Говорить об изображении Иевлева в главах, завершающих роман, мне довольно сложно. С одной стороны, мы видим достойнейшего человека, стойко переносящего выпавшие на его долю испытания. И лучше всего это проявляется в сцене допроса его воеводой Ржевским, когда капитан-командор сразу оборвёт князя, заговорившего о «некоторых иных, честь свою забывших»: «Что же касается до чести, то ежели ты, суда не дождавшись, мне ещё такое скажешь - костыля не пожалею, изувечу! Чина моего флотского меня никто ещё не лишал, об том помни...» А дальше, не отступив ни от одного своего слова, будет ещё откровенно издеваться над воеводой: «К чему сия жалостная беседа? Чтобы я, слушая тебя, возрыдал на твои горести? Нет, не возрыдаю!», «А я, вишь, князь Василий, в баталии был, так там палили...» И дойдёт до откровенных обвинений: «В уме ли ты, Ржевский? Время минется, истина наверх выйдет, не было ещё того на свете, чтобы с прошествием годов правда потерялась, всё узнают люди, ну, а как узнают - каким ты тогда предстанешь? Я не к совести твоей говорю, ты её не ведаешь, я - к хитрости говорю».
И воевода не решится расправиться со строптивым узником: «Господина Иевлева содержать в остроге, твёрдо памятуя, что есть он капитан-командор и от сего своего звания никем не отрешён».
И, конечно, недаром эпиграфом к главам, посвящённым пребыванию Иевлева и Рябова в тюрьме, автор поставит рылеевское
Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней;
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за отчизну.
Конечно, нужно вспомнить и то, что Иевлев наотрез отказывается от попытки побега («Я от царёва суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать»), и то, как, обучая Рябова, будет он увлечённо рассказывать о былых походах русичей, и про его бред, когда, даже находясь на пороге смерти, он будет верить в грядущие победы: «Кормщик вслушался в его ясный шёпот, в короткие восклицания и - понял: Иевлев командует сражением. То, чего не свершил он в жизни, свершалось нынче в воспалённом его мозгу: ему виделись корабли и чудилось, что он ведёт в бой русскую эскадру. Сухие губы Иевлева чётко произносили слова команды, едва слышно хвалил он своих пушкарей, абордажных солдат и орлов матросов, которые великую викторию одержали над вором неприятелем».
А вот то, что происходит после освобождения, у меня подчас вызывает грусть. В фильме мы видим достаточно благостные картины: Иевлева с семьёй перевозят в воеводский дом («Сказано вам: сей дом нынче же отдать шаутбенахту Иевлеву со чады и домочадцы»), мы видим нежную сцену его с женой, здесь - прямо иллюстрация к роману: «Марья Никитишна, стоя возле постели на коленях, тихо и счастливо плача, мелкими поцелуями покрывала ввалившуюся щёку, худую руку, бледный висок мужа».
Затем будут разговоры с Петром, участие в походе и, наконец, штурм Нотебурга с восхищающей зрителей фразой «Скажи царю, что теперь я не его, а Божий!»). И всё это, кроме прекрасной фразы, подаренной Сильвестру Петровичу сценаристами (на самом деле её произнёс – хотя тоже именно под Нотебургом – М.М.Голицын), есть и в книге, но у Германа всё складывается куда сложнее и, увы, реалистичнее.
Да, трогательна встреча с женой, но Иевлев ещё не знает, что «нынче во двор усадьбы воеводы въехала совсем иная Марья Никитишна», не слишком похожая «на себя в юности, когда она с Апраксиным - счастливая, добрая, лёгкая – первый раз подъезжала к этому же дому, где ждал её, думал о ней, не ведая, что она едет, молодой Сильвестр Петрович». Эта, новая Маша не поймёт жалобу мужа «Трудно что-то...»: «Да что трудно? - воскликнула она. - Что, Сильвеструшка, что, когда ныне и ерой ты, и шаутбенахт...» И его реакция – «посмотрел на Марью Никитишну каким-то иным, новым взглядом - замолчал и более уже ей не жаловался».
И не пойдёт она в гости к кормщику, хоть и было ей «и стыдно, и гадко, и страшно» от тех, кто ходит к ней, пользующейся царской милостью, на поклон, хоть и говорит она, «что хорошо бы обратно к Рябовым на Мхи»: «трудно было идти туда нынче, от беспокойного, но такого благополучного и почётного житья здесь, в воеводском доме». И Иевлев заметит:«Вот уж истинно: суета сует и всяческая суета». А сам тщетно будет уговаривать и своего крестника Ванятку, и самого Рябова, что всё должно оставаться по-прежнему: «Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли... Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут...» Но даже Ванятка в ответ на упрёк, что в гости не ходит, ответит: «Не мы съехали! Которые съехали – тем и почтить приходом-то, по обычаю». А Рябов, приняв предложение Иевлева, всё равно пошлёт жене именно приказ («Пиши: велел настрого») ехать к новому месту жительства вместе с Марьей Никитишной, зная, что иначе Таисья поступит по-своему: «А то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только одна, а как ей - незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет...»
А ещё Иевлев будет с горечью рассказывать: «Сидючи в узилище, денно и нощно размышлял я: ужели верят они сему навету, подлой на меня ябеде? Ужели меж собою в Москве али на воронежских верфях говорят: не разглядели мы, каков был Сильвестр. Не увидели змия! И ещё думал почасту: ужели он сам, с коим прошла вся наша юность, с коим мы потешные корабли на Переяславском озере ладили, с коим под Азов дважды ходили, с коим нарвское горе хлебали, ужели он...» И эти мысли покоя ему не дают – и мудрый Апраксин объяснит: «Вскипит вдруг честная кровь, не совладать с собой. И в самом деле - как оно было? За подвиг и еройство истинные взяты оба в острог, в узилище, за караул, на пытки и посрамление - кем? Страшно подумать!» Он пророчит: «Отдохнёт Сильвестр Петрович, оттает острожный лёд в его сердце». Да, действительно «оттает». Но не сразу.
Каким мы увидим Иевлева в заключительной части? Он остаётся прежним «для чести и друзей». Мы видим, что живут они в новой столице по соседству с Рябовыми, дружеские отношения между семьями поддерживаются, хотя Марья Никитична и держится несколько отстранённо и свысока: «попозже, шурша шубкой, крытой шёлком, пришла Марья Никитишна Иевлева», услышав приказ мужа позвать дочерей в честь приезда Рябова-младшего, «чуть всполошилась: гоже ли в сей неранний час, хорошо ли то будет, угодно ли самим хозяевам». Сам же Иевлев держит себя с Иваном Савватеевичем, как и раньше, по-дружески. И породнится с кормщиком. Ирина Иевлева шепнёт любимому: «Батюшка непременно отдаст за тебя, хоть матушка и попротивится». И, видимо, в семье всё будет благополучно, потому что Сильвестр Петрович с улыбкой и гордостью скажет о себе: «Давно дед! Двух внуков видел, а третью - внучку - ещё не поспел повидать, в плавании пребывал».
А в эпилоге мы узнаем, что Иевлев, уже вице-адмирал, погружённый в дела, дома, «как началась высадка в Швеции нашего войска, с тех пор и не бывал. Год скоро». А сейчас готовится отправляться «командором над эскадрой» (той самой, с которой Рябов пойдёт «дядькою») в заграничное плавание и, верный себе, предлагает, раз «нынче, слава Богу, дожили, есть у нас и свои моряки - истинные, природные россияне»: «Не шли бы капитанами англичане». И указывает назначение: «На флагманском корабле пойдёт Егор Пустовойтов».
Ещё до новых походов Петра, вскоре после своего освобождения, Сильвестр Петрович будет думать, «что надобно дело делать, коего так бесконечно много, что и не знаемо, как подступиться». И будет, как сказано другим писателем, «жить и исполнять свои обязанности».
Мы не знаем, каким был реальный петровский стольник Сильвестр Иевлев. И представляем его себе таким, каков он в романе, - одним из достойнейших людей.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
