В 1948 году английский драматург Теренс Мервин Реттиген написал и поставил пьесу, которая называется «Версия Браунинга». Уже спустя несколько лет, в 1951 году, она была экранирована Энтони Асквитом (главную роль в ней играл Майкл Редгрейв), а потом появилась и вторая экранизация 1994 года (режиссер — Майкл Фиггс, главную роль исполнил Альберт Финни). Обе эти картины по-своему хороши, о чем мы еще скажем позже, а пока — углубимся в сюжет пьесы и покажем, чем она может заинтересовать нашего читателя.
Во-первых, пьеса Реттигена имеет очевидный античный колорит. Под «переводом Браунинга» подразумевается известный англоязычный перевод «Агамемнона» Эсхила поэтом Робертом Браунингом. Его перевод вышел в 1877 году и заслужил целую волну критических откликов, упрекавших переводчика в излишнем буквализме (как пишет Уилл Тёртл, он приобрел известность «как плохой пример дословного перевода или как хороший пример ограничений дословного перевода»). Упрекали Браунинга и в том, что по сути было следами его уникального стиля, — в фотографичности («Даже расхлябанность старой школы переводчиков проще терпеть, чем фотографичную резкость и строгость») и археологическом занудстве. Отметим, что буквализм Браунинга касался не только подбора слов, но и сохранения греческого синтаксиса, — это делало текст почти нечитаемым. Отсюда замечание Эзры Паунда о том, что Браунинг перевел Эсхила на «неестественный, непроизносимый жаргон». [Но были у перевода Браунинга и минусы.]
При всех неудачах его буквального перевода, порой у Браунинга получалось рождать настоящие жемчужины. Например, таковой можно признать перевод строк 530-540:
Nor Paris nor the accomplice-city
Outvaunts their deed as more than they are done-by:
For, in a suit for rape and theft found guilty,
He missed of plunder and, in one destruction,
Fatherland, house and home has mowed to atoms:
Debts the Priamidai have paid twice over.
Опишем их не своими словами, а через точное замечание Уилла Тёртла: «Эти строки далеки от того, чтобы считаться непроизносимыми, — они оживают, когда читаешь их вслух. Звуки накапливаются ('Nor ... nor ... more ... For ... for', 'home ... mowed ... over’), придавая акустическую форму траектории причины и следствия, нагромождению руин за руинами. <…> У Вестника было десять лет, чтобы изложить свою историю прямо: он обращается к хору, но он также говорит и для протокола, а искусный перевод Браунинга ловко улавливает его двусмысленность». И сама работа Браунинга кажется двойственной: несмотря на всю брюзгливость переводчика, несмотря на его излишнюю кропотливость, порой он поднимается до вершины поэтического гения и выражает то, что, казалось бы, могло быть ухвачено только самим оригиналом.
Главный герой пьесы, Эндрю Крокер-Харрис, филолог-классик, отзывается о переводе Браунинга таким образом:
Very interesting, Taplow. <…> I know the translation, of course. It has its faults, I agree, but I think you will enjoy it more when you get used to the metre he employs.
Очень интересно, Таплоу. <…> Конечно, я осведомлен об этом переводе. Я согласен, у него есть свои недостатки, но я думаю, что он понравится вам больше, когда вы привыкнете к метру, который использует переводчик.
Поняв, что ученик дарит ему перевод Браунинга, Крокер-Харрис, представлявшийся до этого бессердечным и мертвым, вдруг начинает плакать, — вот очевидная кульминация пьесы. В этом подарке, — в самом факте подарка и в том, что именно дарит ученик, — есть занятный подтекст. Однако чтобы к нему прийти, нам необходимо будет поближе познакомиться с сюжетом пьесы, и мы обязательно сделаем это в следующем посте.
Александра Ильина (а.и.)
