Память — странная штука. Она может хранить в себе тепло летнего дня двадцатилетней давности, запах бабушкиных пирогов, давно ушедших вместе с ней, но стереть из головы, зачем ты, собственно, пришла в комнату. А еще она умеет подсвечивать одни моменты и затемнять другие. Тот вечер, когда мы с Игорем решили объявить его родителям о грядущем пополнении, моя память раскрасила в самые теплые, сепиевые тона.
Мы сидели за большим круглым столом в гостиной свекрови. Тяжелые бархатные шторы, резной буфет из темного дерева, хрусталь, сверкающий в его недрах, — всё в этом доме дышало основательностью, традициями и незыблемым авторитетом его хозяйки, Татьяны Николаевны. Она сидела напротив, прямая, как струна, с царственной осанкой, которая не покидала ее даже за семейным ужином. Ее муж, тихий и покладистый Семен Петрович, что-то с увлечением рассказывал Игорю о рыбалке, а я просто набиралась смелости.
– Мам, пап, – Игорь наконец поймал паузу и накрыл мою лежащую на столе руку своей ладонью. – У нас новость. Мы… мы ждем ребенка.
Семен Петрович просиял, вскочил, бросился обнимать сына, потом неловко, по-отечески, приобнял меня. А Татьяна Николаевна замерла. На ее лице, обычно таком непроницаемом, промелькнула целая гамма чувств: удивление, расчет, а затем — всепоглощающее, почти хищное торжество.
– Внучка, – выдохнула она, и это прозвучало не как вопрос, а как утверждение. Как приказ, отданный самой Вселенной. – Наконец-то у меня будет внученька.
Я растерянно улыбнулась.
– Ну, мы пока не знаем, кто…
– Я знаю, – отрезала она, и в ее голосе прозвучал металл. – Я всегда знала, что твой первенец, Игорек, будет девочкой. Продолжательницей нашей женской линии.
Так и начался этот марафон длиною в девять месяцев. Марафон, в котором я была лишь сосудом для исполнения чужой мечты. Свекровь звонила каждый день. Не «как ты себя чувствуешь, Оленька?», а «как там наша девочка?». Не «что тебе купить из продуктов?», а «я видела дивные розовые пинеточки, уже заказала». Любые мои попытки робко вставить, что может быть и мальчик, натыкались на стену снисходительного непонимания.
– Глупости не говори. Я чувствую. Сердце матери и бабушки не обманешь.
Первое УЗИ было назначено на двенадцатой неделе. Я волновалась до дрожи в коленках. Игорь держал меня за руку, его глаза сияли неподдельной радостью. Ему, кажется, было совершенно все равно, кто родится. Он просто хотел ребенка. Нашего ребенка.
Молоденькая врач долго водила датчиком по моему животу, а потом улыбнулась и повернула к нам монитор.
– Ну что, родители, смотрите. Вот ручка, вот ножка… Сердечко бьется отлично.
– А пол… пол видно? – выдохнула я.
– Рановато еще, но предположить можно. Видите вот этот бугорок? С большой долей вероятности, у вас будет наследник. Поздравляю, папаша!
Игорь сжал мою руку так, что я чуть не пискнула. Наследник! Сын! Я представила себе маленького курносого мальчишку с Игоревыми ямочками на щеках, и сердце зашлось от нежности. Да, я, может, где-то в глубине души и хотела заплетать косички, но сейчас это было неважно. Главное — он здоров. Он есть.
Вечером мы, как нашкодившие школьники, докладывали результат Татьяне Николаевне по телефону. Ее реакция была предсказуемой. Ледяное молчание, а затем снисходительное:
– Ошиблась ваша врач. Молодая, неопытная. Что они там вообще могут разглядеть на таком сроке? Не забивай себе голову, Оленька. Всё будет так, как я сказала.
Я бы, может, и отмахнулась, но свекровь развила бурную деятельность. Через два дня она позвонила с новостью:
– Я договорилась. Есть в одной частной клинике светило, профессор с огромным опытом. Он никогда не ошибается. Записала тебя на следующую неделю. Я поеду с тобой.
Спорить было бесполезно. Да и, честно говоря, мне самой хотелось ясности. Эта одержимость свекрови «внученькой» начинала меня утомлять. Может, пусть уже убедится, и мы спокойно будем готовиться к рождению сына?
Клиника была шикарной. Мраморные полы, тихая музыка, вежливые администраторы. Профессор, пожилой мужчина с уставшими глазами, действительно произвел впечатление. Татьяна Николаевна вошла в кабинет вместе со мной, села на стул у кушетки и вперилась в монитор, как коршун.
Процедура длилась недолго. Профессор молча делал свою работу, а потом протянул бланк заключения медсестре.
– Всё в порядке, беременность развивается по сроку, – безлико произнес он.
Свекровь тут же подскочила.
– А пол, доктор? Скажите, пол!
Он устало посмотрел на нее поверх очков.
– Всё будет указано в заключении. Получите на ресепшене.
Татьяна Николаевна пулей вылетела из кабинета. Пока я одевалась, она уже вернулась, сжимая в руке заветный конверт.
– Ну что, я же говорила! – ее лицо светилось таким неподдельным счастьем, что я невольно улыбнулась. – Я знала! Я чувствовала!
Она не дала мне конверт в руки. Сказала, что это важный документ, и она положит его к себе в сумку, «чтобы не потерялся». Вечером она приехала к нам домой. Торжественно, словно вручая верительную грамоту, она протянула Игорю и мне лист бумаги.
Я пробежала глазами по строчкам. И в самом низу, в графе «пол плода», было четко напечатано: «Женский».
Игорь обнял меня, потом мать.
– Мам, ты была права. У нас будет дочка!
Татьяна Николаевна плакала от счастья. И я, глядя на эту идиллию, на ее сияющее лицо, почувствовала облегчение. Ну вот и всё, глупые страхи позади. Свекровь счастлива, Игорь счастлив, значит, и я счастлива. Какая, в конце концов, разница? Девочка так девочка. Моя маленькая принцесса.
И начался розовый туман.
Наша квартира превратилась в филиал магазина для новорожденных принцесс. Татьяна Николаевна притаскивала пакеты с крошечными платьицами в рюшах, чепчиками с кружевами, розовыми ползунками и боди с надписями «Папина дочка». Детскую мы оклеили обоями с золотыми коронами на розовом фоне. Игорь, под ее чутким руководством, собрал белую кроватку с балдахином. Свекровь часами могла сидеть, перебирая эти крошечные вещички, и рассказывать, как она будет заплетать нашей Анечке (имя тоже выбрала она) косички, как они будут вместе печь пироги и ходить по театрам.
Я плыла по течению, полностью растворившись в этом иллюзорном мире. Я разговаривала со своим животом, называя его Анечкой. Гладила круглый бок и представляла, как наряжаю свою малышку в эти воздушные платья. Беременность протекала легко, и я была абсолютно, безоблачно счастлива. Игорь работал, я порхала по дому, создавая уют, а свекровь была нашим главным спонсором и идейным вдохновителем. Идеальная семья. Картинка из журнала.
Разрушилась эта картинка внезапно. Банально и страшно.
До родов оставалось чуть больше месяца. Я решила собрать сумку в роддом и начала перебирать все наши медицинские документы, чтобы сложить их в одну папку. Обменная карта, анализы, договоры… И тут, на дне ящика комода, куда я сваливала все бумаги с самого начала беременности, я наткнулась на сложенный вчетверо листок. Тот самый, с первого УЗИ. Я про него и забыла совсем.
Я развернула его просто из любопытства. Пробежала глазами знакомые термины, цифры. И мой взгляд зацепился за последнюю строчку, написанную от руки, размашистым почерком врача: «Предположительно, пол мужской».
Сердце пропустило удар. «Предположительно». Ключевое слово. Врач же сказала, что может ошибаться. Но почему-то стало не по себе. Я открыла папку, куда мы сложили «главные» документы, и достала то, второе, заключение. То, что принесла свекровь.
Я положила их рядом на стол. Два официальных бланка из разных клиник. И тут я увидела то, на что в своей эйфории не обратила внимания раньше. Бланк из частной клиники был какой-то странный. Печать стояла кривовато, будто ее приложили в спешке. А подпись «профессора»… Она была до боли похожа на витиеватую роспись самой Татьяны Николаевны, которую я сотни раз видела на поздравительных открытках.
Но это было не самое страшное. Я присмотрелась к графе «пол плода». Слово «Женский» было напечатано на принтере, но шрифт… он неуловимо отличался от остального текста на бланке. Он был чуть жирнее, чуть темнее. Словно его впечатали позже в уже готовый шаблон.
Холод пополз по моей спине. Это была не ошибка. Это был обман.
Я схватила оба листка и поднесла к свету. На первом, настоящем, заключении все было ровно. А на втором… на втором в том месте, где было напечатано слово «Женский», бумага была чуть тоньше. Словно… словно там что-то аккуратно стерли лезвием или специальным ластиком, а потом напечатали сверху.
Воздух кончился. Я села на стул, потому что ноги перестали меня держать. В ушах звенело. Розовый мир, в котором я жила последние полгода, треснул, пошел уродливыми черными трещинами и рухнул, погребая меня под своими обломками. Платьица, рюши, короны на стенах, имя «Анечка» — всё это было частью гигантской, чудовищной лжи. А я была ее главной, доверчивой дурой.
Слезы хлынули сами собой. Слезы обиды, унижения, ярости. Как она могла? Как она могла так поступить со мной? С Игорем? С нашим… сыном?
Я не помню, как дождалась Игоря с работы. Сидела в темноте на кухне, сжимая в руках два этих проклятых листка. Он вошел, веселый, поцеловал меня в макушку и пошел мыть руки, щебеча что-то о своем дне.
– Оль, ты чего такая тихая? Анечка нас сегодня не пинала?
От этого имени меня передернуло. Я молча включила свет и положила перед ним на стол оба заключения.
– Посмотри, – сказала я глухим, чужим голосом.
Он взял их, непонимающе нахмурился. Сначала один, потом второй. Сравнил.
– Ну… да. В одном мальчик, в другом девочка. Врач ошиблась, мы же это решили.
– Игорь, посмотри внимательно. На второй бланк. На печать. На подпись. На слово «Женский».
Он вглядывался несколько минут. Я видела, как меняется его лицо. Как уходит беззаботная улыбка, как на ее место приходит недоумение, потом — подозрение, а потом — медленный, парализующий ужас.
– Этого… этого не может быть, – прошептал он. – Нет. Мама бы так не поступила. Это какая-то ошибка.
– Это не ошибка, Игорь. Это подделка.
Он вскочил, начал ходить по кухне.
– Нет! Ты что-то напридумывала! У тебя гормоны! Зачем ей это делать?!
– Чтобы получить свою внучку! Любой ценой!
Он остановился, посмотрел на меня безумными глазами и схватил телефон.
– Я сейчас ей позвоню.
Я не стала его останавливать. Я слышала, как он кричит в трубку в коридоре.
– Мама, что это за заключение? Откуда оно?
Я слышала приглушенный, но властный голос свекрови. А потом Игорь вернулся на кухню, его лицо было белым, как полотно.
– Она… она сказала, что я сошел с ума. Что ты накрутила себя и меня. Сказала, что ты просто завидуешь ее счастью и хочешь все испортить. Обвинила тебя… в безумии.
Внутри меня что-то оборвалось. Боль сменилась холодным, кристальным гневом.
– Хорошо, – сказала я спокойно, сама удивляясь своему тону. – Завтра утром мы едем в ту первую поликлинику. К тому первому врачу. И ты сам задашь ей вопрос.
Игорь кивнул. Всю ночь мы не спали. Он лежал, отвернувшись к стене, а я гладила свой огромный живот и шептала: «Прости меня, мой мальчик. Прости, что я была такой слепой».
Утром в поликлинике было шумно и людно. Нам повезло, та самая молоденькая врач была на месте. Она нас вспомнила. Игорь, заикаясь, объяснил ситуацию. Протянул ей оба заключения.
Она взяла сначала свое, кивнула.
– Да, я помню вас. Я писала «предположительно», потому что на таком сроке стопроцентной гарантии нет, но вероятность была очень высока.
Потом она взяла второй бланк. Долго его рассматривала. Посмотрела на нас поверх очков.
– Молодые люди, я не знаю, где вы это взяли, но это… филькина грамота. Я работала в той частной клинике, о которой тут написано. У них совершенно другие бланки. И профессор, чья подпись тут стоит, уволился оттуда два года назад и уехал в Германию. Это грубая подделка.
Мир Игоря рухнул окончательно. Прямо там, в гулком коридоре районной поликлиники. Мы ехали домой в оглушительной тишине. Я видела, как у него ходят желваки на скулах, как побелели костяшки пальцев, сжимающих руль.
Дома он молча набрал номер матери.
– Приезжай. Срочно.
Татьяна Николаевна явилась через час. Вошла, как всегда, по-королевски, с гордо поднятой головой.
– Что за истерики, Игорь? Что случилось? Оленька, тебе нельзя нервничать!
Игорь не выдержал. Он швырнул на стол поддельное заключение.
– ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!
– Я не понимаю, о чем ты, – ее голос был холодным, но в глазах мелькнул страх.
– МЫ БЫЛИ У ВРАЧА! У НАСТОЯЩЕГО ВРАЧА! ОНА СКАЗАЛА, ЧТО ЭТО ПОДДЕЛКА! ПРОФЕССОР ДАВНО В ГЕРМАНИИ! ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА, МАМА?! ЗАЧЕМ?!
И тут ее плотина прорвалась. Она не сломалась, нет. Она взорвалась праведным гневом.
– ДА, Я ЭТО СДЕЛАЛА! – закричала она, и ее лицо исказилось. – Я СДЕЛАЛА ЭТО ДЛЯ ВАС! ДЛЯ НАШЕЙ СЕМЬИ! Я ВСЮ ЖИЗНЬ МЕЧТАЛА О ДОЧЕРИ, НО БОГ ДАЛ МНЕ ДВУХ СЫНОВЕЙ! Я ХОТЕЛА ВНУЧКУ! ХОТЕЛА АНЕЧКУ! Я ХОТЕЛА ПОДАРИТЬ ЕЙ ВСЮ СВОЮ ЛЮБОВЬ! Я ДУМАЛА, ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ ДЛЯ ВСЕХ! ВЫ БЫ ПОРАДОВАЛИСЬ, И Я БЫЛА БЫ СЧАСТЛИВА! В ЧЕМ Я ВИНОВАТА?! В ТОМ, ЧТО СЛИШКОМ СИЛЬНО ЛЮБЛЮ?!
Игорь смотрел на нее, и по его щекам текли слезы. Слезы взрослого, сильного мужчины, у которого только что отняли мать.
– Ты не любишь, мама. Ты не знаешь, что это такое. Ты… ты украла у нас радость. Ты украла у меня сына. Ты заставила нас жить во лжи. Ты разрушила всё.
Я стояла молча, держась за стену. А потом шагнула вперед. Вся боль, весь страх ушли. Осталась только звенящая пустота и твердая уверенность.
– Татьяна Николаевна, – мой голос не дрогнул. – Пол ребенка не имеет значения. Мы бы любили любого. И девочку, и мальчика. Но вы совершили предательство. Вы растоптали наши чувства, наше доверие. И я не знаю, можно ли это простить. Поэтому сейчас у вас есть выбор. Либо вы принимаете тот факт, что у вас будет внук. Наш сын. И вы будете любить его таким, какой он есть. Либо вы потеряете и его, и Игоря, и меня. Навсегда.
Она смотрела на меня с ненавистью. Потом перевела взгляд на Игоря, ища поддержки. Но он молча стоял рядом со мной, и его молчание было красноречивее любых слов.
Татьяна Николаевна развернулась и, не сказав ни слова, вышла, хлопнув дверью так, что зазвенел хрусталь в буфете.
Через три недели я родила. Родила здорового, крикливого мальчика весом три шестьсот. С темными волосиками и точь-в-точь Игоревыми ямочками на щеках. Когда мне положили на грудь этот теплый, пахнущий молоком комочек, я поняла, что такое настоящее, безусловное счастье. Не розовое, не голубое, а просто — счастье. Игорь плакал, не стесняясь, и целовал крошечные пальчики нашего сына. Мы назвали его Кириллом.
Татьяна Николаевна в роддом не приехала. На выписку тоже. Первые недели она не звонила. Игорь сам ей набирал, говорил сухо, отрывисто. Я знала, что ему больно, но не лезла. Он должен был сам пройти через это.
Впервые она пришла, когда Кирюше исполнился месяц. Без звонка. Я открыла дверь и увидела ее на пороге — постаревшую, с потухшими глазами. Она молча протянула мне пакет с безликим набором погремушек.
– Можно? – тихо спросила она.
Я посторонилась. Кирилл спал в своей кроватке. Да, в той самой, с балдахином. Мы просто сняли розовые обои и перекрасили стены в спокойный, бежевый цвет.
Свекровь подошла к кроватке и долго смотрела на внука. На ее лице не было ничего, кроме усталости и разочарования. Она пробыла у нас не больше пятнадцати минут и ушла.
Она стала приходить раз в неделю. Приносила какие-то игрушки, детское питание. Поначалу даже не брала Кирилла на руки. Просто сидела в кресле и смотрела, как я его кормлю, переодеваю, как Игорь носит его на руках и что-то ласково ему воркует.
А потом, в один из таких ее визитов, Кирилл, лежавший на развивающем коврике, вдруг громко рассмеялся, увидев Игоря. Заливисто, по-настоящему. И я увидела, как дрогнул подбородок Татьяны Николаевны.
– Он… он на тебя так похож в детстве, – тихо сказала она Игорю. – У тебя такие же ямочки были.
Это был первый шаг. Первая трещинка в ледяной стене.
Постепенно она начала оттаивать. Неуверенно попросила подержать внука. Взяла его на руки так, словно он был сделан из тончайшего фарфора. Принюхалась к его макушке. И я увидела, как по ее щеке скатилась слеза.
Наши отношения уже никогда не станут прежними. Та слепая, детская вера в идеальную семью ушла навсегда. На ее место пришла осторожность. Осознанность. Мы научились выстраивать границы.
Однажды, когда Кириллу было уже почти полгода, она осталась помочь мне на кухне. Мы молча мыли посуду, и вдруг она сказала, не глядя на меня:
– Прости меня, Оля. Если сможешь. Я была такой дурой. Эгоистичной, слепой дурой.
Я ничего не ответила. Просто протянула ей чистое полотенце. Прощение — это не слова. Это долгий путь. И мне кажется, мы только в самом его начале.
Иногда я захожу в детскую ночью, когда все спят. Смотрю на своего курносого, сопящего во сне сына. Моего мальчика. И думаю о тех розовых замках, которые мы так усердно строили. Они рухнули, оставив после себя лишь пыль и горечь. Но на их руинах, на твердом фундаменте правды и безусловной любви, мы теперь строим что-то новое. Что-то настоящее. И пусть оно будет не розовым и не голубым. Пусть оно будет просто нашим.