевшие семейные фотографии. Это придавало предстоящему разговору особую торжественность и значимость.
Мы сидели на разных концах дивана, я и Ирина, не глядя друг на друга. Мама села в свое кресло напротив. Она была необычайно серьезна, в ее глазах, обычно подернутых старческой дымкой, горел решительный огонь. Она несколько минут молчала, собираясь с мыслями, потом глубоко вздохнула.
– Девочки мои… Дочки… – начала она тихо, и ее голос дрогнул. – Я виновата перед вами обеими. Виновата, что молчала. Думала, так будет лучше. Думала, само рассосется. Но стало только хуже. Вы готовы разорвать друг друга на части, а я… я не могу на это смотреть.
Она перевела взгляд на меня.
– Света, ты сердишься на Иру, что она сидит без дела и не помогает. Ты считаешь ее бездельницей и приживалкой. Ты права в своей усталости, дочка. Но ты не права в своих обвинениях. Потому что ты не знаешь всей правды.
Я напряглась, готовая защищаться, спорить. Но мама остановила меня властным жестом.
– Помолчи. И выслушай. А ты, Ирочка… тебе тоже придется все рассказать. Хватит нести этот груз в одиночку.
Ирина сидела, вжав голову в плечи, и молчала.
– Света, Ира не бездельничает, – медленно, с трудом выговаривая каждое слово, продолжила мама. – Она… она выплачивает долги своего бывшего мужа. Огромные долги.
Я ошарашенно уставилась на нее. Что за бред? Долги Павла? При чем здесь Ирина?
– Помните Павла? – горько усмехнулась мама. – Весельчак, душа компании… А за этой улыбкой скрывался азартный игрок. Он проиграл все, что у них было. Квартиру, машину… А потом наделал долгов у очень страшных людей. Когда они развелись, эти люди пришли к нему. А он… он просто отдал им Иринкин телефон. Сказал: «Вот, у ее матери есть квартира, трясите с нее».
Я замерла. Воздух вышел из легких. Картина начала проясняться: ночные звонки, испуганный шепот, имя «НЕ БРАТЬ» в телефоне…
– Он угрожал, Света, – продолжала мама, и ее голос звенел от сдерживаемых слез. – Угрожал, что если Ира не возьмет долги на себя, они придут сюда. Ко мне. Что они сделают что-нибудь со мной или с тобой, с твоими детьми. Она испугалась. За меня, за всех нас. И она согласилась. Она не хотела никого беспокоить, особенно меня. Все ее сбережения, все, что она смогла выручить от продажи своих украшений – все ушло на первый взнос. А потом… потом у нее просто не осталось ни сил, ни денег.
Я повернулась к Ирине. Она плакала. Тихо, беззвучно, слезы просто катились по ее щекам, оставляя мокрые дорожки. Она медленно кивнула, подтверждая каждое слово матери.
– Я… я не хотела, чтобы вы знали, – прошептала она, задыхаясь от рыданий. – Это был такой позор… Я думала, я справлюсь сама. Я искала работу, правда! Но кто возьмет женщину в моем возрасте, без опыта за последние годы? Я бралась за любую подработку, мыла полы в подъездах по ночам, когда вы спали… Но этих денег едва хватало на проценты. Они звонили, угрожали… Я так боялась…
Мир рухнул. Мой привычный, понятный мир, где я была «сильной» и «правой», а она – «слабой» и «виноватой», рассыпался на мириады осколков. Я смотрела на свою сестру, на эту сломленную, измученную женщину, и видела не приживалку, а бойца, который два года в одиночку вел страшную, неравную войну. Защищая нас. Защищая меня.
А я… Что делала я? Я упрекала ее куском хлеба. Я унижала ее, называла бездельницей. Я поставила ей ультиматум и выгоняла ее на улицу, прямо в лапы этим чудовищам.
Волна стыда, обжигающего, невыносимого, накрыла меня с головой. Я вспомнила свои слова: «Ты хоть представляешь, сколько уходит на коммуналку?», «Продала квартиру, чтобы жить припеваючи?». Господи, что я наделала?!
Я медленно поднялась, подошла к ней и опустилась на колени перед диваном. Взяла ее холодные, безвольные руки в свои.
– Ириша… сестренка… прости меня, – слова застревали в горле, душили слезы. – Прости, если сможешь. Какая же я дура. Слепая, эгоистичная дура…
Она подняла на меня свои заплаканные глаза, и в них не было упрека. Только боль и бесконечная усталость.
И в этот момент я поняла, что все это время «сильной» сестрой была не я. А она.
### Глава 5
Тишина, наступившая после страшного признания, была не давящей, как раньше, а очищающей. Словно после долгой, изнуряющей грозы наконец проглянуло солнце. Мы долго сидели обнявшись, и наши слезы – ее слезы боли и облегчения, мои – слезы стыда и раскаяния – смешивались, смывая многолетние обиды и недопонимание.
Первой пришла в себя я. Чувство вины было огромным, но я знала, что просто сидеть и плакать – не выход. Теперь нужно было действовать. Быстро и решительно.
– Так, – я встала, вытерла слезы и посмотрела на сестру и мать. – Хватит реветь. Во-первых, Ира, ты больше не будешь платить этим уродам ни копейки. Слышишь? Ни копейки.
– Но они… они придут, – испуганно прошептала она.
– Пусть только попробуют, – мой голос окреп и зазвенел сталью, которой я так гордилась. Только теперь я знала, на что направить эту сталь. – Завтра же мы идем к юристу. У меня есть хороший знакомый, сын моей подруги, толковый парень. Мы напишем заявление в полицию. Шантаж, вымогательство – это серьезные статьи. Они побоятся связываться.
Ирина смотрела на меня с надеждой, которая робко пробивалась сквозь пелену страха.
– Во-вторых, – продолжила я, – забудь про ломбард. – Я решительно вынула из ее сумочки сверток с колечком и вернула ей в руку. – Это папин подарок. Это память. Мы не будем разбрасываться памятью. Мы справимся. Слышишь? *Мы*.
Это простое слово – «мы» – прозвучало как клятва. Оно разом перечеркнуло два года моего эгоистичного «я» и ее одинокого «я». Теперь были только «мы». Семья.
Мама смотрела на нас, и по ее морщинистым щекам текли слезы, но это были уже совсем другие слезы. Слезы счастья.
– А в-третьих, – я улыбнулась сестре, – забудь про мой идиотский ультиматум. Ты никуда не съедешь. Это твой дом. И пока ты не встанешь на ноги, я беру все расходы на себя. А ты… ты просто начнешь жить. Спокойно. Без страха.
Следующие несколько недель наша квартира превратилась в настоящий штаб. Мы с Ириной вместе пошли к юристу. Он внимательно нас выслушал, составил все необходимые бумаги и помог подать заявление. Звонки с угрозами прекратились почти сразу – видимо, преступники поняли, что теперь дело приняло серьезный оборот, и решили не рисковать.
С плеч Ирины словно свалился огромный камень, который давил на нее два года. Она начала спать по ночам, на ее щеках появился румянец. Она стала улыбаться. Сначала робко, неуверенно, а потом все чаще и чаще. Я и забыла, какая у нее красивая, светлая улыбка.
Я помогла ей составить резюме. Оказалось, что за годы мнимого «безделья» она много читала, освоила компьютерные программы, прошла какие-то онлайн-курсы по делопроизводству. Она просто не верила в свои силы.
– Кому я нужна в свои пятьдесят два? – с сомнением говорила она.
– Ты нужна себе! – отвечала я. – У тебя все получится.
И у нее получилось. Не сразу, после нескольких отказов, но она нашла работу. Администратором в небольшом медицинском центре. Зарплата была скромной, но это было неважно. Важно было то, что она снова почувствовала себя нужной, уверенной. Она возвращалась домой уставшая, но с горящими глазами, и с упоением рассказывала нам с мамой о своем дне.
Наша жизнь изменилась. Теперь по вечерам мы не сидели по разным комнатам, а собирались все вместе на кухне. Пили чай с маминым любимым печеньем, разговаривали, смеялись. Ирина оказалась прекрасной рассказчицей, а я – благодарной слушательницей. Мы наверстывали упущенное, узнавали друг друга заново.
Однажды вечером мы сидели так же, втроем. За окном шел тихий снег, в доме было тепло и уютно.
– Знаешь, Света, – вдруг сказала Ирина, – я ведь тогда, в тот вечер, когда ты накричала на меня… я тебя почти ненавидела. А потом… потом я поняла, что ты была права. Не в своих словах, а в сути. Я действительно превратилась в жертву, увязла в своем страхе и жалости к себе. И твой крик, твой ультиматум, как бы ужасно это ни звучало, он меня встряхнул. Заставил понять, что я на самом дне. И что оттуда есть только один путь – наверх.
Я взяла ее за руку.
– А я поняла, что быть сильной – это не значит тащить все на себе и упрекать других в слабости. Быть сильной – это уметь вовремя увидеть боль близкого человека. Даже если он ее тщательно скрывает. Прости, что я так долго была слепа.
– Мы обе были слепы, – улыбнулась она.
Мама смотрела на нас и молча улыбалась. Впервые за два года в этой кухне пахло не старыми обидами и подгоревшим ужином, а миром, прощением и надеждой. Нашей общей, семейной надеждой на то, что все теперь будет хорошо.