Воскресенье пахло яблочным пирогом и тишиной. Той самой особенной, звенящей тишиной, которая бывает только в старых квартирах, где каждый скрип половицы — это голос прошлого. Анна Петровна, маленькая, сухонькая женщина с еще не тронутой сединой копной темных волос, суетилась у плиты. Сегодня приезжали дети. *Дети*. Дмитрию — сорок пять, Ольге — сорок два. Солидные, взрослые люди со своими семьями, ипотеками и вечной нехваткой времени. Но для нее они навсегда оставались просто детьми, которым нужно напечь пирогов и напомнить надеть шапку, хоть на дворе и сентябрь.
Наконец в замке повернулся ключ. Сначала в прихожую ввалился Дмитрий — широкий, основательный, пахнущий дорогим парфюмом и успехом. Он сбросил кожаную куртку на старую вешалку, и та жалобно скрипнула под ее весом.
– Мам, привет! Пахнет обалденно.
Он чмокнул ее в щеку — жест привычный, отработанный, почти автоматический. Взгляд его уже скользил по комнате, оценивая, не отклеились ли где обои, не протекает ли кран. Дмитрий выражал любовь через заботу о материальном. Новый холодильник, оплаченные счета, путевка в санаторий — вот его язык. Анна Петровна этот язык понимала, но душа просила других слов.
Следом впорхнула Ольга, ее вечная противоположность. Легкая, взволнованная, с огромными, полными вины глазами.
– Мамочка, прости, мы чуть-чуть опоздали, пробки ужасные!
Она обняла мать крепко, по-настоящему, уткнувшись носом в ее плечо. От Ольги пахло дождем и детским шампунем — она заезжала к внукам. Ольга выражала любовь через эмоции. Часовые телефонные разговоры, бурные излияния чувств, слезы радости и печали. Но ее любви, как и любви Дмитрия, вечно не хватало. Она была как приливы и отливы — то захлестнет с головой, то отступит на недели, оставив после себя лишь влажный песок ожидания.
Сели за стол. Большой, круглый, накрытый еще бабушкиной скатертью с вышитыми васильками. Разговоры текли лениво, как и положено в воскресный день. Дима рассказывал о новом проекте, о котировках акций, о предстоящей поездке в командировку. Оля щебетала о проделках младшего сына и успехах старшей дочери в музыкальной школе. Анна Петровна молчала, подкладывала им в тарелки лучшие куски пирога и смотрела. Смотрела на своих детей и видела между ними и собой прозрачную, но прочную стену. Они здесь, рядом, но они так далеко. Они говорят, но не с ней. Они смотрят, но не на нее.
В ногах у нее терся большой, рыжий, невероятно пушистый кот. Барсик. Он появился в доме три года назад, после смерти мужа. Подобрала на улице тощий, облезлый комок, а он отъелся, распушился и заполнил собой всю пустоту в квартире и в душе. Он не спрашивал, как дела, и не уезжал в командировки. Он просто был рядом. Всегда.
– Мам, ты чего молчишь? — Ольга наконец заметила ее отстраненность. — Устала?
Анна Петровна медленно подняла глаза. Взгляд у нее был ясный, даже дерзкий. Она опустила руку и погладила кота, который тут же заурчал, как маленький трактор.
– Нет, не устала. Думала. И надумала.
Она сделала паузу, наслаждаясь их вниманием. Впервые за весь обед они оба — и Дима, и Оля — смотрели прямо на нее, отложив телефоны и тревоги.
– Я была у нотариуса на этой неделе, — произнесла она ровно, без всякого выражения. — Написала завещание.
Дмитрий снисходительно хмыкнул.
– Мам, ну какие твои годы? Рано еще об этом. Если что-то нужно, ты только скажи.
– Уже не нужно, — отрезала она. — Я все решила. Квартира, дача, счет в банке... всё, что у меня есть.
Она снова погладила кота, который выгнул спину от удовольствия.
– Я переписала завещание на Барсика.
Тишина, та самая, воскресная, звенящая, взорвалась. Ольга поперхнулась чаем. Дмитрий застыл с вилкой в руке. Его лицо медленно вытягивалось, теряя свою деловую невозмутимость.
– Что? — переспросил он, будто не расслышал. — На кого?
– На кота. На Барсика, — терпеливо повторила Анна Петровна, глядя на их ошарашенные лица. В ее голосе зазвенела сталь, которую они не слышали уже много лет. — Он, в отличие от вас, меня любит.
Дмитрий медленно опустил вилку на тарелку. Звякнуло неестественно громко.
– Ты... ты шутишь, да? Это какая-то дурацкая шутка.
– Разве я похожа на шутницу? — Анна Петровна встала, давая понять, что обед окончен. — Я абсолютно серьезна. У Барсика будет опекун, все юридически чисто. Деньги на его содержание, ветеринаров и лучший корм. А после его... естественного ухода, все отойдет приюту для бездомных животных.
Ольга смотрела на мать огромными, полными слез глазами.
– Мама... как ты могла? Мы же... мы же твои дети...
– Дети? — горько усмехнулась Анна Петровна. — Дети звонят не только по воскресеньям. Дети интересуются не только тем, выпила ли я таблетки. Дети не смотрят на мать как на досадную обязанность. А Барсик... он встречает меня у двери. Он спит у меня в ногах. Он мурлычет, когда мне грустно. Ему от меня ничего не нужно, кроме моего тепла. А вам? Вам что от меня нужно?
Она обвела их тяжелым взглядом. Дмитрий уже пришел в себя, его лицо окаменело. Прагматик внутри него победил ошарашенного сына.
– Это не твое решение, — процедил он сквозь зубы. — Это старческий маразм. Я найду способ это оспорить. Признать тебя недееспособной.
Это было жестоко. Но он бил наотмашь, как всегда, когда не понимал, что происходит.
Анна Петровна даже не вздрогнула. Она лишь устало покачала головой.
– Попробуй, Дима. Попробуй. А теперь, извините, я устала.
Она развернулась и ушла в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. За дверью остались двое ее взрослых детей, ошарашенных, рассерженных, растерянных. И тишина, в которой теперь вместо запаха пирогов витал ледяной холод обиды. Ольга беззвучно плакала. Дмитрий доставал телефон, уже набирая номер какого-то знакомого юриста.
А в комнате Анна Петровна сидела на кровати, и по ее щекам тоже текли слезы. Она обнимала теплого, урчащего Барсика и шептала:
– Ну вот, Барсюша... теперь ты у меня единственный наследник. Единственный...
Это был отчаянный, безумный крик о помощи. Но услышали ли они его? Или услышали только шелест бумаг, в которых теперь не значились их имена?
### Глава 2
Они вышли из подъезда, и осенний ветер тут же хлестнул их по лицам, словно приводя в чувство. Несколько минут они молчали, каждый переваривая произошедшее. Первым, как и всегда, опомнился Дмитрий.
– Я этого так не оставлю, — он говорил резко, отрывисто, словно вбивая гвозди. — Она не в себе. Понимаешь? Старики часто чудят, но это уже перебор. Завещание на кота! Судья обхохочется.
Он зашагал к своей блестящей черной машине, припаркованной так, что она занимала сразу два места. Ольга поспешила за ним, едва поспевая.
– Дима, подожди! Мне кажется, дело не в маразме. Ты не слышал, *что* она говорила? Про то, что мы...
– Что мы? — он резко обернулся, и в его глазах блеснул холодный гнев. — Что мы работаем с утра до ночи, чтобы у нее были лучшие лекарства и этот санаторий чертов, в который она ехать не хочет? Что я оплачиваю все ее счета, даже не заглядывая? Что это, по-твоему, не любовь? Не забота?
– Это забота, Дима, но... она говорила о другом. О внимании...
– О внимании? — он усмехнулся. — Оля, очнись! Мне сорок пять, у меня бизнес, который сожрет меня с потрохами, если я отвлекусь на неделю. Тебе сорок два, у тебя двое детей, муж, работа. Когда нам сидеть и держать ее за ручку? Мы делаем для нее все, что можем!
– Но ей нужно не «все», ей нужно что-то другое...
– Ей нужно перестать манипулировать! — рявкнул он. — Этот кот — это же чистая манипуляция! Она хочет, чтобы мы бросили все и плясали вокруг нее. Не выйдет. Я завтра же поговорю с Игорем, он толковый юрист. Соберем справки, поговорим с соседями, с ее врачом. Докажем, что она не отдает себе отчета в своих действиях.
Ольга смотрела на брата с отчаянием. Он видел юридический казус, финансовую проблему, досадное недоразумение. Он не видел кричащую от одиночества мать.
– Ты хочешь признать родную мать сумасшедшей из-за квартиры?
– Я хочу справедливости! — отчеканил он. — Эта квартира — наследство от отца. Она наша по праву! А она отдает ее коту! Ты считаешь это нормальным?
Он сел в машину, хлопнув дверью. Мотор взревел. Перед тем как уехать, он опустил стекло.
– Оля, подумай. Эмоции — это хорошо, но тут надо действовать. Иначе мы останемся ни с чем. А точнее, с котом-миллионером.
Машина сорвалась с места, оставив Ольгу одну посреди серого двора. Она чувствовала себя ужасно. Вина, которую она и так таскала в себе постоянно, разрослась до невыносимых размеров. *«Дети звонят не только по воскресеньям»*. Эти слова матери впились в самое сердце. Она достала телефон. Последний звонок маме — среда, семнадцать секунд. «Мам, привет, все нормально? У меня совещание, перезвоню. Целую». И не перезвонила. Забыла.
На следующий день Дмитрий, верный своему слову, сидел в стеклянном переговорном офисе своего друга-юриста Игоря. Игорь, вальяжный мужчина в дорогом костюме, слушал его, слегка улыбаясь.
– Дим, ну история, конечно, анекдотичная. Но с юридической точки зрения, если она в здравом уме и твердой памяти, ее право. Хоть на кота, хоть на таракана.
– Так в том-то и дело, что не в здравом! — горячился Дмитрий. — Это же ненормально!
– Нормальность — понятие относительное. Нам нужны факты. Состоит на учете в ПНД? Нет. Были странности в поведении, жалобы от соседей? Врач ставил диагнозы, связанные с когнитивными нарушениями? Если нет — дело почти гиблое. Суд всегда на стороне завещателя. Свобода воли и все такое. Единственный шанс — доказать, что она действовала под давлением или не понимала последствий.
– Какое давление? От кота? — взорвался Дмитрий.
– Успокойся. Нам нужна медицинская экспертиза. Психиатрическая. Но для этого нужны основания. Просто твоего слова «она странная» недостаточно.
Дмитрий ушел злой и разочарованный. Система, которую он так уважал — четкая, логичная, прагматичная — давала сбой. Она не хотела признавать очевидный, с его точки зрения, факт: его мать сошла с ума.
Ольга же выбрала другой путь. Через два дня, набравшись смелости, она купила любимый мамин торт «Птичье молоко» и поехала к ней. Одна. Без звонка.
Дверь ей открыли не сразу. Наконец, щелкнул замок. Анна Петровна стояла на пороге в старом халате, с усталым и настороженным лицом.
– Что-то случилось?
– Нет, мам. Я просто так. В гости. Вот, торт твой любимый.
Она прошла на кухню. Атмосфера была тяжелой, наэлектризованной. Они сели пить чай в полном молчании. Барсик запрыгнул Ольге на колени и замурчал, словно пытаясь разрядить обстановку.
– Мам... — начала Ольга, осторожно подбирая слова. — Зачем ты так? С завещанием... Дело не в квартире, правда. Я просто хочу понять. Мы тебя так обидели?
Анна Петровна долго молчала, помешивая ложечкой в чашке, хотя сахар давно растворился.
– Обидели? — она наконец подняла глаза, и в них стояли слезы. — Девочка моя, обида — это когда что-то случается один раз. А когда это длится годами, это уже не обида. Это... пустота. Вакуум. Я живу, как в аквариуме. Вы подходите, стучите по стеклу раз в неделю, кидаете корм и уходите. А я остаюсь. Одна.
Она встала и подошла к старому серванту. Достала пыльный фотоальбом.
– Вот, смотри. Это мы на даче. Тебе лет пять. Ты так хохочешь, потому что Дима корчит рожи. А это... ваш первый день в школе. Помнишь, какие банты у тебя были? А вот... свадьба твоя. Я тогда думала, что не теряю дочь, а обретаю сына. Дура была.
Она листала страницы, и с каждой фотографией ее голос становился все тише и глуше.
– Я не помню, когда мы в последний раз вот так сидели и просто разговаривали. Не о врачах, не о деньгах, не о проблемах. А просто так. О жизни. Я звоню тебе, а ты: «Мам, я занята, давай потом». Я пишу Диме, он отвечает через три дня односложным «ок». Вы думаете, я не понимаю? У вас своя жизнь. Но я-то еще живая! Я не хочу быть просто функцией в вашей жизни. «Мать». Галочку поставили — позвонили, заехали — и побежали дальше.
Она захлопнула альбом. Пыль взметнулась в солнечном луче.
– А Барсик... он ничего не требует. Я прихожу, а он уже ждет. Я плачу, а он лезет на колени и тычется мокрой мордочкой в щеку. Он смотрит на меня так, будто я — центр его вселенной. Понимаешь? *Центр вселенной*. А для вас я... я кто? Старуха на окраине города, которой надо раз в неделю привезти продукты.
Ольга сидела, не в силах вымолвить ни слова. Каждое слово матери било наотмашь, потому что было правдой. Горькой, беспощадной правдой. Она смотрела на свою маленькую, ссутулившуюся мать и впервые за много лет увидела не просто «маму», а отчаянно одинокую женщину.
Она встала, подошла и обняла ее сзади. Плечи Анны Петровны дрожали.
– Прости, мам, — прошептала Ольга, и слезы покатились по ее щекам. — Прости нас. Мы... мы такие дураки.
В этот момент в прихожей зазвонил телефон. Ольга узнала резкую трель мобильника брата. Она вышла и подняла трубку.
– Ну что, говорила с ней? — голос Дмитрия был нетерпеливым. — Убедила ее отменить эту глупость?
– Дима... — Ольга с трудом сдерживала рыдания. — Дело совсем не в завещании. Совсем не в нем...
Она знала, что он не поймет. Не сейчас. Чтобы он понял, должно было случиться что-то еще. Что-то, что пробило бы его броню из прагматизма и деловой хватки. И это «что-то» не заставило себя долго ждать.
### Глава 3
Неделя после Ольгиного визита прошла в тягучем, напряженном затишье. Дмитрий, уязвленный неудачей с юристом и раздраженный «сентиментальностью» сестры, демонстративно не звонил. Он выжидал, уверенный, что мать первая сломается и отменит свое «нелепое решение». Ольга, наоборот, звонила каждый день. Их разговоры были короткими и немного неловкими, как будто они заново учились общаться. Она рассказывала о детях, о погоде, спрашивала, что мама смотрела по телевизору. Анна Петровна отвечала односложно, но в ее голосе уже не было прежней стали. В нем слышалась затаенная надежда.
Они обе делали вид, что темы завещания не существует. Это был слон в их маленькой кухоньке, но они старательно обходили его, боясь спугнуть хрупкое перемирие.
А потом, в один из холодных октябрьских вечеров, зазвонил телефон. Ольга как раз помогала сыну с уроками, когда на экране высветилось «Мама». Она улыбнулась — третий звонок за день, прогресс.
– Алло, мамуль, что-то...
– Оля! — голос матери в трубке был незнакомым, срывающимся от паники. — Оля, скорее... Барсику плохо!
Сердце у Ольги ухнуло вниз.
– Что случилось? Что с ним?
– Я не знаю... Он лежит, не встает... он как будто... не дышит! Оля, приезжай, я боюсь!
Ольга сорвалась с места, на ходу бросая мужу: «К маме, срочно, что-то с котом!». Она неслась по вечерним пробкам, нарушая все мыслимые правила, и молилась. Непонятно кому. За кота. За рыжего, пушистого кота, которого она еще неделю назад мысленно проклинала. Но сейчас она думала не о нем как о «наследнике». Она думала о том, что если с ним что-то случится, ее мать этого не переживет. Этот кот был последней ниточкой, которая держала ее.
Она влетела в квартиру. Анна Петровна сидела на полу в коридоре, раскачиваясь из стороны в сторону. Рядом на коврике безвольно лежал Барсик. Его пушистая рыжая шерсть потускнела, а бока почти не вздымались.
– Я пришла с магазина, а он вот так... — шептала Анна Петровна, не отрывая взгляда от кота. — Оленька, что делать?
Ольга, подавив приступ паники, бросилась к телефону. Круглосуточная ветеринарка. Ближайшая — на другом конце района.
– Мама, вставай. Собирайся. Мы едем.
Она набрала номер брата. Дмитрий ответил после пятого гудка, голос был усталый и недовольный.
– Да, Оля. У меня совещание.
– Дима, бросай все! Приезжай к маме. Срочно.
– Что? Что опять случилось? Она передумала?
– При чем тут это! — закричала Ольга в трубку. — Барсик умирает!
В трубке повисла пауза. Ольга прямо слышала, как в голове у брата борются раздражение и что-то еще, что-то человеческое.
– Из-за кота? — недоверчиво переспросил он.
– Дима, если ты сейчас не приедешь, у нас может не остаться ни кота, ни матери! Ты понимаешь?!
Видимо, в ее голосе было что-то такое, что заставило его принять решение.
– Еду. Куда?
Они встретились уже у входа в ветеринарную клинику. Дмитрий подлетел на своей машине, выскочил, растерянный, в дорогом костюме, но без галстука. Ольга и Анна Петровна уже были там. Ольга держала на руках тяжелое, обмякшее тело кота, завернутое в старый плед. Анна Петровна, серая, с запавшими глазами, держалась за руку дочери, как за спасательный круг.
Клиника встретила их стерильной белизной и запахом лекарств. Молоденькая девушка-ветеринар забрала у них кота, унесла в операционную, бросив на ходу: «Похоже на отравление или острую почечную недостаточность. Ждите».
И они остались ждать. Втроем. В маленьком, неуютном коридоре с обшарпанным диванчиком и плакатами с веселыми щенками на стенах. Время остановилось. Тикали только часы над дверью регистратуры. Тик-так. Тик-так. Каждый удар отдавался в голове.
Анна Петровна сидела, вжавшись в угол дивана, и беззвучно шевелила губами. Молилась. Ольга села рядом, обняла ее за плечи. Дмитрий остался стоять, прислонившись к стене. Он смотрел на свою мать — маленькую, раздавленную горем, — и на сестру, которая ее утешала. И впервые за долгие годы он почувствовал себя лишним. Чужим. Его деньги, его связи, его деловая хватка — все это было абсолютно бесполезно здесь, в этом пахнущем хлоркой коридоре.
– Это я виновата... — вдруг прошептала Анна Петровна. — Наверное, я его чем-то не тем накормила... Господи, за что...
– Мама, ты не виновата, — тихо сказала Ольга. — Ну что ты. Такое случается.
Дмитрий не выдержал. Он подошел и сел с другой стороны от матери. Она вздрогнула, но не отстранилась.
– Мам... — он начал, и голос его был хриплым, непривычным. — Прости меня.
Анна Петровна медленно повернула к нему голову.
– За что, сынок?
– За все. За то, что я такой... такой болван. Я думал... я думал, что если я решу все проблемы с деньгами, то это и есть забота. Что вам больше ничего не надо. Я не умею по-другому... меня так учили. Мужчина должен обеспечивать. Вот я и обеспечивал. А про главное... забыл.
Он говорил сбивчиво, путано, как никогда в жизни. Генеральный директор крупной фирмы, который выступал перед сотнями людей, сейчас не мог связать двух слов.
– Я услышал тогда... про завещание... и первая мысль была — несправедливо. Меня обошли. А о том, *почему* ты это сделала, я даже не подумал. Прости, мам. Я был слепым и глухим.
По щеке Анны Петровны скатилась слеза. Одна. Потом вторая. Она взяла его большую, сильную руку в свои маленькие, высохшие ладошки.
– И ты меня прости, — прошептала она. — Это был ужасный поступок. Жестокий. Я просто... я так отчаялась. Я думала, что вы меня совсем разлюбили, что я вам не нужна. Что я просто старая мебель, которая пылится в углу. Я хотела вас встряхнуть, сделать вам больно, чтобы вы меня заметили... Какая же я дура, господи...
Ольга уже не сдерживалась. Она плакала, глядя на них. На своих самых родных людей, которые впервые за много-много лет говорили друг с другом по-настоящему. Не о счетах и таблетках. О боли. О любви. О страхе потерять друг друга.
В этот момент дверь операционной открылась. Вышла уставшая девушка-ветеринар, снимая на ходу перчатки. Трое на диванчике замерли, как по команде.
– Ну что, поздравляю, — она устало улыбнулась. — Жить ваш наследник будет. Сильное отравление, но вовремя привезли. Промыли желудок, поставили капельницу. Пару дней побудет у нас под наблюдением, а потом заберете своего разбойника. Крепкий у вас кот.
Они выдохнули одновременно. Словно кто-то отпустил пружину, которая была сжата до предела. Анна Петровна закрыла лицо руками и зарыдала — уже не тихо, а в голос, сотрясаясь всем телом. Это были слезы не только радости за кота. Это были слезы облегчения, слезы, вымывающие годы обид и одиночества.
Дмитрий неловко, но крепко обнял ее и сестру. И они сидели так, втроем, в этом стерильном коридоре ветеринарной клиники, посреди ночи. Семья. Разрушенная и собранная заново благодаря одному рыжему коту.
### Глава 4
Ночь в клинике стала для них чем-то вроде чистилища. Они вышли оттуда под утро, когда сонный город только начинал просыпаться. Воздух был холодным и чистым, и дышалось на удивление легко. Дмитрий отвез мать и сестру домой. У подъезда, прощаясь, он не просто кивнул, как обычно, а сказал:
– Мам, поспи. А я в обед заеду. Просто так.
Анна Петровна посмотрела на него с такой теплотой, что у Ольги снова навернулись слезы. Она просто кивнула. Слова были не нужны.
Два дня, пока Барсик был в стационаре, превратились в странный, но целительный ритуал. Дмитрий, отменив несколько важных встреч, заезжал к матери с утра, привозил свежие булочки из любимой пекарни. Ольга приезжала после работы. Они сидели на кухне, пили чай и разговаривали. Сначала неловко, нащупывая темы, а потом все проще и проще. Они вспоминали детство, отца, смешные случаи из прошлого. Достали те самые фотоальбомы и смеялись до слез, глядя на свои смешные детские физиономии.
Анна Петровна преобразилась. С ее лица сошла маска вечной усталости и обиды. Она ожила, в глазах появился блеск. Она много смеялась, рассказывала истории, о которых дети давно забыли. Оказалось, что их мать — не просто набор функций «покормить-утешить-дать денег на мороженое». Она была интересным человеком со своей жизнью, своими мечтами и разочарованиями. И им, ее детям, стало стыдно, что они поняли это только сейчас.
На третий день им позвонили из клиники:
– Можете забирать вашего пациента. Отъелся, отоспался и требует вернуть его на законное место на диване.
За Барсиком поехали все вместе. Когда им вынесли рыжего беглеца, немного похудевшего, с выбритым пятнышком на лапе, но абсолютно здорового и громко мурчащего, Анна Петровна прижала его к себе, как величайшее сокровище.
– Поехали домой, мой хороший. Мой спаситель.
Всю дорогу домой она не выпускала его из рук, гладила и что-то ласково шептала ему на ухо. Дмитрий вел машину и смотрел на нее в зеркало заднего вида. Ольга сидела рядом с матерью и держала ее за руку. В машине царила тихая, умиротворенная атмосфера.
Когда они вошли в квартиру, Барсик, несмотря на перенесенный стресс, тут же спрыгнул на пол, обошел свои владения, потерся о ножки знакомых стульев и с чувством собственного достоинства запрыгнул на подоконник, на свое любимое солнечное место. Он был дома. И они все, впервые за долгое время, тоже чувствовали себя *дома*.
Пока Ольга хлопотала на кухне, заваривая чай, Анна Петровна молча подошла к комоду в гостиной. Она выдвинула верхний ящик, порылась в бумагах и достала тот самый конверт. Тот самый, что разрушил и заново построил их семью.
Она подошла к столу, где сидел Дмитрий, и положила конверт перед ним. Он поднял на нее вопросительный взгляд.
– Я хочу, чтобы ты это увидел, — тихо сказала она.
Она не стала ждать. Медленно, с какой-то ритуальной торжественностью, она надорвала конверт. Достала сложенный в несколько раз лист плотной бумаги. И, не читая, начала рвать. Сначала пополам. Потом еще раз. И еще. Мелкие белые клочки посыпались на стол, как запоздалый снег.
– Мам, не надо... — начал было Дмитрий.
– Надо, сынок. Надо, — она сгребла обрывки в ладонь и выбросила их в мусорное ведро. — Я поняла одну очень важную вещь в ту ночь. Мое главное наследство — это вы. И никакими бумажками его не измерить и не завещать. Простите меня за эту глупость.
Дмитрий встал, подошел и крепко обнял ее.
– Это ты нас прости, мама.
Ольга вошла с подносом, на котором дымились чашки с чаем. Увидев пустой стол и счастливые, заплаканные лица матери и брата, она все поняла. Она поставила поднос и обняла их обоих.
Они стояли так, обнявшись, посреди старой гостиной, и в этот момент не было ни прошлых обид, ни страха перед будущим. Было только настоящее. Теплое, хрупкое, но настоящее.
### Глава 5
Жизнь не меняется за один день. Нельзя, пережив катарсис, проснуться назавтра в идеальном мире. Но можно начать строить его по кирпичику. Именно этим они и занялись.
Дмитрий не стал, конечно, звонить по пять раз на дню. Это было бы не в его характере. Но в его плотном графике появился новый, обязательный пункт: «Звонок маме. 19:00. Не по делу». Он звонил, рассказывал о своем дне, спрашивал о ее. Иногда их разговоры длились всего пять минут, но это были настоящие пять минут. Он научился слушать.
Ольга перестала чувствовать вину. Она поняла, что не может разорваться между всеми, но может дарить качественное время тем, кого любит. Она стала заезжать к матери не по воскресеньям, а просто так, посреди недели. Иногда одна, иногда с детьми. Они не устраивали пышных обедов, а просто пили чай с печеньем или вместе смотрели какой-нибудь старый фильм. Внуки, оказывается, обожали слушать бабушкины истории о ее молодости, а Дмитрий с удивлением обнаружил, что его вечно занятая мать пишет прекрасные стихи, которые никому никогда не показывала.
Они завели новую традицию. Раз в месяц они все вместе садились за оцифровку старых фотографий. Дмитрий притащил сканер и ноутбук. Они перебирали выцветшие карточки, и за каждой из них вставала целая история. Они смеялись, грустили, спорили о датах и именах. И в процессе этой неспешной работы они заново узнавали историю своей семьи и друг друга. Они собирали свой разрушенный мир по кусочкам, по пикселям старых снимков.
Как-то раз, сидя так вечером на кухне, Дмитрий, глядя на спящего на подоконнике Барсика, сказал:
– А ведь этому рыжему бандиту памятник поставить надо. Самый дорогой нотариус в мире. Составил такой договор, который никому и в голову бы не пришел.
Анна Петровна улыбнулась.
– Он не нотариус. Он — индикатор любви. Просто показал нам, где у нас ее дефицит.
Квартира перестала быть объектом спора. Она снова стала домом. Местом, куда хотелось возвращаться. Местом, где пахло пирогами не только по воскресеньям. Анна Петровна написала новое завещание. Спокойно, без драм и манипуляций. Все поровну, как и должно быть между детьми. Но все они понимали, что это уже просто формальность.
Однажды весенним вечером Ольга сидела с матерью на балконе, укутавшись в пледы. Внизу цвела сирень, и ее терпкий аромат наполнял воздух.
– Мам, а ты счастлива? — спросила Ольга тихо.
Анна Петровна долго молчала, глядя на закатное небо. Потом повернулась к дочери, и в ее глазах стояла такая светлая, мудрая печаль, какую Ольга видела только на старых иконах.
– Счастье — это, наверное, слишком громкое слово для моего возраста, дочка. Счастье — оно для молодых. А у меня... у меня покой. И благодарность. За то, что успела. Успела все исправить. Успела сказать, как я вас люблю. И главное — успела это снова услышать в ответ. А большего мне и не надо.
Она протянула руку и погладила Ольгу по волосам, точно так же, как делала сорок лет назад.
И Ольга поняла. Их история была не о наследстве. Она была о самом главном праве, которое есть у каждого человека — праве быть любимым, нужным и услышанным. И о том, что иногда, чтобы докричаться до самых близких, нужен самый отчаянный и безумный поступок. Например, переписать все свое состояние на обычного рыжего кота. Который, в отличие от многих людей, умеет любить просто так. Безусловно.