Солнце в тот день, казалось, решило подарить нам всю свою нежность. Оно пробивалось сквозь резную листву старой яблони, рассыпая по белоснежной скатерти дрожащие золотые монеты. Тридцать пять лет. Господи, неужели уже тридцать пять? Я смотрела на Виктора, моего мужа, который с важным видом разливал по бокалам шампанское, и улыбалась. Седина посеребрила его виски, а у глаз залегли глубокие морщинки-лучики, но для меня он был всё тем же Витькой, который когда-то неумело читал мне стихи под этой самой яблоней.
Наш дом, наш сад, наша жизнь — всё казалось таким же прочным и незыблемым, как вековые дубы на краю участка. Мы построили этот мир вместе, кирпичик за кирпичиком, день за днём. И сегодня, в нашу коралловую свадьбу, этот мир казался идеальным.
За столом сидели самые близкие. Наша дочь, Катюша, моя гордость и моё самое большое счастье. В свои тридцать четыре она была умницей, красавицей, успешным юристом, но для меня — всё той же девчонкой с вечно сбитыми коленками. Рядом с ней — наши соседи, а по сути, родные люди, Сергей и Марина. Мы дружили семьями с того самого дня, как тридцать лет назад купили соседние участки. Наши дома росли одновременно, наши дети играли в одной песочнице, наши радости и горести делились пополам, как последний кусок пирога.
— Ну, за любовь! — провозгласил Виктор, поднимая бокал. Его голос, с годами ставший чуть глуше, всё так же вызывал во мне трепет. — За мою Оленьку, которая терпела меня все эти годы!
— Ой, ну скажешь тоже, «терпела», — рассмеялась Марина, моя лучшая подруга, моя жилетка для слёз и хранительница всех девичьих секретов. — Наш Витенька — золото, а не муж! Не то что некоторые… — она игриво толкнула локтем своего Сергея.
Сергей, добродушный увалень, лучший друг Виктора, только крякнул в усы и обнял жену:
— Я не золото, я платина! Дороже и надёжнее.
Все рассмеялись. Воздух был наполнен лёгкостью, ароматом яблочного пирога, который я испекла по своему фирменному рецепту, и запахом роз из моего палисадника. Катя смотрела на нас с тёплой улыбкой. Я знала, о чём она думает. Она всегда говорила, что наша семья для неё — эталон, та самая тихая гавань, о которой пишут в книгах. И я гордилась этим. Гордилась до дрожи в кончиках пальцев.
— А теперь… — Виктор потёр руки с видом заговорщика, — главный подарок!
Он торжественно вынес из дома красивую коробку, перевязанную атласной лентой. Я с любопытством развязала бант. Внутри, на бархатной подложке, лежали три изящные коробочки поменьше.
— Что это? — я удивлённо подняла брови.
— Подарок из будущего! — гордо заявил Виктор. — Это ДНК-тесты. Сделаем для меня, для тебя и для Катюши. Составим наше генеалогическое древо! Узнаем, кто в нашем роду были — викинги или, может, монгольские ханы!
Катя захлопала в ладоши:
— Папа, какая прелесть! Я давно об этом думала! Это так модно сейчас.
Марина с Сергеем тоже с интересом заглядывали в коробку.
— Вот технологии до чего дошли! — восхищался Сергей. — В наше время только группу крови в паспорте писали, и всё.
Я улыбалась вместе со всеми, но где-то глубоко внутри, на самом дне души, шевельнулся холодный, липкий комок страха. Он был таким крошечным, почти незаметным на фоне всеобщего веселья, что я поспешила затолкать его ещё глубже. *Глупости*, — сказала я себе. — *Какие могут быть секреты?* Но этот маленький червячок сомнения уже проснулся от долгой, тридцатипятилетней спячки.
Вечер прошёл чудесно. Мы вспоминали смешные истории из прошлого, строили планы на будущее — на осень хотели все вместе поехать в Карелию. Когда гости разошлись, а Катя уехала в свою городскую квартиру, мы с Виктором ещё долго сидели на веранде, укрывшись одним пледом.
— Счастлива? — спросил он, обнимая меня за плечи.
— Очень, — ответила я, прижимаясь к его родному плечу. И это была правда. Я была счастлива. Счастлива той выстраданной, построенной на компромиссах и ежедневном труде жизнью, которую так боялась потерять.
На следующий день мы, смеясь и подшучивая друг над другом, сделали тесты. Простые палочки с ваткой, которыми нужно было провести по внутренней стороне щеки. Потом упаковали их в специальные конверты и отправили по почте. Виктор был в восторге от этой затеи, он уже представлял, как будет вешать на стену в кабинете огромное семейное древо с портретами прапрадедов.
— Представляешь, Оля, а вдруг у нас в роду какой-нибудь граф отыщется? Будешь у меня графиней!
Я смеялась, а в душе молилась всем богам, чтобы в нашем роду не нашлось никого, кроме простых крестьян и рабочих. Чтобы эта невинная забава так и осталась забавой.
Прошёл месяц. Месяц обычной, спокойной жизни. Я почти забыла о тех коробочках, отправив свой страх обратно в самый тёмный угол подсознания. Жизнь текла своим чередом: работа в саду, вечерние чаепития с Мариной, воскресные обеды с дочерью. Всё было на своих местах. Мир был прочен.
А потом на мою электронную почту пришло письмо. Тема гласила: «Ваши результаты ДНК-теста готовы».
Сердце пропустило удар, а потом заколотилось так сильно, будто хотело вырваться из груди. Руки похолодели. Я сидела перед ноутбуком на нашей светлой кухне, за окном щебетали птицы, пахло свежескошенной травой, а я чувствовала, как весь мой уютный, залитый солнцем мир начинает покрываться трещинами.
Я посмотрела на дверь. Виктор был в гараже, возился с машиной. Катя на работе. Я была одна.
Дрожащим пальцем я кликнула на ссылку. Страница загружалась целую вечность. И вот на экране появились диаграммы, проценты, какие-то непонятные графики. Я пролистала вниз, к разделу «Родственные связи».
Моё имя. Имя Виктора. Имя Кати.
И строчка, которая перечеркнула всё. Та самая строчка, появления которой я боялась в самых страшных своих кошмарах на протяжении тридцати пяти лет.
Напротив имени Кати, в графе «Отец», рядом с профилем Виктора стояло слово, от которого у меня потемнело в глазах.
*НЕСОВПАДЕНИЕ.*
А ниже, в разделе «Возможные родственники», система, услужливо проанализировав миллионы данных, предлагала список людей с высоким процентом генетического совпадения. И первая же фамилия в этом списке заставила меня задохнуться.
Фамилия Сергея. Нашего соседа. Лучшего друга моего мужа.
Он, оказывается, тоже когда-то из любопытства делал такой тест. Наверное, несколько лет назад, когда это только входило в моду. И вот теперь бездушный алгоритм соединил две точки на карте, прочертив линию, которая прошла прямо по сердцу моей семьи.
Я захлопнула ноутбук с такой силой, что он жалобно звякнул. В ушах шумело. Я в панике оглядела кухню — всё ту же, родную, с геранью на подоконнике и вышитыми мной салфетками. Но она уже казалась чужой. Стены сужались, потолок давил.
*Что делать?* — билась в голове единственная мысль. — *Что же теперь делать?
Скрыть? Удалить письмо? Сказать, что результаты не пришли, потерялись, произошла ошибка? Да, так и нужно сделать! Я снова открыла крышку ноутбука, чтобы найти кнопку «удалить», но в этот момент на кухню вошёл Виктор. Он вытирал руки ветошью, улыбался.
— Ну что, Олюшка, обед скоро? Я там с замком в багажнике разобрался, теперь как новенький.
Он подошёл ко мне, заглянул через плечо в экран и его улыбка медленно сползла с лица. Он не успел прочитать. Он просто увидел моё лицо. Лицо, на котором, наверное, было написано всё. Весь ужас, вся паника, вся вина тридцатипятилетней давности.
— Что-то случилось? — спросил он уже совсем другим, настороженным тоном. — Ты бледная, как полотно.
— Нет… ничего, — пролепетала я, пытаясь закрыть ноутбук. — Просто… спам какой-то пришёл.
Но было поздно. Его взгляд уже зацепился за слова на экране. «ДНК-тест», «Результаты», «Родственные связи». Он молча отодвинул меня от стола, сел на моё место и взял мышку. Его движения были медленными, точными, как у хирурга перед сложной операцией.
Я стояла за его спиной, не в силах пошевелиться, и смотрела, как курсор ползёт по экрану, как он нажимает на те же ссылки, что и я минуту назад. Я видела его широкую, надёжную спину, которая вдруг показалась мне напряжённой до предела, окаменевшей.
Тишина на кухне стала оглушительной. Было слышно только, как тикают старые часы-ходики и как тяжело дышит мой муж.
А потом он замер. Просто замер, уставившись в одну точку на экране. Прошла минута. Две. Пять. Он не шевелился, не издавал ни звука. Словно превратился в статую.
И эта тишина была страшнее любого крика. Страшнее любых упрёков и обвинений. Это была тишина мира, который только что рухнул.
Тридцать пять лет назад. Мне двадцать три, Виктору двадцать пять. Мы женаты всего год, и наша жизнь похожа на американские горки. Мы то безумно любим друг друга, то ссоримся до хрипоты из-за всяких пустяков: невымытой чашки, неосторожного слова, ревнивого взгляда. Мы ещё не научились уступать, прощать, слышать друг друга. Мы оба молодые, гордые, упрямые.
Та ссора была самой страшной. Я уже не помню, с чего всё началось. Кажется, Виктор пришёл с работы позже обычного, а я ждала его с ужином, волновалась. Слово за слово, и вот мы уже кричим друг на друга, обвиняя во всех смертных грехах. Он что-то сказал про мою «излишнюю опеку», я — про его «невнимание». Закончилось всё тем, что он с силой хлопнул дверью и ушёл. Просто ушёл в ночь, бросив мне в лицо: «Мне нужно побыть одному! Подумать, нужна ли мне такая семья!»
Я осталась одна в нашей крохотной съёмной квартирке. Слёзы душили меня. Мне казалось, что это конец. Что он больше не вернётся. Что наш хрупкий мирок, который мы только-только начали строить, разлетелся на осколки. В отчаянии я набрала номер Марины. Они с Сергеем жили в соседнем доме.
— Мариш, Витька ушёл… Мы так поругались… — рыдала я в трубку.
— Оленька, тише, тише, — успокаивала она. — Ну, с кем не бывает. Помиритесь. Сейчас Серёжа к тебе зайдёт, посидит с тобой, а то я не могу, у меня дочка с температурой.
Через пять минут в дверь постучал Сергей. Он тогда был ещё не таким грузным, подтянутый, с виноватой улыбкой на лице. Он всегда чувствовал себя неловко из-за наших с Виктором ссор.
— Привет, Оль. Марина сказала… Ты это, не вешай нос. Вернётся твой орёл, куда он денется. Они с Витькой были лучшими друзьями ещё с института.
Он вошёл на кухню, сел напротив меня. Я всё плакала и плакала, рассказывая ему, какой Виктор чёрствый, невнимательный, эгоистичный. А Сергей слушал. Он просто сидел и слушал, кивал, подливал мне в чай коньяк, который принёс с собой, и говорил тихие, успокаивающие слова.
— Ты не думай, он тебя любит. Просто дурак упрямый. Все мы, мужики, такие.
В его глазах я видела сочувствие. И что-то ещё… что-то, чего я раньше не замечала. Какую-то затаённую нежность, восхищение. Он всегда смотрел на меня как-то по-особенному, но я списывала это на дружеское участие.
Коньяк развязал язык и притупил боль. Я жаловалась, а он утешал. В какой-то момент он накрыл мою руку своей. Его ладонь была тёплой и сильной.
— Такая женщина, как ты, не должна плакать, — сказал он тихо.
И в этот момент, в момент моего полного отчаяния и одиночества, его сочувствие показалось мне спасением. Я была разбита, унижена, и мне отчаянно хотелось, чтобы кто-то сказал мне, что я хорошая, что я нужна. Что меня ценят.
Не помню, кто кого поцеловал первым. Всё было как в тумане. Одна ночь. Одна-единственная ошибка, рождённая из обиды, алкоголя и отчаянной потребности в тепле. Утром я проснулась с тяжёлой головой и ещё более тяжёлым сердцем. Сергея уже не было. На столе стояла чашка остывшего чая.
Мне было так стыдно, так гадко на душе, что хотелось умереть. Я предала Виктора. Предала Марину. Предала саму себя.
А в обед вернулся Виктор. С букетом моих любимых ромашек и виноватой улыбкой. Он просил прощения, говорил, что был неправ, что любит меня больше жизни. Я плакала у него на груди, но это были уже другие слёзы. Слёзы раскаяния и вины.
Мы помирились. Та ссора стала для нас уроком. Мы научились разговаривать, беречь чувства друг друга. Наша любовь стала только крепче. А через месяц я узнала, что беременна.
Радость была безмерной. Но вместе с ней в мою душу навсегда поселился страх. А что, если?.. Нет, нет, этого не может быть. Один раз. Всего один раз. Вероятность ничтожна. Я гнала от себя эти мысли, запрещала себе даже думать об этом.
Когда родилась Катюша, я с замиранием сердца вглядывалась в её личико. Чьи там черты? Мои? Или… Но дети так быстро меняются. Сначала она была похожа на меня, потом проступило что-то от Виктора. Или мне так хотелось думать. Виктор души не чаял в дочери. Он был самым лучшим отцом на свете. И с каждым годом мой страх утихал, покрывался пылью времени, уходил всё глубже и глубже.
Сергей… Мы никогда не говорили о той ночи. Ни слова, ни намёка. При встречах мы вели себя как обычно — старые добрые друзья. Но иногда я ловила на себе его взгляд — долгий, полный тоски и какой-то невысказанной боли. И тут же отводила глаза. Мы оба похоронили эту тайну. Закопали её так глубоко, как только могли. Ради сохранения наших семей, ради нашей дружбы. Я убедила себя, что это был единственный правильный выход. Что правда никому не принесёт ничего, кроме боли.
И вот теперь, тридцать пять лет спустя, эта правда, выкопанная бездушной компьютерной программой, лежала на кухонном столе между мной и моим мужем.
…Виктор всё сидел, не отрывая взгляда от экрана. Потом он медленно, очень медленно повернул ко мне голову. Я никогда не видела у него такого лица. Не злого, не яростного. Пустого. Словно из него вынули душу.
— Оля, — его голос был тихим, хриплым, совершенно чужим. — Это правда?
Я не могла вымолвить ни слова. Только кивнула, и слёзы хлынули из глаз. Я хотела что-то сказать, объяснить, попросить прощения. Рассказать про ту ссору, про своё отчаяние. Но язык прилип к нёбу. Все слова казались жалкими, ничтожными перед лицом этого молчаливого, выжженного горем человека.
Он встал. Обошёл стол, подошёл к окну и уставился в сад. На ту самую яблоню, под которой мы были так счастливы всего день назад.
— Как давно? — спросил он, не оборачиваясь.
Это был тот же вопрос, что я потом услышу от него в гостиной. Вопрос не о том, «как» или «почему». А о том, как долго он жил во лжи.
— Тридцать пять лет, — прошептала я.
Его плечи содрогнулись. Он провёл рукой по лицу.
— Всю жизнь… Значит, всю нашу жизнь.
Он не кричал. Не бил посуду. Он просто молчал. И это было хуже всего. Я бы предпочла крики, скандал, обвинения. Всё что угодно, только не эту ледяную, мёртвую тишину.
Весь оставшийся день мы провели как два призрака в одном доме. Мы не разговаривали. Мы избегали смотреть друг на друга. Я пыталась что-то делать по хозяйству, но руки не слушались. Еда, которую я приготовила, так и осталась нетронутой.
Вечером он вошёл в спальню, где я сидела на краю кровати, взял из шкафа подушку и одеяло.
— Я посплю в гостиной, — сказал он тем же безжизненным голосом.
А потом он подошёл к телефону. Я видела, как он нашёл в записной книжке номер.
— Серёжа, привет, — сказал он в трубку. В его голосе не было ни капли эмоций. Абсолютно ровный, спокойный тон. — Зайдите с Мариной вечером. Да, к нам. Часов в восемь. Повод есть… Важный.
Он положил трубку. И посмотрел на меня. В его глазах была такая бездна боли и презрения, что я съёжилась.
— Мы должны… всё прояснить, — произнёс он отчётливо, словно вынося приговор. — Все вместе.
И я поняла, что он задумал. Он не хотел оставлять эту правду только между нами. Он хотел, чтобы она взорвалась и накрыла всех. Чтобы руины были видны каждому. Это была его месть. Холодная, продуманная и оттого ещё более страшная.
К восьми часам вечера гостиная, ещё вчера видевшая смех и слышавшая звон бокалов, превратилась в зал ожидания перед казнью. Я механически расставила на кофейном столике чашки, хотя знала, что чай пить никто не будет. Руки дрожали так, что фарфор стучал друг о друга. Виктор сидел в своём любимом кресле, прямой, как струна, и молча смотрел на дверь. Он не проронил ни слова с момента того телефонного звонка. Его лицо было похоже на маску из серого камня.
Я села на диван, как можно дальше от него. Воздух в комнате загустел, его можно было резать ножом. Каждая секунда тиканья старых часов отдавалась в висках ударом молота. Я умоляла время остановиться, умоляла, чтобы звонок в дверь никогда не раздался. Но он раздался. Резкий, весёлый трезвон, который прозвучал в этой мёртвой тишине кощунством.
Виктор медленно поднялся и пошёл открывать. Я слышала их голоса в прихожей.
— Витенька, привет! А мы тортик принесли, мой фирменный «Наполеон»! — щебетала ничего не подозревающая Марина. — Что за повод такой важный? Уж не в кругосветку ли вы собрались?
— Проходите, — ровным голосом ответил Виктор.
Они вошли в гостиную. Марина, сияющая, в нарядной блузке, с коробкой торта в руках. За ней — Сергей. Он сразу почувствовал неладное. Его взгляд метнулся от застывшего лица Виктора ко мне, и я увидела, как он неуловимо напрягся, а улыбка сползла с его губ.
— Оленька, а ты чего такая грустная? — спросила Марина, ставя торт на стол. — Случилось что?
Виктор молча закрыл дверь в гостиную. Этот щелчок замка прозвучал как выстрел. Марина удивлённо обернулась.
— Садитесь, — сказал Виктор, указывая на диван. Его голос был лишён всякой интонации.
Марина с недоумением посмотрела на мужа, потом на меня, и села рядом со мной. Сергей примостился на краешек кресла напротив Виктора, весь сжавшись, словно ожидая удара.
Виктор не стал садиться. Он остался стоять посреди комнаты, как судья, готовый огласить приговор. Он подошёл к письменному столу, взял несколько листов бумаги и вернулся к столику. Не говоря ни слова, он положил их перед Мариной и Сергеем. Распечатки тех самых результатов.
Я зажмурилась, не в силах смотреть на это.
— Витя, что это за шутки? — голос Марины дрогнул от недоумения. Она взяла листок, начала вчитываться. — «Генетическая экспертиза»… «Вероятность отцовства»… Я ничего не понимаю.
Сергей не притронулся к бумагам. Он смотрел на Виктора. Он всё понял. Я видела, как кровь отхлынула от его лица, оставив землистые пятна на щеках. Он выглядел постаревшим на десять лет.
— Это не шутки, Марина, — сказал Виктор всё тем же ледяным тоном. Он повернулся к Сергею. Их взгляды встретились. Тридцать лет дружбы, совместных рыбалок, построенных бань, выращенных детей — всё это сейчас горело в этом взгляде. — Я хочу задать тебе только один вопрос, друг.
Пауза повисла в воздухе, тяжёлая, как могильная плита.
— Как давно?
Сергей открыл рот, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный хрип. Он смотрел на Виктора с мольбой, с ужасом, с отчаянием. Он хотел что-то сказать, оправдаться, но слова застряли где-то глубоко внутри.
Марина переводила растерянный взгляд с одного на другого.
— О чём вы говорите? Серёжа, что всё это значит? Оля, объясни мне!
Я не могла. Я только плакала, беззвучно, уронив голову на руки. Слёзы текли сквозь пальцы, капали на платье. Мой мир рушился, и я была эпицентром этого землетрясения.
И в этот самый момент дверь в гостиную приоткрылась, и на пороге появилась Катя.
Она приехала к нам после работы, как делала это часто, без звонка. Просто заскочить, обнять родителей, взять у мамы баночку варенья. Она была в лёгком летнем платье, волосы собраны в небрежный пучок, на лице — усталая, но счастливая улыбка.
— Мам, пап, привет! А я вам пирожных привезла. Ой, а у нас гости! — она увидела Сергея и Марину. — Тётя Марина, дядя Серёжа, здравствуйте!
Её весёлый голос прозвучал так неуместно, так дико в этой атмосфере вселенской катастрофы, что у меня перехватило дыхание.
Она вошла в комнату, и её улыбка начала медленно таять. Она почувствовала. Дети всегда чувствуют ложь и боль. Она увидела моё заплаканное лицо, окаменевшего отца, бледного как смерть дядю Серёжу и ничего не понимающую тётю Марину.
— Что… что здесь происходит? — спросила она уже тихо, с тревогой.
Её взгляд упал на кофейный столик. На бумаги. Она подошла ближе, ведомая каким-то страшным любопытством, и взяла верхний лист.
Я видела, как её глаза бегают по строчкам. Видела, как расширяются её зрачки. Как неверие на её лице сменяется недоумением, а потом — ужасом. Она подняла голову и посмотрела на меня. В её глазах был немой вопрос.
— Катенька, доченька… — прошептала я, протягивая к ней руки.
Но она отшатнулась, словно от прокажённой. Она посмотрела на Виктора. На человека, которого всю жизнь называла отцом. Который учил её кататься на велосипеде, проверял уроки, вёл под венец. Потом перевела взгляд на Сергея. На доброго дядю Серёжу, который всегда приносил ей шоколадки и чинил её сломанные игрушки.
В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как бьётся сердце каждого из нас. Сердце Кати, которое сейчас разрывалось на части.
— Мама, — её голос был едва слышен, он был похож на шелест сухих листьев. — Это правда?
Что я могла ей ответить? Как я могла объяснить ей то, чего сама не понимала? Как можно объяснить, что вся её жизнь, все её основы, всё, во что она верила, — это ложь?
Я снова только кивнула, давясь рыданиями.
И тогда рухнула последняя плотина. Марина, которая до этого момента всё ещё на что-то надеялась, вдруг всё поняла. Она посмотрела на бледное лицо своего мужа, потом на меня, и её лицо исказилось от боли и отвращения.
— Ты… — прошипела она, глядя на меня. — Подруга…
Катя выронила листок из рук. Он спланировал на пол, как подбитая птица. Она сделала шаг назад, потом ещё один. И выбежала из комнаты. Через секунду мы услышали, как хлопнула входная дверь.
Виктор даже не шелохнулся. Он достиг своей цели. Он показал всем правду. Вот она, ваша правда, смотрите. Любуйтесь.
Сергей наконец обрёл голос.
— Витя… прости… — прохрипел он.
Виктор медленно повернул к нему голову.
— Вон, — сказал он тихо, но так, что это слово ударило сильнее пощёчины. — Вон из моего дома. Оба.
Сергей встал, шатаясь. Марина, рыдая, тоже поднялась с дивана. Она даже не посмотрела в мою сторону. Она смотрела на мужа с такой ненавистью, что мне стало страшно. Они вышли, не сказав больше ни слова.
И мы остались одни. Втроём. Я, Виктор и эта оглушительная, всепоглощающая правда, которая сидела на нашем диване, положив ноги на кофейный столик, и ухмылялась.
Виктор подошёл к столу, собрал листы с результатами, аккуратно сложил их и убрал в ящик. Потом он посмотрел на меня. В его глазах больше не было ничего. Ни боли, ни ненависти, ни презрения. Только выжженная пустыня.
— Я подаю на развод, — сказал он. — И дом мы продадим. Я не могу здесь больше находиться. Не могу дышать этим воздухом.
Он развернулся и вышел из комнаты, оставив меня одну среди руин моей идеальной жизни.
Следующие несколько недель слились в один сплошной, серый и тягучий кошмар. Дом, который когда-то был моей крепостью и гордостью, превратился в склеп, наполненный призраками прошлого и тяжёлым, гнетущим молчанием. Мы с Виктором существовали в нём как два посторонних человека, случайно оказавшихся под одной крышей. Мы не разговаривали, не встречались взглядами, старались не пересекаться на кухне. Он спал в гостиной, я — в нашей спальне, которая теперь казалась огромной и пустой.
Каждый скрип половицы, каждый шорох за стеной отдавался в моей душе мучительным эхом. Я похудела, осунулась, под глазами залегли тёмные круги. Сон не приносил облегчения — стоило мне закрыть глаза, как я снова и снова видела ту сцену в гостиной: окаменевшее лицо мужа, полные слёз глаза Марины, искажённое ужасом лицо моей дочери.
Катя… Это было самое страшное. Она не отвечала на мои звонки. Я писала ей длинные, полные раскаяния сообщения, но они оставались непрочитанными. Однажды я не выдержала и поехала к ней на квартиру. Она открыла дверь, но в дом не впустила. Стояла на пороге, бледная, похудевшая, с чужими, холодными глазами.
— Мама, зачем ты приехала? — спросила она безразличным тоном.
— Катюша, доченька, я… я хочу поговорить. Объяснить…
— Что объяснить? — в её голосе прорезался металл. — Что вся моя жизнь — это обман? Что человек, которого я считала отцом, мне не отец? Что лучший друг семьи на самом деле… — она не смогла договорить, поморщилась, словно от дурного запаха. — А тётя Марина? А дядя Серёжа? Вы же были для меня примером! Вы все!
— Катя, прости меня… Я была молодая, глупая… Я боялась…
— Боялась? — она горько усмехнулась. — А я теперь чего должна бояться? Смотреть в зеркало и видеть там черты чужого мне человека? Отвечать на вопросы, когда кто-то скажет, что я похожа на отца? На *какого* отца мне теперь быть похожей, мама?
Её слова были как удары хлыста. Я стояла перед ней, своей взрослой дочерью, и не могла найти слов. Любое оправдание казалось фальшивым.
— Я не знаю, кто вы, — сказала она тихо, и это было страшнее любых криков. — Никто из вас. Я не знаю, кто я сама. Пожалуйста, уезжай. Мне нужно время. Мне нужно очень много времени, чтобы… просто дышать.
Она закрыла дверь прямо перед моим носом. Я ещё долго стояла в подъезде, прислонившись лбом к холодной стене, и беззвучно плакала. Я потеряла не только мужа, я теряла дочь.
Соседи… Наш уютный уголок, где два дома стояли бок о бок, как два брата, превратился в зону боевых действий. Я видела из окна, как через неделю после того страшного вечера от их дома отъезжает машина с вещами. Уехала Марина. Она не простила. Я несколько раз пыталась ей позвонить, но она не брала трубку. Однажды я столкнулась с ней в местном магазине. Она увидела меня, развернулась и пошла к другой кассе, словно я была пустым местом. Тридцать лет дружбы были стёрты, сожжены дотла в один миг.
Сергей остался в доме один. Я видела его иногда — сгорбленная фигура, копающаяся в саду. Он избегал меня, и я избегала его. Человек, который был частью моей самой страшной тайны, теперь был просто соседом, чужим мужчиной, разрушившим мою жизнь так же, как и я разрушила его. Однажды он оставил на нашем крыльце конверт. В нём был короткий, написанный неровным почерком листок. «Оля, прости меня за всё. Я пытался поговорить с Катей, но она не хочет меня видеть. Я не знаю, как жить дальше». Я скомкала этот листок и выбросила. Его извинения уже ничего не могли изменить.
Виктор действовал быстро и решительно, как хирург, ампутирующий поражённую гангреной конечность. Он нанял риелтора, чтобы продать дом. Он подал документы на развод. Все его действия были лишены эмоций. Он просто делал то, что считал нужным, чтобы выжечь прошлое из своей жизни.
Однажды вечером он вошёл ко мне в комнату. Я сидела у окна и смотрела на темнеющий сад.
— Риелтор нашёл покупателей, — сказал он с порога. — Они готовы внести залог. Нам нужно будет съехать через месяц.
— Хорошо, — тихо ответила я.
Он помолчал, потом добавил:
— Я нашёл себе квартиру. Сниму пока. Деньги от продажи дома поделим пополам, как положено по закону.
— Виктор… — я обернулась. Мне так хотелось, чтобы он подошёл, чтобы мы поговорили. Не как муж и жена, а просто как два человека, прожившие вместе целую жизнь. — Мне так жаль…
Он посмотрел на меня долгим, тяжёлым взглядом.
— Знаешь, что самое страшное, Оля? — сказал он. — Не сам обман. А то, что я смотрю на тебя и понимаю, что совсем тебя не знал. Я прожил тридцать пять лет с чужим человеком. И каждый день этой жизни был ложью. Каждое «люблю», каждый наш праздник, каждое воспоминание… всё отравлено. Простить можно ошибку. А как простить всю жизнь, построенную на вранье?
Он развернулся и вышел. И я поняла, что это действительно конец. Что нет никаких шансов, никаких надежд. Он не простит. Никогда.
Последний месяц в нашем доме был пыткой. Мы паковали вещи, разбирали фотографии, на которых мы все были так счастливы — молодые, улыбающиеся, с маленькой Катюшей на руках. Каждая вещь, каждая безделушка кричала о прошлом, которого больше не было. Этот процесс был похож на похороны. Мы хоронили нашу семью, нашу любовь, нашу жизнь.
В день отъезда я в последний раз обошла пустые, гулкие комнаты. Вот здесь, в гостиной, мы отмечали Катино совершеннолетие. А здесь, на кухне, пекли блины по воскресеньям. А вот в саду, под старой яблоней… Я вышла на крыльцо. Солнце светило так же ярко, как и в день нашей годовщины. Но теперь его свет казался холодным и безжизненным.
Виктор уже сидел в машине. Он не смотрел на меня. Я села на пассажирское сиденье. Мы отъехали от дома, который больше не был нашим. Я не оборачивалась.
Прошло полгода.
Я живу в маленькой съёмной квартире на окраине города. Той самой, что снял для меня Виктор. После продажи дома он молча перевёл мне на счёт половину суммы и исчез из моей жизни. Я слышала от общих знакомых, что он уехал в другой город, к своему армейскому другу. Начал всё с нуля. Не знаю, и не уверена, что хочу знать.
Моя жизнь теперь состоит из тишины и воспоминаний. Утром я пью кофе, глядя в окно на незнакомый двор. Днём бесцельно брожу по улицам или сижу в парке, наблюдая за чужими счастливыми семьями. Вечером включаю телевизор, но не смотрю его, а просто слушаю фоновый шум, чтобы не сойти с ума от тишины.
Мой самый большой страх, моя самая большая боль — это Катя. После того, как мы продали дом, она позвонила мне. «Мама, я не могу допустить, чтобы ты осталась на улице. Можешь пожить пока у меня», — сказала она ровным, деловым тоном. Но я отказалась. Я не могла стать обузой, живым укором в её доме. Я не имела на это права.
Мы созваниваемся раз в неделю. Наши разговоры короткие и вежливые. О погоде, о работе, о здоровье. Мы не касаемся главной темы. Пропасть между нами никуда не делась, она стала только шире. Я знаю, что она страдает. Она перестала общаться со многими друзьями, потому что не знает, как объяснить им, что произошло в её семье. Она в одночасье потеряла не только отца, но и мать, которой больше не может доверять. И она так и не смогла заставить себя поговорить с Сергеем. Он для неё — чужой человек, фантом, разрушивший её мир. Он несколько раз пытался передать ей через меня письма, но я возвращала их нераспечатанными. Это было её решение, и я не смела его нарушать.
Иногда по ночам я лежу без сна и прокручиваю в голове тот день, нашу тридцать пятую годовщину. Один и тот же вопрос сверлит мой мозг: а что, если бы? Что, если бы Виктор не подарил мне этот дурацкий тест? Мы бы так и жили дальше? В своём уютном, счастливом неведении? Я была бы любимой женой, матерью, подругой. Наши семьи продолжали бы дружить. Катя по-прежнему считала бы Виктора своим отцом.
Была бы та ложь лучше этой страшной, разрушительной правды?
Раньше я думала, что да. Что я поступила правильно, сохранив тайну ради всеобщего блага. Я была уверена, что строю прочный дом, подложив под его фундамент всего один гнилой камень. Я думала, что никто никогда не заметит.
Но сейчас я понимаю: ложь — это не камень. Это мина замедленного действия. И неважно, сколько лет пройдёт, — тридцать, сорок, пятьдесят. Рано или поздно она взорвётся. И осколками изранит всех, кого ты пытался защитить. Особенно тех, кого любишь больше всего на свете.
Я смотрю на свою старую фотографию, которая стоит у меня на тумбочке. Единственная, которую я взяла из прошлой жизни. Мы на ней втроём — я, Виктор и маленькая Катюша на его плечах. Мы стоим под нашей яблоней, и все трое смеёмся, щурясь от солнца. Мы выглядим такими счастливыми.
И я думаю о том, что подарок Виктора не был подарком «из будущего». Он был подарком из прошлого. Прошлого, которое я так отчаянно пыталась похоронить, но которое всё равно нашло меня. Шуточный, современный подарок, который не просто составил генеалогическое древо. Он выкорчевал его с корнем, оставив на месте цветущего сада лишь чёрную, безжизненную воронку. И в центре этой воронки стою я. Одна.