1939 год. После захвата Польши Германия согнала евреев в гетто для очистки Востока в рамках решения еврейского вопроса. Еще нет газовых печей и Бухенвальда, но евреи названы главными врагами немцев. И личный фотограф Гитлера по имени Хуго Йегер едет в польские гетто Варшавы и Кутно, чтобы сделать фотографии исчезающей расы людей.
Хуго шел по улицам польского гетто. Его камера, черный ящик со стеклянным глазом, висела на ремне через плечо, как орден, как пропуск, как право на правду. Его нельзя было заставить снять пропаганду, он личный фотограф фюрера. Хуго не был солдатом, не был чиновником Геббельса, он сам творил историю и оружием была пленка.
Гитлер любил его снимки - динамичные, живые, пропитанные силой нацизма. Но теперь, в Варшаве и Кутно, Ягер снимал не парады, а тех, кого приговорили, не озвучив приговор. Евреи стояли перед ним - животные со звездой Давида, словно клеймо на шкуре. Но в их глазах не было страха. Еще нет.
Немецкое гетто казалось евреям временным недоразумением, убежищем от унижений, где можно переждать безумие войны. Они ему улыбались, эти евреи, - женщины в платках, дети, старики. Улыбки были щедрыми, как хлеб, который они делили между собой. Евреи не знали, что через год стены гетто станут выше, а хлеб превратится в крошки. Они не знали, что сахарная фабрика в Кутно, куда их согнали, будет пахнуть не сахаром, но смертью. Это будет потом.
- Можно Вас сфотографировать? - спрашивал Ягер по-польски, вставляя в голос мягкость. Он не кричал "Юде, шнель!", не тыкал в бок дулом пистолета. Немец просил, будто собирался снять семейный портрет. И они соглашались. Почему нет? Этот вежливый фотограф пришел словно из прошлого, когда они фотографировались в салоне, а потом ели мороженое в парке.
Дети тянулись к фотоаппарату, женщины поправляли прически, мужчины вставали красиво как на свадебном фото. Йегер щелкал затвором, ловя блики в глазах - последние искорки жизни. Иногда он покупал их доверие, - кусочек шоколада, сигарету. "Спасибо, герр фотограф", - говорили евреи, и не знали, что он составляет альбом мертвецов.
Для Хуго Йегера евреи были паразитами. Но сейчас они были его моделями, а он был хорошим фотографом. Большие уши, отвисшие губы, примитивный череп - всё говорило нацисту о "Юде", "Недочеловеке". Но в его объективе они становились чем-то большим: матерью, прижимающей дитя к груди; мудрым стариком; девушкой, чья красота цвела вопреки всему.
Йегер ловил себя на мысли, что любуется евреями, как зоолог любуется редким видом, обреченным на вымирание. - Они исчезнут, - шептал он, наводя резкость, - а мой снимок останется. Он снимал евреев чтобы потом, когда их не станет, кто-то сказал: - Какие лица! Как же Йегер был хорош!
Хуго фотографировал женщин, стиравших белье в ржавых чанах, их руки краснели от ледяной воды. - Улыбнитесь, - просил он, и они улыбались. Он знал, что они умрут, потому что слышал план фюрера. Знал, что вместо горы белья поднимется гора тел. - Почему не сопротивляются? - думал он, - Почему верят? А евреям вежливый фотограф казался послом иного мира, где существуют справедливость и человечность.
Мы знаем, что случится потом. В Кутно начнут сокращать численность гетто голодом и болезнями. Дети будут лизать стены сахарной фабрики, покрытые кристаллами патоки, разразится эпидемия тифа. Весной 1942-го приедут грузовики: - На работу в Германию, садитесь! - скажут тем, кто выжил. Захлопнутся герметичные двери и выхлопные трубы погонят в запертые фургоны грузовиков угарный газ. Остатки Варшавского гетто вывезут в Освенцим и Треблинку.
На фотографиях нациста нет всего этого, лишь лица людей, верящих в лучшее. Но мы видим тени фургонов, слышим стук колес поездов смерти. Эти улыбки - последний луч уходящего солнца.
Они думали, что переживут войну. Что она найдет любовь. Что ее дети вырастут. Что его дед еще поживет. Эти лица кричат нам из прошлого: - "Мы же жили!!" А нам остается помнить. Или забыть.
еще про нацизм:
Спасибо, что читаете меня.
