Ну, что? Мы обещали - мы сделали! Первый в нашей практике Самый Настоящий Фанфик!
Вместо предисловия
Скажем сразу, чтобы закрыть вопросы: мы, как и многие люди нашего поколения, очень любим книги А и Б Стругацких, мы выросли на них, и считаем авторов гениями. Но недавно, решив перечитать любимые книги уже в весьма солидном возрасте, внезапно осознали, что не можем увидеть их прежними глазами. Книги оказались местами наивными, местами – наполненными логическими ляпами и несоответствиями. Конечно, проще всего было бы взглянуть на ситуацию через призму герменевтики и объяснить всё временем, когда произведения были написаны, и взглядами авторов, но мы слишком уважаем АБС, чтобы сказать что-то в духу: «Да тут они просто ошиблись». В конце концов, кто такие Стругацкие как писатели, и кто – мы!.. И неожиданно возникла мысль: а что, если все кажущиеся «ляпы» и неточности – вовсе не ляпы, а намёк на второй, а то и третий слой повествования? Если эти истории – совсем другие истории[1]?
И мы решили: а давайте рассмотрим текст не как выдуманную историю, которую рассказывают авторы, а как документальное повествование. Свидетельские показания, если хотите. Попробуем в них разобраться и установить истину, насколько это возможно. И то, что родилось, как своего рода шутка, превратилось в интересную литературную игру. Результаты которой мы и представили в этом рассказе.
Цитаты из книг Аркадия и Бориса Стругацких «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер» и «Малыш» в тексте выделены курсивом.
_________________________
[1] Кстати... Кому интересно, как можно совершенно по-новому прочитать известное классическое произведение, рекомендуем книгу А. Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным».
* * *
– Что скажете, Павел Павлович?
– Что скажу?.. – он сцепил руки на столе, подбирая слова. Было сложно. Знаменский до сих пор не понял, как с ними говорить. Хотя ему за эти дни уже раз сто было сказано: «Чувствуйте себя, как дома», но толку в этих заверениях…Всё ещё нет нет да закрадывалась мысль: может, это, предсмертный бред? Но всё вокруг было таким реальным! И проблема у товарищей была реальная. Реальнее некуда. – Боюсь, Михаил Альбертович, вас расстроить.
– Мы где-то ошиблись?
– Ошиблись? – Знаменский всё-таки не удержался. – Товарищ Сидоров, если вы занимаетесь обеспечением порядка в обществе, вас поганой метлой гнать надо, извините за грубость.
– Простите?..
– А нечего прощать! Вы меня вытащили для чего? Чтобы я вам помог в одном деле разобраться, а тут придётся настоящие Авгиевы конюшни разгребать!
Годы службы приучили не повышать голос без необходимости, обычно напряженных интонаций хватало, но сейчас он чувствовал, что готов сорваться.
– Вы что-нибудь о законности слышали? Ладно, чёрт с ней, с законностью в академическом понимании, а о социалистической законности, о той законности, которой нас учит Партия, вы слышали? Где этот человек? – Знаменский ткнул пальцем в папку на столе.
Папка тоже была как настоящая. Хотя почему – как? Настоящей и была, просто выглядела нарочито правильной, и это несколько… раздражало. Потому что Знаменский уже знал: её сделали специально для него. Чтобы ему было удобнее и привычнее работать.
Он попал сюда неделю назад, и первые сутки просто приходил в себя. Лежал, смотрел в потолок, ходил по палате, вспоминал и думал. Пытался понять, что происходит. Он отчётливо помнил, как его всё-таки достали люди Коваля. Вот уж никогда не предполагал, что полковника милиции убьют вот так, железякой по голове. И ведь сначала повалили, и только после того, как избили и передали привет, ударили не то обрезком трубы, не то куском арматуры. А потом… Потом была сплошная круговерть, которой он, коммунист по убеждениям, понять не мог. Что он видел? Рай с ангелами? Ад с чертями? Восприятие и воспоминания смешались, перепутались. Наверное, вот это как раз и был предсмертный бред. А всё остальное представляло собой самую что ни на есть реальную реальность, в которой ему теперь предстояло жить и работать. А потом к нему пришёл Сидоров, Михаил Альбертович, и объяснил, что произошло.
Первое, что испытал Знаменский, это приступ счастья. Неужели, несмотря ни на что, они построили коммунизм?! Чистый светлый город, полное отсутствие преступности, бесплатная еда, одежда. Нужды в машинах просто нет, а если надо, можно взять на любой стоянке глайдер и лететь куда потребуется. И люди вокруг светлые, улыбаются и здороваются. Но потом эйфория отступила и в сияющей картинке начали проявиться детали… странные. Или просто непривычные. Знаменский не видел на улице детей и самих по себе, и в семьях. Он вообще не видел семей. Парочки попадались, а вот семьи – нет. Ни одной мамочки с коляской или с малышом, который деловито топает, держась за родительские пальцы. За два дня прогулок по городу – а он и раньше любил погулять, – Знаменский увидел всего пару подростков. Он решил, что детишки, наверное, в садах-пятидневках, училищах или школах-интернатах, как в царской России. Но отсутствие детворы как-то неприятно… нет, не пугало. Тревожило.
Когда он более-менее освоился, снова появился Сидоров и повёз его в Управление. Так Знаменский впервые познакомился с кабиной нуль- транспортировки. Это было быстро, необычно и очень эффектно. Так может, он зря… Нет, не зря. Другой город, но вокруг та же картина. Счастливые улыбающиеся люди от двадцати до сорока, ну, может, пятидесяти. Странно и неприятно. Он привык к детскому смеху, к соседям, которые то ругаются, то что-то отмечают. Это было как… Да, пожалуй, как белый шум, которого не замечаешь, но без него становится тревожно, и тишина начинает давить.
Знаменский не особо вникал в тонкости рассказа Сидорова. Зина наверняка разобралась бы, но увы… увы. А Сашка, наверное, сразу прервал, попросив не выражаться, а то тут какие-то флуктуации поля, квантовая нестабильность или запутанность… Умные слова всегда приводили Сашку в состояние запутанности, а иногда и нестабильности. Знаменский улыбнулся. Томин всегда старался казаться простым и недалёким мильтоном, чтобы никто и не подумал, что за плечами ВШМ и целая куча курсов повышения квалификации, а потом так вообще юрфак. Даже когда Сашка вернулся из Франции, где служил в Интерполе, он совсем не изменился. Остался таким же весельчаком и балагуром, ну разве что, когда Зиночку вспоминали, сдвигал брови и хмурился, переживая.
Так что всё, что он понял со слов товарища Сидорова, это что каким-то образом он попал сюда, в далёкое будущее. Его вылечили, даже омолодили – Знаменский с некоторым удовольствием в который раз посмотрел на свои руки. Интеллигент, как в шутку иногда называл его Сашка. У того-то лапищи такие, что быка задушит, глазом не моргнёт, а у Знаменский оружия тяжелее ручки в руках отродясь не было. Сколько раз он стрелял? Только на обязательных занятиях в тире и на зачётах. Хотя стрелял неплохо, чего уж там...
Знаменский тряхнул головой, возвращаясь к реальности:
– Так вот, товарищ Сидоров, всё, что у вас тут творится, это бардак и беззаконие, анархия.
– Но…
– Никаких «но». Вот смотрите, этот ваш Сикорски убил человека. На основании чего?
– Его можно понять… – Сидоров почесал подбородок. – Видите ли, Павел Павлович, Абалкин… Он же не землянин, не наш.
– Я тоже не ваш! Я неандерталец по сравнению с вами. Из того, что вы мне наговорили по дороге, я не понял ни слова. Меня тоже могут убить просто потому, что я не ваш?
– Ну вы скажете, вы другой случай…
– Да? А кто вам… Нет, не вам, а тому же… э-э… – Знаменский открыл папку и ткнул пальцем – вот, Камерреру. Что, если этому Каммереру взбредёт в голову, что я тоже эксперимент Странников, или что я хочу разрушить вашу сладкую и сытую жизнь?!
– Но… – Сидоров на глазах терял спокойную уверенность, с которой начал разговор. Злорадствовать нехорошо, но справиться с эмоциями было трудно. А чего Сидоров ожидал? Что Знаменский сейчас скажет: «Ах, какие вы молодцы, всё правильно сделали, вот только тут и тут немножечко ошиблись»? Так, что ли? Ну уж нет, товарищи потомки, вызвали милицию, значит, работаем.
– А я её разрушу, Михаил Альбертович, я научу вас Партию любить! Да в тридцатые законности и порядка было больше, чем у вас! – Судя по глазам Сидорова, про «тридцатые» он не понял, и Знаменский притормозил: – В общем, так. Хотите, чтобы я с этим разбирался, мне нужны полномочия. Письменные, Михаил Альбертович, или как они у вас тут называются. Чтобы я мог куда угодно войти и с кем угодно говорить, – Знаменский демонстративно взял папку, уселся поудобнее и приступил было к чтению, но поднял голову и в упор глянул на Сидорова: – Вы ещё тут, Михаил Альбертович? Мне нужны полномочия в письменном виде, без них я и шагу не сделаю.
Пожалуй, второй раз в жизни Знаменский увидел, как у человека реально, а не на красивых словах, отвисла челюсть. Он не удивился бы, пойди физиономия ошарашенного Сидорова красными пятнами, но тот быстро взял себя в руки, рассмеялся, несколько вымученно – или Знаменскому это только показалось? – и восхищённо покачал головой:
– Ну, вы даёте! Меня так со времён интерната не отчитывали!.. Хорошо, будут в письменном виде, раз моего слова мало.
– Это нужно не мне, Михаил Альбертович, – Знаменский отложил в памяти слова про интернат. Выходит, идеи коллективного воспитания, которые Знаменский и у педагогов, и у фантастов в своё время встречал, стали реальностью? Это многое объясняло, но отсутствие мамочек и совсем маленьких детей оставалось загадкой. – Это нужно вам и тем, с кем я буду общаться. А я вашему слову верю, я вообще людям верить приучен.
– При вашей-то работе?
– Именно при моей. У нас иначе никак. Как без веры в людей работать? Никак, товарищ Сидоров. Но я очень не люблю, когда меня обманывают. Всё, идите, проп… – Знаменский осёкся, сообразив, что чуть не брякнул: «Пропуск я вам подписал». Кстати, надо будет этим озаботиться, а то заходи кто хочешь, бери что хочешь. А тут документы, секретные причём. – Идите, Михаил Альбертович, я пока почитаю. И попросите принести бумагу, или на чём вы тут пишете…
_____________________________
Продолжение читайте здесь.
