Развод – это не конец света. Так я твердила себе каждый день, как мантру. Это просто точка, после которой начинается новая глава. И в этой главе, думала я, мы с детьми наконец-то заживем спокойно. Без вечных придирок свекрови, без молчаливого предательства мужа, который всегда выбирал не меня, а маму. Наша маленькая двушка, доставшаяся мне от бабушки, казалась раем после огромного, холодного дома Тамары Игоревны, где каждый наш шаг отдавался гулким эхом и оценивался строгим взглядом.
Игорь… бывший муж… собрал свои вещи молча, почти не глядя мне в глаза.
- Мама считает, так будет лучше, - единственное, что он выдавил из себя, прежде чем закрыть за собой дверь.
Не «я считаю», а «мама считает». В этой фразе была вся наша десятилетняя жизнь. Жизнь, в которой я отчаянно пыталась стать своей, но так и осталась для его матери «простушкой не нашего круга». Медсестра, взятая в семью почти что из милости.
Первые недели после развода были пьяняще-свободными. Мы с Максимом и Анечкой ужинали прямо на полу в гостиной, строили замки из подушек, смеялись до слез и засыпали все вместе на большом диване под старым пледом. Десятилетний Максим, мой маленький серьезный мужчина, старался быть опорой.
- Мам, не переживай, я тебе всегда помогу, - говорил он, обнимая меня за плечи.
А семилетняя Анюта, моя солнечная девочка, просто прижималась ко мне и тихонько сопела, и от этого на душе становилось теплее. Я работала на полторы ставки, уставала, но возвращалась домой и видела их глаза – и это давало силы. Казалось, самое страшное позади.
Как же я ошибалась.
Тот день начался как обычно. Смена в больнице, потом в магазин за продуктами, забрать Аню из продленки. Мы с ней шли домой, держась за руки, и она взахлеб рассказывала про новую подружку. Я улыбалась, вдыхала прохладный осенний воздух и думала, что вот оно – простое, тихое счастье.
А потом я открыла почтовый ящик.
Среди рекламных листовок и квитанций лежал плотный белый конверт. Официальный, с гербовой печатью. Сердце пропустило удар. Я медленно вскрыла его прямо в подъезде, пока Аня нажимала кнопку лифта.
«Повестка в суд. Истец: Воробьева Тамара Игоревна. Ответчик: Воробьева Ольга Викторовна. Предмет иска: об определении места жительства несовершеннолетних детей Воробьева Максима Игоревича и Воробьевой Анны Игоревны».
Земля ушла из-под ног. Буквы плясали перед глазами, сливаясь в одно чудовищное слово – отобрать. Она хочет отобрать у меня детей. Моих детей! Я оперлась о холодную стену подъезда, пытаясь вдохнуть. Воздуха не хватало.
- Мамочка, ты чего? – Анюта дернула меня за рукав. – Лифт приехал.
Я с трудом заставила себя улыбнуться, скомкала повестку в кулаке и шагнула в кабину.
Дома, уложив детей спать, я разгладила проклятый листок. К повестке прилагалась копия иска. Я читала и не верила своим глазам. Каждое слово было пропитано ядом и ложью. Тамара Игоревна, моя бывшая свекровь, писала, что я «эмоционально нестабильна», что мои «скромные доходы не позволяют обеспечить детям достойный уровень жизни», что моя «небольшая квартира не соответствует нормам для проживания двоих детей». Она, видите ли, может дать им всё: отдельную комнату для каждого в своем особняке, лучших репетиторов, отдых за границей… А я? Я, по ее словам, могу дать им только нищету и свои «нервные срывы».
Руки затряслись. Я вспомнила все годы унижений. Как она цедила сквозь зубы, что мои котлеты «слишком жирные», а борщ «слишком красный». Как дарила мне на день рождения дешевый халат, демонстративно подчеркивая мой статус. Как говорила при гостях: «Олечка у нас девочка простая, без затей». И я терпела. Ради Игоря. Ради детей. Думала, стерпится-слюбится.
Не слюбилось.
Я набрала номер Игоря. Он ответил не сразу.
- Что тебе? – голос был чужим и раздраженным.
- Игорь, что это? – мой голос дрожал. – Твоя мать… она хочет забрать детей!
- Я в курсе.
- В курсе?! И ты согласен? Ты согласен с этой ложью?! Что я плохая мать?
На том конце провода помолчали. А потом я услышала до боли знакомые интонации Тамары Игоревны, только произнесенные голосом ее сына. - Оля, ну пойми. Мама права. Что ты можешь им дать? Она хочет для них лучшего. У нее дом, возможности. Максим пойдет в элитную гимназию, Анечку отдадим на балет. Ты же не потянешь это всё.
- Но они мои дети! – закричала я в трубку. – Они любят меня! Им не нужны ваши гимназии, им нужна мама!
- Не истери, - холодно бросил он. – Мама говорит, это вредно для твоей нестабильной психики. Все решит суд.
Он повесил трубку. Я сидела в тишине, оглушенная. Не просто предательство. Это было уничтожение. Они вдвоем, сговорившись, решили вырвать мое сердце, растоптать его и выбросить. Отчаяние было таким густым, что его, казалось, можно было потрогать. Я смотрела в темноту и понимала: я одна. Против ее денег, ее связей, ее железной, безжалостной воли. И я проигрываю.
Судебные тяжбы превратили мою жизнь в ад. Каждый поход в суд был пыткой. Адвокат Тамары Игоревны – лощеный, уверенный в себе хищник в дорогом костюме – методично уничтожал меня. Он приносил справки о доходах свекрови, фотографии ее роскошного дома, положительные характеристики от влиятельных знакомых. Мой же адвокат, пожилой и уставший мужчина, которого я наняла на последние сбережения, лишь разводил руками и вздыхал.
- Шансов мало, Оленька, - говорил он после очередного заседания. – Против таких денег и связей… трудно бороться.
Начались визиты органов опеки. Две строгие женщины в одинаковых серых костюмах осматривали мою квартиру так, будто искали грязь под микроскопом. Они задавали мне унизительные вопросы: «А выпиваете? А мужчины к вам ходят? А почему у детей нет отдельной игровой комнаты?» Я пыталась объяснить, что у нас всё хорошо, что мы любим друг друга, что дети счастливы. Но мои слова тонули в их казенном, безразличном взгляде. Они видели только скромную обстановку и уставшую мать. А потом они уходили, чтобы написать очередной отчет, который ляжет в основу решения суда. Не в мою пользу.
Дети чувствовали напряжение. Максим стал замкнутым, часто сидел у окна и молчал. Аня начала плакать по ночам. Однажды я услышала, как она шепчет своей кукле: «Бабушка Тамара злая, она хочет забрать нас от мамы». Я прижала дочку к себе, и мы долго плакали вместе. Этот страх в глазах моих детей стал последней каплей. Я поняла, что не могу просто сдаться. Я должна бороться. Не по их правилам, где все решают деньги. А по своим.
Однажды вечером, после особенно тяжелого дня, я решила разобрать старые коробки на антресолях. Нужно было освободить место, да и просто хотелось отвлечься, переключить мысли. Там хранился всякий хлам, оставшийся от прошлой жизни: свадебные альбомы, которые больно было смотреть, какие-то подарки, сувениры. В самом углу я наткнулась на небольшую деревянную шкатулку. Резная, старинная. Я даже забыла о ее существовании.
Я помнила, как она попала ко мне. Лет пять назад мы помогали свекрови разбирать кладовку на даче. Был страшный кавардак, и в суматохе я, видимо, случайно сунула эту шкатулку в свою сумку вместе с какими-то старыми фотографиями нашей семьи. Тамара Игоревна ее так и не хватилась.
Я села на пол, открыла крышку. Внутри лежала пачка пожелтевших писем, перевязанных выцветшей лентой, и одинокая фотография. Черно-белая, с неровными краями. На ней был запечатлен крошечный, сморщенный младенец, завернутый в казенное одеяло. Ничего особенного. Но что-то в этой фотографии заставило меня всмотреться.
Я развязала ленточку и достала верхнее письмо. Почерк был мужской, размашистый. Адресовано оно было «Моей дорогой Тамарочке». Сердце снова застучало. Я начала читать.
«Тамарочка, любимая моя! Умоляю тебя, одумайся! Не делай этого. Это же наш сын! Наша кровиночка. Как ты можешь от него отказаться? Я понимаю, твои родители против нашего брака. Я понимаю, что у тебя впереди блестящее будущее, а я всего лишь простой студент. Но как же наша любовь? Как же наш ребенок? Я готов на все, я буду работать днем и ночью, я подниму его сам, только не отдавай его в чужие руки, не оставляй его в этом доме малютки! Он же никогда нам этого не простит. Умоляю, подумай. Твой навсегда, Сергей».
Я перечитала письмо еще раз. И еще. Дом малютки… Отказаться от сына… Тамара? Моя «идеальная» свекровь, которая так кичилась своей безупречной репутацией, чистотой своей семьи?
В голове начали всплывать обрывки фраз, подслушанных разговоров, на которые я никогда не обращала внимания. Как-то дальняя родственница на семейном торжестве, немного выпив, сказала другой: «А ведь Тамарка-то у нас не такая уж и святая… По молодости тоже дров наломала…» Тогда ее быстро оборвали. Я вспомнила, как однажды нашла в старом альбоме свекрови фотографию молодого человека с серьезным взглядом и подписью «Сережа. 1975 год». Когда я спросила, кто это, Тамара Игоревна вырвала фото у меня из рук и холодно сказала: «Не твое дело».
Всё сходилось. Шкатулка, письмо, фотография младенца… Это был ее секрет. Ее страшный, позорный секрет, который она хранила больше сорока лет. И в этот момент во мне родилась не злость и не жажда мести. Во мне родилась холодная, ледяная надежда.
На следующий день я взяла отгул. Началось мое собственное расследование. В письме упоминался город – небольшой, областной, откуда Тамара Игоревна была родом. Я поехала туда. Часы, проведенные в пыльном городском архиве, сначала не дали ничего. Я перебирала старые регистрационные книги, ища хоть какую-то зацепку. Имя «Сергей» было слишком распространенным.
Я уже почти отчаялась, когда в одной из папок, в записях о рождении за 1976 год, я наткнулась на запись: «Мальчик. Мать: Воробьева Тамара Игоревна. Отец: прочерк. Ребенок оставлен в доме малютки №3». А рядом карандашная пометка, сделанная, видимо, позже: «Усыновлен. Фамилия при усыновлении – Громов Виктор».
Виктор Громов.
Теперь у меня было имя. Я нашла его через социальные сети. Это оказалось на удивление просто. Мужчина сорока пяти лет, с простым, открытым лицом и знакомыми… да, знакомыми серьезными глазами, как у того Сергея с фотографии. Он жил в том же городе, работал на заводе, у него была своя семья – жена и двое детей.
Я долго смотрела на его страницу. На фотографии, где он обнимает своих детей, где они все вместе наряжают елку, где он с улыбкой держит на руках маленькую внучку. Он вырос без матери. Он всего добился сам. И он выглядел счастливым. Счастливым без нее.
Я написала ему. Очень осторожно. Сказала, что я журналист, пишу статью о выпускниках детских домов, и его история меня заинтересовала. Он согласился встретиться.
Мы сидели в маленьком кафе на окраине его города. Он был немногословным, но спокойным и уверенным в себе. Я не стала ходить вокруг да около. Я поняла, что этот человек заслуживает правды.
- Виктор, я обманула вас, - тихо сказала я. – Я не журналист. Меня зовут Ольга. И я… я знаю вашу биологическую мать.
Он замер, чашка с кофе остановилась на полпути ко рту. Его взгляд стал жестким. - Мне это не интересно.
- Пожалуйста, выслушайте, - я достала из сумки ту самую фотографию младенца и положила на стол. – Ее зовут Тамара Игоревна Воробьева. И сейчас она пытается отнять у меня моих детей.
Он долго смотрел на фотографию, потом на меня. В его глазах не было ни злости, ни обиды. Только какая-то глубокая, застарелая боль и усталость.
- Значит, она жива, - сказал он глухо. – Я всегда думал, что она умерла при родах. Мне так в детдоме сказали. Наверное, чтобы не искал. – Он горько усмехнулся. – Что ж, спасибо, что не ищет. У меня хорошая жизнь. А она… она мне никто.
Я рассказала ему всё. Про развод, про суд, про то, как Тамара Игоревна строит из себя идеальную бабушку, готовую на все ради внуков.
Он слушал молча, не перебивая. Когда я закончила, он взял со стола фотографию младенца.
- Знаете, я никогда не держал на нее зла. Наверное, у нее были свои причины. Но если она сейчас ломает жизнь вам и вашим детям, прикрываясь «материнской заботой»… это неправильно.
Он посмотрел мне прямо в глаза. - Я не хочу участвовать в ваших семейных разборках. Я не буду ни с кем встречаться и ничего доказывать. Но… - он достал из бумажника свою фотографию, ту, что делают на паспорт, и протянул мне. – Если это вам поможет – используйте. Человек, который бросает одного ребенка, не имеет морального права отбирать других.
Я взяла фотографию. В моих руках теперь было все, что нужно.
Финальное заседание суда было назначено на пятницу. В четверг вечером я позвонила Тамаре Игоревне.
- Я хочу с вами встретиться, - сказала я ровным, спокойным голосом, который удивил меня саму. – Одна. Без адвокатов.
Она была удивлена, но согласилась. Наверное, решила, что я приду сдаваться и умолять о пощаде. - Приезжай ко мне. Завтра, в десять утра, - бросила она властно и повесила трубку.
Ее дом встретил меня звенящей тишиной и запахом дорогих духов. Она сидела в своем любимом кресле в гостиной, идеальная, как всегда. Идеальная прическа, безупречный костюм, на губах – снисходительная улыбка победительницы.
- Ну, что ты хотела, Оля? – спросила она, не предложив мне сесть. – Пришла просить, чтобы я передумала? Поздно. Суд будет завтра, и решение очевидно. Дети будут жить со мной. Смирись. Это для их же блага.
Я молчала. Подошла к ее полированному кофейному столику, на котором никогда не было ни пылинки. Медленно открыла сумку. И так же медленно положила на лакированную поверхность две фотографии.
С одной стороны – крошечный черно-белый снимок младенца из старой шкатулки.
С другой – цветное фото взрослого, сорокапятилетнего мужчины с серьезными глазами.
Тамара Игоревна с любопытством склонила голову.
- Что это за цирк?
- Посмотрите внимательнее, - тихо сказала я.
Она взяла в руки старый снимок. Улыбка медленно начала сползать с ее лица. Она узнала. Конечно, она узнала. Ее рука дрогнула. Затем она перевела взгляд на вторую фотографию. Она вглядывалась в лицо Виктора, и я видела, как краска отхлынула от ее щек. Они стали мертвенно-бледными.
- Кто… кто это? – прошептала она. Ее голос сорвался.
- Его зовут Виктор. Он живет в N-ске, работает на заводе. У него жена, двое детей и уже есть внучка. Он вырос в детском доме. В том самом, куда вы его отдали сорок пять лет назад.
Тишина в комнате стала оглушительной. Было слышно только, как тикают старинные часы на камине.
Я смотрела ей прямо в глаза. Вся моя дрожь, весь мой страх куда-то ушли. Осталась только холодная, спокойная сила.
- Вы хотите забрать у меня моих детей, - произнесла я, чеканя каждое слово. – Вы хотите дать им «достойное воспитание» и «блестящее будущее». Скажите, Тамара Игоревна… А своему первому сыну вы его дали?
Она смотрела на меня, и в ее глазах я впервые увидела не гнев и не высокомерие. Я увидела страх. Животный, первобытный страх разоблачения. Страх, что ее идеальный мир, построенный на лжи, рухнет в одночасье. Что Игорь, ее обожаемый сын, узнает, что он не единственный ребенок. Что все ее влиятельные подруги узнают, какой позорный секрет она хранила всю жизнь.
Она попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Она откинулась на спинку кресла, хватая ртом воздух. Вся ее властность, вся ее спесь исчезли. Передо мной сидела испуганная, старая женщина.
- Что… что ты хочешь? – наконец выдавила она.
- Я хочу, чтобы вы оставили меня и моих детей в покое. Сегодня же вы отзываете свой иск. И больше никогда, слышите, никогда не появляетесь в нашей жизни.
- А если нет? – в ее голосе прозвучала последняя нотка былого упрямства.
Я покачала головой. - Тогда завтра на суде я расскажу эту историю. И покажу эти фотографии. И расскажу, где найти Виктора. Думаю, журналистам это будет очень интересно. Выбор за вами.
Я развернулась и пошла к выходу, не оглядываясь. Я не стала забирать фотографии. Я оставила их лежать на столике. Как приговор.
На следующий день, за час до заседания, мне позвонил мой адвокат.
- Оля, я ничего не понимаю! – кричал он в трубку. – Мне только что звонил адвокат Воробьевой! Они отзывают иск! Просто отзывают, без объяснения причин! Что ты сделала?!
Я улыбнулась.
- Просто поговорила с ней. По-матерински.
Мы шли по осеннему парку. Солнце пробивалось сквозь пожелтевшие листья, и они падали на землю золотым дождем. Максим гонял голубей, а Анечка держала меня за руку и смеялась, подбрасывая ногами шуршащую листву.
В моей душе царил покой. Я не стала предавать секрет Тамары Игоревны огласке. Мне не нужна была месть. Мне нужна была только моя семья. Я не опустилась до ее уровня, не стала рушить чужую жизнь, даже жизнь той, что пыталась разрушить мою. Я просто защитила свое.
Аня вдруг остановилась и посмотрела на меня своими чистыми, ясными глазами.
- Мамочка, а мы теперь всегда будем вместе?
- Всегда, солнышко мое, - ответила я, прижимая ее и подбежавшего Максима к себе. – Всегда.
Я смотрела на своих детей и понимала, что я победила. Не деньги, не связи и не власть. Победила материнская любовь. Она оказалась сильнее всего. И это была самая главная правда в моей новой, только что начавшейся главе.