Он ушёл на войну в июле 1941. И никогда не рассказывал, как это — убивать и выживать.
Скоро, 9 мая, мы будем отмечать 80 лет Победы в Великой Отечественной войне. Для многих это не просто памятная дата, не только салюты и парады. Это день, когда оживают семейные истории. История нашей страны сплетена из личных судеб — таких, как у моего дедушки, который в 23 года ушёл на фронт из Ленинграда, оставив позади любовь, учёбу, мирную жизнь.
И, наверное, это и есть настоящая Победа — пройти через ужас войны и потом суметь передать своим детям не боль, а любовь к жизни.
Прогулка
Мне десять или одиннадцать. Каникулы. Весна в Академгородке (Троицк) всегда пахнет соснами, мокрым асфальтом и жареными пирожками из ларька у остановки.
Дедушка встречает меня у автобуса. Он всегда в светлой рубашке. Мы идём по тенистой улице, только-только распустились первые листья на деревьях, и он рассказывает — о зданиях, людях, науке, как будто это экскурсия, но только для меня.
— Вот это Институт теплофизики, — говорит он. — Тут занимаются ракетами. А за углом — Геофизика, они делают прогнозы землетрясений.
Я киваю, запоминаю не слова, а тон. Дедушка говорит спокойно, мягко, словно убаюкивает своей уверенностью. Он был человеком другой эпохи — без спешки, без лишних слов, без суеты.
Мы заходим в магазин за мороженым. Он берёт себе пломбир в брикете, мне — стаканчик. На выходе я спрашиваю то, что давно крутится в голове:
— Дедушка, а ты убивал на войне?
Он замолкает. Смотрит на меня долго. Мороженое начинает подтаивать, липнет к пальцам. Он молчит и смотрит куда-то в даль. А потом продолжает рассказывать какую-то историю, про свою прошлую работу, про исследования и проекты.
Я, конечно, отвлекся и не стал допытывать, не понял тогда, что он не хочет это вспоминать даже спусти столько лет. Мы шли дальше. По тротуару, по жаркому асфальту, мимо елей и деревянных домов, за которыми пряталась тишина. Та самая, что остаётся после войны.
Отлично, тогда давай двигаться по предложенному пути — вторая глава будет про начало войны, уход на фронт и первые впечатления. Мы возьмём сухую архивную цитату как лейтмотив, а вокруг неё — выстроим личную, эмоциональную историю: воспоминание, рассказ дедушки, и твои размышления. Делаем это как повесть — с атмосферой, с деталями, с дыханием времени.
Июль, которого больше не было
«5 июля 1941 года Анохин Алексей Савинович ушёл добровольцем в Ленинградское народное ополчение в 3-ю Фрунзенскую дивизию.»
Когда я впервые нашёл эту строчку в семейных бумагах, она выглядела совсем сухо. Пара слов, фамилия, дата. Как будто в музейной подписи. И всё. Ни прощания, ни тревоги, ни тишины, которая, наверное, стояла тогда в коридоре их ленинградской квартиры.
Иногда, когда мы с дедушкой сидели на лавочке в Троицке, он вдруг замолкал. Смотрел куда-то в даль, щурился. Я знал: он не просто задумался, он что-то вспоминает. Редко, но бывало — он говорил:
— Знаешь, самое страшное — это тишина. На фронте никогда не было тихо и тишина, мы привыкли к постоянному грохоту, но тишина пугала по настоящему. Мы шли тогда под Петрозаводском. Земля тряслась от канонады, но впереди — всё равно была тишина. Как будто воздух затаил дыхание. Мы тоже молчали. Даже шутить никто не мог.
Он рассказывал, как в июле сорок первого они — студенты, учёные, библиотекари — получили винтовки. Как командир им показал, как снимать затвор. Всё остальное, говорил, учили уже на ходу.
— Нам выдали хлеб, нож и бинт. И сказали: "Вы — армия". А мы ещё вчера экзамены сдавали.
Я иногда думаю: что чувствовал он в тот момент? Мальчишка из Кировской области, только-только окончивший учебу, только начавший строить жизнь в Ленинграде. Он ведь был влюблён тогда. Имя девушки я не знаю — дедушка никогда не называл. Только как-то, почти шёпотом:
— Писала мне. Потом перестала.
И вот он — в народном ополчении, на передовой, под Петрозаводском.
«Дивизия прорвала оборону противника, с боями прошла по его тылам до Петрозаводска, три месяца выходила из окружения и, форсировав реку Свирь, соединилась с частями Ленинградского фронта.»
Эти строки словно сданы в архив под грифом «история отработана». А я представляю: осень, холод, сырость. Молодой лейтенант — худой, с простудным кашлем, с письмом в кармане гимнастёрки. Они сидят в окопе, тихо переговариваются. Один из них рассказывает анекдот про немецкий танк. Кто-то шепчет молитву. Где-то вдалеке — каркает ворона, и кажется, что это уже весна. Хотя — нет. Осень. И впереди — ещё четыре года.
Память в белом шуме
«Дальше была контузия, дистрофия и госпиталь. За мужество, проявленное во время этих военных действий, Алексей Савинович был представлен к награде — ордену Красной Звезды.»
Слово «контузия» мне с детства казалось каким-то чужим. Вроде и медицинское, и военное, и как будто не про людей. А потом я однажды увидел, как дедушка просто замер посреди комнаты. Словно звук вокруг него исчез, как будто кто-то выдернул штекер из мира. Мама тогда только кивнула, мол — «это у него бывает». Он потом пришёл в себя, аккуратно поправил пиджак, как всегда, вежливо извинился и сел читать газету. Но я уже знал: это не просто «бывает».
Я представлял, как это могло быть. Чешская деревушка, 1945 год. Сырая земля, запах пороха и гарь. Где-то кричит женщина. Где-то стоит корова, не привязанная — она дрожит от каждого выстрела, а уйти не может — боится. И среди этого — мой дедушка, раненный, в оглушающем гуле, без ориентира, будто в вате. Потом — темнота. Госпиталь.
Он сам про это не рассказывал. Только однажды, не глядя на меня, будто сам с собой:
— Я тогда думал, что умер. Или что хочу умереть. А потом услышал, как кто-то поёт. Тихо так, глухо. Медсестра, наверное. Или мне только казалось.
Помолчал.
— Знаешь, иногда человек остаётся в живых только потому, что кто-то рядом не замолчал.
Мне кажется, в ту секунду он будто держался за эту песню, как за трос в чёрной воде. И вышел. Вернулся. Живой, но уже другой.
«За боевые заслуги перед Родиной был награждён вторым орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны I степени и тремя медалями...»
Я, любил смотреть на его ордена и медали, когда был маленьким. Они хранились в бархатной коробке. Блестящие, тяжёлые. Хорошо помню орден Красной звезды — мрачная награда, рубиново-красная эмаль, очень тяжелая. Она меня пугала и притягивала одновременно. Но только, когда дедушки не стало, я стал понимать — их вес был не в металле. А в воспоминаниях, которые он не хотел, не мог, а может и не должен был рассказывать.
Вот как может звучать заключительный фрагмент — с теплом, светлой грустью и финальной нотой личной памяти. Я постарался сохранить ту интимную, цепляющую атмосферу, с которой ты начал:
Жить дальше
Он вернулся в Ленинград. В город, где всё хранило отголоски идущей войны — стены домов, снаряды, торчащие из фасадов, женщины в чёрных платках. Он снова пошёл в Лесотехническую академию, доучился, и закончил с отличием. Всё как будто стало на свои места — только внутри было уже иначе. И мир, и время, и он сам. Он не стал героем с парадов. Он просто жил.
Великая Победа дала ему не только жизнь — она дала шанс на обычную судьбу. А это, пожалуй, и есть главное.
«После войны он с отличием закончил Ленинградскую Лесотехническую Академию и несколько лет проработал в Наркомате лесоперерабатывающей промышленности. В 1967 году был принят на службу в Комитет Государственной Безопасности…»
Мне нравилось смотреть, как он заваривает чай — всегда строго по времени, с кипятком из свистящего чайника, в старом заварочном чайнике с оббитым носиком. Нравилось, как он гладил брюки с таким уважением, будто речь о фраке. Он был настоящим интеллигентом — не тем, кто цитирует Чехова, а тем, кто никогда не повысит голос, кто первым скажет «извините», даже если не виноват.
Он научил нас любить книги. Любить порядок. Любить людей, даже если они уставшие или грубые.
Папа, его сын, родился в Средней Азии — в городе Фрунзе, сейчас это Бишкек. А потом они переехали в Троицк. Мой папа унаследовал от него чувство меры и ту особую тишину, которую держат внутри только очень сильные люди. От деда — папе. От папы — мне.
И я, наверное, тоже. Я люблю переезжать, менять города. Мама смеётся, говорит — это у нас семейное, по папиной линии. Мы просто никогда не сидим на месте. Может, потому что нам всё время кажется — жизнь даётся не навсегда, и успеть бы, и увидеть, и почувствовать.
Забвение — это не про нас
Когда дедушка заболел, он не сразу исчез. Болезнь как будто стирала его кусочками. Сначала он забывал имена, потом даты. Потом — как включить чайник. Потом — зачем он вообще в этой комнате.
Но он всё равно оставался собой. Он всё так же говорил «пожалуйста» и «извини», даже когда путал меня с моим отцом. Даже когда, проснувшись ночью, спрашивал у мамы:
— А где моя Маша (моя бабушка)? Она же обещала прийти…
И всё равно до последнего он узнавал нас. Смотрел в глаза, и я видел — там есть он. Настоящий. Просто как будто под водой.
Мама взяла на себя всё. Уход, заботу, стирку, кормление. Хотя это был папин отец — она не делала разницы. Наверное, так и выглядит настоящая любовь — когда ты заботишься не из долга, а просто потому, что иначе невозможно.
Я не всё о нём знаю. Многое потеряно. Я не знаю, как он оказался в Ленинграде, как встретил бабушку, как справлялся со страхом. Но я знаю главное: он выжил в аду, вернулся и не озлобился. Построил дом. Семью. Передал тепло. И не дал этой памяти умереть.
9 мая — это не про войну
Когда я думаю о 9 мая, я не думаю о параде. Не о салюте. Я думаю о нём — тихом, вежливом, с горячим чаем и запахом утренней газеты.
О человеке, который прошёл сквозь страх и выбрал любовь.
О человеке, который мог бы стать горьким, но остался светлым.
О моём дедушке.
Это его победа.
И это наша память.
Текст написан в рамках проекта «Архивы памяти 1941–1945»
