Вечер на Алтае опускался медленно, нехотя, словно густое черничное варенье растекалось по небесному блюду. Воздух, еще теплый от дневного солнца, уже нес в себе прохладное дыхание ледников с вершин. Я сидел в добротной, пахнущей смолой и сушеными травами избе Тихона, седобородого старовера, чьи глаза, казалось, вобрали в себя синеву неба над горой Белухой.
Мы пили чай. Не простой, а с чабрецом, смородиновым листом и еще десятком трав, названий которых я, городской житель, и не знал. Гудел старинный самовар, подбрасывая на бревенчатые стены пляшущие тени.
— Вы, горожане, всё в чудеса не верите, — негромко начал Тихон, отставляя фарфоровую чашку. — Для вас и гора — просто камень, и река — просто вода. А у всякого места есть душа. И есть Хозяин.
Я приехал сюда, в эту затерянную в горах деревушку, в поисках материала для своей книги о верованиях и быте старообрядцев. Но вместо сухих фактов я находил нечто большее — живую, дышащую мифологию.
— Тихон Игнатьевич, — осторожно спросил я, — мне рассказывали, что ваша семья здесь живет дольше всех. Говорят, ваш дед был первым, кто построил тут дом. И что с этим связана какая-то особая история.
Старик посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. Его морщины, глубокие, как русла пересохших рек, казалось, на мгновение разгладились.
— Историю… Что ж, слушай. Только это не сказка на ночь, а быль, что кровью в нашем роду записана. Деда моего Семеном звали. Мужик был кряжистый, молчаливый, силы непомерной. Он привел сюда свою семью и еще несколько родов из-за Урала, от гонений бежали. Место выбрали доброе: река чистая, лес полон зверя, луга для покоса. Первые годы жили хорошо. А потом пришла беда.
Тихон замолчал, подливая кипятку в заварник. Я ждал, боясь спугнуть его воспоминания.
— Случилась зима без снега, а за ней — лето без дождей. Земля потрескалась, стала твердой, как камень. Трава на лугах пожухла, не взошло ничего на огородах. Река обмелела, рыба ушла. А потом и зверь из лесу пропал, будто его кто невидимой рукой отогнал. Начался голод. Лютый, страшный. Сначала дети плакать перестали — сил не было. Потом взрослые стали на стены глядеть пустыми глазами.
Я живо представил эту картину: тихая деревня, охваченная безмолвным отчаянием. Это была не просто история, это был пролог к драме.
— Семен, как старший, видел, что еще месяц-другой — и начнут люди друг на друга волком смотреть, а потом и вовсе вымрут все. Молились, конечно. Но Бог, видать, далеко был, за облаками, а голод — вот он, в каждой избе сидит, костлявой рукой за горло держит. И тогда старики вспомнили, о чем их еще их деды предупреждали. Про Хозяина горы.
Он кивнул в сторону окна, за которым темнел громадный силуэт горы, похожей на спящего великана.
— Говорили, что гора эта не простая. Что в самой ее сердцевине живет дух, древний, как сама земля. Не злой и не добрый. Он как стихия — может жизнь дать, а может и отнять. И что с ним можно договориться. Только цена уговора всегда велика. Никто не решался. Боялись. А деду моему терять уже было нечего. Жена его, Прасковья, слегла, и двое сыновей, мой отец и дядька, едва ноги таскали.
Тихон снова сделал паузу, давая мне время осмыслить отчаянный шаг его предка.
— Взял Семен краюху последнего хлеба, узелок с солью и пошел на гору. Один. Шел три дня. Лес становился все гуще, тропы пропадали. Воздух делался тяжелым, давящим. Птицы не пели, даже ветер в ветках затихал. Словно само время здесь замедлялось. Дед рассказывал, что чувствовал, как за ним следят тысячи невидимых глаз. Не звериных. Древних.
— И что он нашел там, наверху? — не выдержал я.
— Не наверху. В середине. Нашел он пещеру, вход в которую зарос мхом, как седой бородой. И из пещеры этой тянуло не холодом, а… спокойствием. Таким глубоким, могильным. Семен вошел внутрь. Там, в полумраке, он не увидел никого. Ни чудища, ни духа в белых одеждах. Были только камни. Но он знал — Хозяин здесь. Он чувствовал его присутствие, как тепло от печи. И он заговорил.
— «Хозяин горы!» — позвал дед. Голос его гулко разнесся под каменными сводами и затих. — «Я Семен, из пришлых. Род мой и люди мои гибнут от голода. Земля твоя нас не кормит, лес твой зверя не дает. Коли есть в тебе сила, помоги. А я заплачу, чем скажешь».
Тихон говорил тихо, почти шепотом, и я будто слышал голос его деда, брошенный в пустоту древней пещеры.
— И Хозяин ответил. Не словами, как мы с тобой говорим. Голос возник прямо в голове у деда. Он был похож на скрип вековых камней, на шелест листвы и на гул подземных вод одновременно.
— «Цена велика, человек», — прозвучало у него в сознании. — «Я дам твоему народу пищу. Зверь вернется в леса, рыба — в реку. Дожди прольются на твою пашню. Голода вы знать не будете, пока потомки твои живут на этой земле».
— «Что ты хочешь взамен? Душу?» — спросил Семен, потому что только о такой цене он и слышал в сказках.
— «Твоя душа — пыль. Она сгорит за одно мгновение и не оставит следа. Мне не нужна пыль. Мне нужно время. И память».
— «Не понимаю», — признался дед. — «Я — эта гора. Я стою здесь эоны, я видел, как рождались и умирали звезды. Но я одинок. Моя память — это память камня, медленная, холодная. А ваша память — быстрая, яркая, полная чувств. Радость, горе, любовь, страх… Это согревает мое вечное одиночество. Я хочу, чтобы твой род стал моими глазами и ушами. Чтобы вы жили здесь, на моей земле, и никогда ее не покидали. Чтобы ваши жизни, от рождения до смерти, от первого крика до последнего вздоха, принадлежали мне. Ваша радость будет моей радостью. Ваше горе — моим горем. Вы станете хранителями моей памяти, живыми нитями в моем каменном полотне. Но если кто-то из твоего рода попытается уйти отсюда навсегда, его зов оборвется. Гора его не отпустит».
Я похолодел. Это была не сделка с дьяволом. Это было нечто куда более глубокое и жуткое. Стать вечным заложником места, пусть даже в обмен на благополучие.
— Дед мой, Семен, подумал о жене, о детях, о соседях, чьи лица стали серыми от голода. И согласился. «Будь по-твоему», — сказал он. И в тот же миг почувствовал, как невидимая нить протянулась от его сердца куда-то вглубь горы. Он вышел из пещеры, и мир был уже другим.
Тихон посмотрел на меня. В его глазах не было ни страха, ни сожаления. Только глубокое, вековое принятие.
— Когда он спустился в деревню, его ждали. С севера шла огромная туша лося, который будто сам шел на выстрелы охотников. В реке вода бурлила от рыбы. А ночью хлынул ливень, такой сильный, что земля пила и не могла напиться. С тех пор наша деревня не знала ни голода, ни мора. Урожаи всегда богатые, скот здоровый, дети рождаются крепкими. Мы живем, как в раю. В раю, из которого нет выхода.
— Что значит — нет выхода? — прошептал я.
— А то и значит. Мой дядька, младший сын Семена, после войны решил в город податься. Уехал. Через месяц пришло письмо, что он сильно занемог. Врачи руками разводили — здоров, а силы тают с каждым днем. Словно из него жизнь вытекает. Дед все понял. Послал за ним отца моего. Привезли его сюда, едва живого. И как только он вдохнул воздух здешний, как только увидел гору — в тот же день на ноги встал. Так и прожил здесь до старости. И другие пробовали. Племянник мой в Новосибирск учиться поехал. Через полгода вернулся. Говорит: «Тянет, дядя Тихон. Словно веревкой за душу тянет назад. Там — пустота, а здесь — дом».
Он помолчал, глядя на догорающие угли в печи.
— Мы не узники, пойми. Мы — хранители. Мы часть этого места, а оно — часть нас. Мы платим за благополучие своей свободой выбора. Но что есть свобода? Бежать по миру в поисках лучшей доли, нигде не находя покоя? Или пустить корни так глубоко, что станешь единым целым с землей, которая тебя кормит? Мы живем, любим, растим детей, хороним стариков. Мы помним. И гора помнит вместе с нами. Иногда, в тихие ночи, я подхожу к окну и смотрю на нее. И мне кажется, я чувствую ее… дыхание. Ее медленную, каменную мысль. И в ней есть и радость от свадьбы, которую мы играли на той неделе, и горе по старухе Аксинье, что померла весной. Все в ней.
Рассказ был окончен. Мы сидели в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров и тиканьем старых ходиков на стене. Я смотрел на Тихона — спокойного, мудрого человека, живущего в гармонии со своей удивительной и страшной судьбой. Он не был рабом. Он был частью договора, заключенного его дедом из любви и отчаяния. Договора, который подарил жизнь, забрав взамен целый мир.
Я подумал о своей жизни в большом городе. О суете, о вечной погоне за чем-то неуловимым — успехом, признанием, новым опытом. Я был свободен ехать куда угодно, делать что угодно. Но были ли у меня корни? Было ли у меня место, которое я мог бы назвать своим не по праву собственности, а по праву крови и духа?
В тот вечер я понял, что мистика — это не выдумки про призраков. Это просто другая форма законов Вселенной, которые мы, со своей «научной» гордыней, разучились понимать. И что самый главный выбор в жизни — это не выбор между добром и злом, а выбор между свободой и корнями.
На прощание Тихон пожал мне руку. Его ладонь была твердой и теплой, как нагретый солнцем камень.
— Ты пиши свою книгу, — сказал он с легкой усмешкой. — Только помни: не все можно в слова облечь. Иное нужно просто почувствовать.
Я уезжал на рассвете. Оглянувшись, я увидел величественный силуэт горы в лучах восходящего солнца. И мне на миг показалось, что она смотрит на меня. Не враждебно, а с бесконечным, древним любопытством. Как на бабочку-однодневку, пролетевшую мимо вечности.
