Итак, закончим разговор о Меншикове. Я уже получила комментарий: «Меншиков в "Петре I" так ярок и интересен, что Меншиков Германа по мне так и не вышел из толстовской тени. Да и актера это тоже касается». А по-моему, тут просто нельзя сравнивать – хотя бы по той простой причине, что у Толстого Меншиков занимает одно из первых мест в романе, а у Германа это персонаж второстепенный. То же самое относится и к фильму, где, что вполне естественно, Меншикову уделено ещё меньше внимания, чем в романе.
Тем не менее, кое-какие любопытные моменты подметить можно.
Сразу напомню, что Герман придерживается версии о «простонародном» происхождении Александра Данилыча («Батька-то – конюх», - скажет он) и его малой грамотности, которую подчеркнёт дважды: «Писать он едва умел, забывал буквы, торопясь, иногда только делал вид, что пишет, - полагался на свою память, а потом всё почти дословно пересказывал Ягужинскому или иному, кто силён по письменной части», «Писал он очень плохо - составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой задумывался». Трудно сказать, насколько это соответствует действительности…
Но что сказать о самом герое? Прошли годы, новая встреча с Меншиковым у читателей будет при описании приезда Иевлева в Москву. И увидим мы, что больших изменений в характере Александра Данилыча не произошло. Всё так же любит он «подарки»: нам покажут роскошный экипаж («Купцы запряжку с каретой поднесли»), за который им было понесено наказание («Ай, тяжёлое мне нравоучение за неё, за упряжечку, было!» - «Палкой бил?» - «И ногами, и палкой, и глобусом медным», «Мне дарят, а он дерётся»). Увидим и описание подобного «поучения», когда царь после очередной угрозы («Чёрт жадный, я тебе золото твоё в утробу ненасытную вгоню!») «ударил Меншикова подзорной трубой по голове с такою силой, что из оправы выскочило одно стекло и, подпрыгивая, покатилось по камням башни. Александр Данилович наклонился, поднял стекло, проворчал: "Возьми, мин гер Питер. Потеряешь - опять я бит буду!"» Отметим и то, что подобные сцены становятся чем-то вроде игры у царя и его любимца. Меншиков упрекнёт: «Хоть бы очи дал сомкнуть, мин гер, ей-ей ум за разум у меня заходит от сей жизни. Днём колотишь, ночью спать не велишь», - причём помнить обиду будет долго («Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел»).
Но мы видим и другого Меншикова: того, кто после царских слов «А что, Сильвестр? Может, послать тебе Данилыча в помощь?» искренне обрадуется: «Проси, проси, наделаем там Карле горя, узнает, почем русское лихо ныне ходит. Проси, мы такого там натворим…» Того, кто на страшной «государевой дороге» вдруг запоёт: «Голос у него был теплый, берущий за душу, солдаты радостно подхватили, ветер широко разнёс по взгорью, над русскими знамёнами, над полками, над фрегатами и подводами гордые вопрошающие строки песни».
Того, кто будет яростно сражаться при штурме крепостей: «Меншиков, который уже давно переправился на остров, без кафтана, в шёлковой, словно пылающей яркой рубашке, с тяжёлой саблей в руке – рубился на стене. Иногда и его и сверкающие доспехи Шереметева затягивало дымом и копотью, и тогда казалось, что оба они погибли, но налетал ветер, и опять делалось видно, как бьются генерал-фельдмаршал Шереметев и бомбардирский поручик Меншиков, как редеют вокруг них защитники цитадели и как всё больше и больше и на башнях и на стенах - русских солдат».
И недаром именно его назначат комендантом захваченной крепости
«- Так кого же, Пётр Алексеевич? - спросил Шереметев. - Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит её обратно отбить...
- Кого, как не Данилыча! - спокойно ответил Пётр. - Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает всё как надо...»
А самое главное – того, кто верен своим друзьям. И вот эта сторона личности Меншикова в романе А.Н.Толстого не раскрыта, но здесь… Когда владыка Афанасий поднимет чашу за него и Апраксина («Люди, кои, никого не устрашившись, за верные други своя, себя не жалеючи, скажут самоинужнейшее слово»), он «с усмешкой» ответит: «Я трусом отроду не бывал, то вы все ведаете, а сего - боюсь. Боюсь, отче, паки и паки боюсь, и не смерти, леший с ней, помирать все станем, а страха боюсь - своего страха, когда поволокут к князю-кесарю, да заскрыжещет он зубами, да нальётся кровью, да покажет тебе орлёный кнут, да палача Оску, да пихнет в закрылье к дыбе… Не устрашившись! Как бы не так, отче! Бывало, весь по́том обольёшься, покуда из себя то самоинужнейшее слово выдавишь. И ждёшь! А ну, как тебе за то слово...» Но ведь скажет это самое слово! И придёт во время иевлевского заточения к Марье Никитишне «неизвестный человек», который «передал ей поклон от Александра Данилыча» и, сказав: «Золотым ключом любые, матушка, двери отворяются. Был бы ключ!» - отдал кошелёк. А когда она после напомнит об этом, Александр Данилыч «усмехаясь, пожал плечами: "Впервой слышу! Что за кошелёк? Я, Марья Никитишна, человек бедной, чин имею всего лишь поручика, откудова у меня золото кошельками"».
Но мы понимаем, что немало трудов приложили они с Апраксиным к освобождению друга. Недаром так презрительно скажет он Ржевскому: «Что, Васька? Отъюлил своё? Упреждал я тебя, сукин ты сын, делай с Иевлевым по-доброму».
Меншиков прекрасно понимает, что не всё делается по справедливости. Недаром на слова Иевлева о невиновности домашних Прозоровского он «угрюмым голосом» ответит: «Тако живём, Сильвестр! Тут рассуждать не для чего, в мозгах лишь верчение может сделаться. Тако... повелось! Он тебя не сожрал с семейством - ныне платится». А Марье Никитишне полушутя, но горько скажет: «А ты честного дьяка видала? Коли знаешь, назови, я его Петру Алексеевичу покажу, - он, гляди, в фельдмаршалы такого монстру определит».
Увидим мы и как Меншиков умеет веселиться, заводя всех. «Александр Данилович в своей яркой, цвета пламени, рубашке выскочил козырем вперед, прошёлся ловким плясом… За Меншиковым - белый от выпитого вина, с остановившимся взглядом и встрёпанными волосами - появился купец-самосожженец, пошёл с перебором, молодецкой выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным лешим, завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на разные голоса. За ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился Аникита Иванович Репнин, под ноги пляшущим кинулись плясуны-гвардейцы, завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки». Узнаем мы и реакцию на его хвастовство: «Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил враньё Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая - правда оно или выдумка» (думаю, что здесь «враньё» использовано в старом своём значении – «болтовня»).
Но увидим мы и Меншикова, хлопочущего около постели захворавшего царя: «Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, всё чудится. То - лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая… Ты, мин гер, притомился, вот что...» И - «от голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, тёплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова – всё вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны».
Но увидим мы и стремление царя сдерживать амбиции своего любимца. Письмо к Дарье Михайловне Арсеньевой, на которой «он давно собрался жениться», Меншиков подпишет: «Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков», но Пётр прикажет: «Кавалера - замажь!» - добавив: «Ты, брат, ещё не кавалер, а курицын сын, - то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком - достигнешь и кавалерства».
А когда всё же получивший орден святого Андрея Первозванного Алексашка подпишется «кавалером», прибавив со злобой: «Пущай, мин гер, утрутся… Завистники, скареды, дьяволы! Ныне пущай припомнят: пирогами-де с зайчатиной торговал... Отныне и до веку - забыто!» - царь будет жёсток: «Забыто, покуда я не напомню! А коли напомню, Александр Данилыч, тогда так станется, что и пирогами торговать за счастье почтёшь. Люб ты мне, дорог, орёл-мужик, а в некоторые поры...»
**************
Так что же? Каков Меншиков в этом романе? Пускай каждый решит сам. А я завершу статью ещё одной «зарисовкой» из романа: «Совет кончился далеко за полночь. Петр с трубкой вышел из шатра, прислушался к затихшему, уснувшему лагерю. Потом произнес негромко:
— Сии мужи верностью и заслугами вечные в России монументы!
— Кто? — живо, из осенней, холодной темноты, спросил Меншиков.
— Да уж не ты, либер Сашка! — с усмешкою ответил Петр. — Какой из тебя монумент?
Александр Данилыч обиделся, ушёл в шатёр. Петр ласково его окликнул, ещё покурил, пошёл спать».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
