Мы продолжаем разговор о «Хранителях Леса», третьей книге из цикла «На Онатару» Екатерины Коробовой — но уже не вообще, а прицельно: сегодня сфокусируемся на образе пробудившейся Лючии и её роли в истории, а стало быть, так или иначе поговорим о любви в непростые времена.
Внимание: в этой статье есть спойлеры.
Если не читали предыдущие выпуски «Цеха готовящихся книг», посвящённые «На Онатару», рекомендую сначала познакомиться с ними:
- Книга 1. Обзор «Души Змея»
- Книга 2. Обзор «Летописи небесного пловца»
- Книга 3. Обзор «Хранителей Леса»
В третьей книге завязывается сразу несколько видов конфликтов: и любовный, и экзистенциальный, и социально-бытовой, и развитие каждого очень интересно, но больше всего мне нравится наблюдать, как одна из линий любовного конфликта, проходя через рассуждения о времени, разрешается через конфликт социальный.
Она проснулась семь лет спустя
Центральное событие экспозиции «Хранитилей Леса» — пробуждение Лючии после семилетнего сна, о причинах которого никто на Корабле до сих пор ничего не знает.
Кто такая Лючия?
Лючия — морская иномирка. Её родители погибли во время больших бед. Как и Николу, её взяли на воспитание Вяз и Льдиния.
У неё нежно-фиолетовая чешуя с розоватыми переливами, «при определенном освещении отдаленно напоминавшая цвет очень бледной человеческой кожи», и русые волосы.
Благодаря прабабке Лючии, морской княжне Саге, иномирцы, ещё будучи на Земле, смогли найти Окно, через которое в их мир из человеческого текла отрава.
Лючия и Никола попали на Корабль совсем малышами и сразу подружились. Она, сама мастерица, даже учила его вышивать и всегда была миролюбивее и мудрее прочих ровесников-иномирцев.
Лючия словно везде носила с собой широкую полноводную реку, с ее спокойствием и размеренностью водной глади. Всегда говорила честно и прямо, совсем ничего не боялась, и беды будто сами обходили ее стороной, пасуя перед этим бесстрашием. Там, где Лавр вспыхивал и лез в драку, она только равнодушно пожимала плечами <...> Никола и сам не знал, чем заслужил это.
На четвёртый год полёта Лючия по неизвестной причине заснула. На тот момент Николе было одиннадцать, Лючии — почти тринадцать.
Она спала вот уже шесть лет. Обычное дело для иномирцев, чьи отношения со сном, как со временем узнал Никола, мало походили на земные: они могли то не спать месяцами, то грезить наяву, спутав сон и реальность, то — как Лючия — уснуть на долгие годы.
От Лючии у Николы остался расшитый ею носовой платок; недошитый краешек гобелена с оленятами, что висит у дальней стены Купола; и во многом спасительная привычка писать своим погибшим родителям письма, которые невозможно отправить.
Внезапное и длящееся годами забвение Лючии стало незаживающей раной для Николы. И вот теперь, семь лет спустя, она проснулась.
Пифия и темпоральный парадокс
Об этой героине до сей поры мы лишь слышали и чувствовали через Николу, и её явление становится новой точкой отсчёта и одновременно как бы схлопывает все предыдущие годы в плотный брикет. Время обращается почти физической субстанцией, которую, оказывается, можно потерять или попытаться наверстать; ею можно попробовать поделиться или, наоборот, заграбастать всю себе и остаться один на один со своим пройденным.
Пока Лючия спала, её ровесники — иномирские дети и Никола — неизбежно взрослели и менялись, проходили через испытания и конфликты, учились говорить, понимать, жить. Она же — идеально неизменная — существует только в настоящем: ей не нужно искать общий язык со своим прошлым и пытаться прикинуть, что же случится в будущем. Абсолютная осознанная самотождественность, темпоральный парадокс во плоти и чешуе.
Словно пифия, возникает она вдруг на сцене сюжета и становится одновременно и центром притяжения других героев, и источником их меланхолии.
Ретеллинг образа спящей красавицы
Конечно, во многом образ Лючии — ретеллинг архетипа спящей красавицы.
Отход от классического прочтения здесь важен, ведь, в отличии от оригинала, пробуждённая молодая иномирка вовсе не пассивна. В сюжете третьей книги роль её коротка, но вместительна: она выступает как голос мудрости и проводник активного спокойствия. И это спокойствие — ни в коем случае не безразличие; оно проистекает из философского принятия происходящего: в тексте это не вербализировано, но вообще-то Лючия по-прежнему не может влиять на волю и течение своего «проклятья» и понимает это куда как раньше остальных (и сколько в этом силы!).
А вдруг у неё есть только минута здесь — да не минута даже, а просто одно-единственное «сейчас»? И прямо сейчас и нужно решить, чему его посвятишь.
И Лючия посвящает его тому, что из «красавицы» становится «наставницей», даже «дарительницей», и укутывает безмерным всёпонимающим принятием всех вокруг — успокаивает Николу, увещевает Лавра, утешает Липу. Успевает помочь каждому, кто приходит к ней, словно на водопой.
Сложный дар волшебного ручья
В контексте общей нестабильности ситуации Лючия и вправду становится точкой покоя и гармонии, из которой можно напиться, как из чистейшего волшебного ручья, дающего тебе именно то, что поможет выстоять. Тем контрастнее на фоне своей вневременной подруги выглядит Никола, который от волнения и слова-то все позабыл и, конечно, снова совершенно запутался в своих чувствах.
Но мы понимаем, что речь здесь идёт, разумеется, о любви — о первой, самой сильной, о неслучившести которой мальчик с двумя сердцами, змеиным и человеческим, уже горевал семь лет — и о которой, безусловно, помнить будет всю свою человеческую короткую жизнь.
Их союз невозможен и по общей жестокости сюжета, и по суровой логике всего нарратива: Никола всё-таки слишком земной и слишком обречён на привычную парадигму времени. Cправиться с зубодробительной болью и научиться жить дальше — большой сложный дар, которым Лючия награждает своего друга, прежде чем снова заснуть.
Чтобы принять его, потребуется, конечно, снова оно — время.
Катись он в пропасть, ненавистный народ, живущий по своим сумасшедшим правилам. Отнявший у него все — Землю, дом, семью, Лючию <…> Ничего больше не нужно. Ну почему никто ни разу не предположил, что, может, было бы милосерднее позволить маленькому мальчику умереть там, рядом с родителями, в любви и понимании, а не влачить все это время жалкое существование — вечно чужому, отвергнутому и испуганному? И если змеиная кровь достаточно холодная, если сердца их бьются так медленно, чтобы уметь не болеть из-за десятилетий разлуки, из-за непрекращающегося сна, крадущего жизнь — то его, Николино, глупое, человеческое, слабое сердце так не умеет. Ему больно. Ужасно больно.
И ненавистно, и невыносимо, и немыслимо…
Наследие Лючии
Ещё один дар Лючии, адресованный уже всем героям этой истории, — гобелен. Он появляется в самом начале первой книги:
Никола поднял голову и взглянул на вышитый гобелен, висевший на дальней стене <...> Последняя работа Лючии — два тонконогих олененка на осенней опушке. Один только Никола на всем Корабле и знал, что правый нижний угол — совсем немного, надо было понимать, куда смотреть, — так и остался недошитым.
Этот недошитый краешек не то чтобы сопровождает Николу во всех изменениях и тяготах, но мелькает там и тут тёплым приветом с изнанки времени: то, измученный тяжёлыми полётами, Никола засыпает прямо под гобеленом, на полу Купола; то видит оленей, похожих на изображённых на нём, на рукояти своего первого иномирского клинка; то просто пытается спрятаться ото всех у этой дальней стены, как будто бы гобелен — его мантия-невидимка.
Когда Лючия снова засыпает, Льдиния застаёт Николу за печальным созерцанием недошитых оленят и предлагает гобелен доделать.
В тот вечер в комнате собираются не только близкие Николы и Лючии, но и новые приятели, и недавно обретённые союзники. Все вместе садятся за работу. Так заканчивается предпоследняя глава книги, и мы понимаем, что перед нами не просто картина традиционного рукоделия как часть общей мифоэтики «На Онатару», усиливающейся в третьей книге, а ритуал восстановления и упрочнения связей. Каждому находится подходящее дело, каждый стежок становится маленьким личным вкладом в большое общее, а каждая ниточка — частью узора, красота которого рождается не из собственного совершенства, а из пребывания в гармоничном сочетании с другими. Это — наследие Лючии.
Они все расположились, тесно придвинувшись друг к другу, негромко перешептываясь или подпевая, каждый склонившись над своей частью работы. Никола наблюдал за тем, как на голом полотне появляются цветы, ягоды, трава и земля. Элоиза черными стежками вышивала крошечного муравья.
Лавр пел, Льдиния в полголоса давала остальным указания, руководя процессом. Они закончили за полночь <...> Получилось здорово. И, казалось бы, такая мелочь, всего один дошитый уголок — а весь гобелен словно начал смотреться иначе. Ведь это был краешек, доделанный пусть и не Лючией, но теми, кому Никола тоже по-своему дорог и кому он отвечал взаимностью.
Удивительно, как героиня, у которой в сюжете было лишь короткое «сейчас», смогла внести в него такой огромный целительный вклад — и насколько глубокий отпечаток в читательском сердце оставила.
Линия, развивавшаяся на протяжении трёх книг как трагически любовная, завершается глобальными размышлениями о времени (его, кажется, тоже нужно проживать терпеливо, вдумчиво, в ладу с собой — как вышивать гобелен, стежок за стежком) и метафорой совместной ответственности за прошлое и будущее.
Танец разлуки
Образ дошитого наконец гобелена, впрочем, не только даёт новую надежду и наполняет светом и силой, но и вселяет печаль.
Во-первых, есть поводы полагать, что Лючия больше не проснётся, ведь все свои волшебные дары она уже вручила, и, добавив последнюю ниточку в её вышивку, герои словно обрезали и последнюю ниточку, удерживающую саму героиню в их реальности. Во-вторых, Екатерина Коробова очень живо создаёт ощущение тоскливейшей разлуки без возможности попрощаться, и этому невозможно не сопереживать, особенно если что-то подобное было и в вашей жизни.
…как мучительно в груди сделалось от чего-то невысказанного, навеки утраченного, но не позабытого. Он почти видел среди пляшущих Лючию — словно она и правда была сейчас там с остальными девушками, это её светлая коса мелькнула в дрожащем свете, её тихий смех послышался среди чужих голосов, её браслеты негромко звякнули на тонком запястье. Будто ему всё-таки дали попрощаться — хоть и вот так, издалека, безмолвно, тайком, но всё же позволили увидеться, осознавая, что эта встреча действительно последняя. Морок, подаренный, быть может, самим Лесом, такой горький и такой необходимый.
Тоска, источаемая флейтой, иссякала с каждой секундой, пока не обернулась наконец тишиной. Никола тайком вытер лицо, понимая, что стал свидетелем чего-то невероятного — так, должно быть, выглядела бы сама разлука, случись переложить её на ноты и заключить в танце.
Микротема новой разлуки Николы и Лючии в моём восприятии словно звучит под «O Children» Ника Кейва и The Bad Seeds, доносящуюся из волшебного радио, — под эту светлую и одновременно до кома в горле печальную мелодию, отвоевав кусочек безопасного пространства посреди апокалипсиса, танцевали Гарри и Гермиона в первой части фильма по «Дарам Смерти». Наверное, такая рифмовка складывается потому, что проводимые мысли в этих фрагментах довольно схожи — и я сама очень стараюсь никогда о них не забывать:
жизнь продолжается несмотря на её болючесть.
Это один из самых, на мой взгляд, гуманистических посылов цикла «На Онатару». И в жизни этой всегда, в самые непростые времена, есть место любви, и доброй памяти о ней и о тех, кто оказывался рядом, когда было особенно нужно.
А тоска, а грусть, а горе — не такая уж и большая цена за это, если подумать. Словно маленькие стежки на гобелене большого сердца.
Текст: Дарья Анацко
* * *
Познакомьтесь с книгами на сайте издательства «Абрикобукс»!
Цикл Екатерины Коробовой «На Онатару»:
Книга 1 — «Душа Змея»
Книга 2 — «Летопись небесного пловца»
Книга 3 — «Хранители Леса»
Цикл Екатерины Коробовой «Рубеж Стихий»:
Книга 1 — «Забытая правда»
Книга 2 — «Иные знания»
Книга 3 — «Голоса пробуждённых»
Книга 4 — «Падение оков» (готовится к печати).
